Зак. 519 2 страница

В пожелании преподобных покоиться не на общем приходском кладбище, а наособицу, на пустом сухом месте под сосной слышатся весьма архаичные мотивы обряда погребения «заложных» покойников отдельно от «обычных» людей, умер­ших своей, естественной смертью. Место обретения и погребения нетленных мо­щей преподобных превратилось в сакральную точку проявления действий Промыс­ла Божия о Белом море и жителях Поморья, для которых вся гидрометеорология и ритмология моря в районе Унской губы представлялась в образе кормчей книги-лоции, испещренной путеводными знаками и знамениями, смысл которых откры­вался в чудесах и явлениях преподобных Вассиана и Ионы. Поморы, сразу не рас­познавшие святость обнаруженных ими утопших тел Вассиана и Ионы, «помрача­ются» мглой и туманом, сходят с истинного пути и начинают блуждать в море неверия и неведения.

«В 1599 году приплыл в Унскую губу старец Троицкого Сергиева монастыря Мамант и был задержан там четыре дня сильным противным ветром. Когда он спал, явились ему в сонном видении два мужа и на вопрос: "откуда они и как имена их?" назвались один Вассианом, а другой Ионою, рассказали о своем потоплении, ука­зали место погребения и просили поставить над могилою часовню. 12 июня старец поставил над мощами преподобных часовню и устроил в ней крест. Затем начался попутный ветер и он отправился в путь»⁴⁰. Со временем вокруг часовни образуется небольшая пустыня. «Пустынники решились устроить над мощами преподобных храм и стали рубить деревья. Неожиданное обстоятельство значительно помогло им в этом предприятии: ветром занесло две ладьи с людьми, плывшими по обету в

Соловецкий монастырь. Богомольцы, вышедши на берег и увидев приготовления к постройке, со всем усердием также принялись за дело. На месте часовни была устроена деревянная церковь и приготовлено все необходимое для освящения ее и совершения богослужения»⁴¹.

Буря по Промыслу Божию на три дня остановила в Унской губе царя Петра, который вынужден был не только смирить свою самонадеянную гордыню новона­чального «иноземствующего» шкипера перед судоводительским искусством помор­ского кормчего, но и пойти на поклон к чудотворным мощам преподобных, правда, так и не покаявшись до конца в своем лицедействе, «играя» в голландского капи­тана Питера, от имени (а скорее, во имя) которого и был поставлен памятный крест в Пертоминском монастыре.

История прославления преподобных Вассиана и Ионы раскрывает перед нами характерный для Поморья процесс развертывания, разрастания сакрального про­странства, исходящего из энергийного образа креста, который последовательно воплощается в архитектурно-символических формах часовни, храма, монастыря. Храм, возведенный на месте часовни, в которой были погребены мощи преподоб­ных, строился всем миром с помощью обетных соловецких богомольцев и, судя по «Житию», в короткие сроки, что позволяет отнести его к разряду «обыденных» храмов, наделявшихся высочайшим мироустроительным, космогоническим смыс­лом обновления мироздания, строительства «новой земли и нового неба», что отра­зилось и в освящении храма во имя Преображения Господня. Подобное имеславие соборной церкви не только знаменовало чудо преображения «мертвецов без стату­са», вошедших в смертные воды Белого моря и возродившихся в них к новой жизни в Земле Обетованной Царства Небесного, но и включало Пертоминский монастырь в духовное владение и пределы Соловецкой Спасо-Преображенской вотчины.

Подобный же путь восхождения из смертных вод моря к сияющим вершинам святости был пройден преподобными Иоанном и Логгином Яренгскими, которые, по монастырскому преданию, были монахами Соловецкой обители и утонули во время бури вместе с преподобными Вассианом и Ионой. «Возвращаясь в 1561 году с твердой земли в обитель на судах, нагруженных строительными материалами, они были застигнуты сильною бурею и потонули. Св. тела их были обретены нетленны­ми на Корельском берегу, за 120 верст от обители Соловецкой, в устье Сосновки, и положены в селении Яреньге»⁴². Обретенные мощи преподобных были первона­чально погребены в Никольском храме, а затем в 1638 году их перенесли в специ­ально построенную деревянную церковь во имя соловецких чудотворцев Зосимы и Савватия. Тем самым священная топография мест упокоения преподобных не толь­ко раскрывает морской характер их подвига, запечатленный в символике храма св. Николая Чудотворца — покровителя мореходов, но и подчеркивает связь препо­добных с Соловецкой обителью, которая, подобно краеугольному камню веры, яв­лялась спасительным маяком и пристанищем для всех терпящих бедствие в бурных водах моря житейского.

Генезис народного культа святых, земной путь которых завершился в смертных водах Белого моря, исследователи связывают с архаичной традицией сакрализации умерших людей, «взятых морем». СВ. Максимов во время своего путешествия по Беломорью записал местное предание об утонувшей девушке-сироте: «Через неко­торое время эта девушка "в сонных видениях" стала являться к разным жителям

села и просить, "чтобы часовню на ее косточках поставили". Тело утопленницы нашли, "зарыли и часовню сделали на берегу, где тело ее волной выбросило". Ме­стные жители стали поклоняться этому жальнику, "но приехал раз исправник с понятыми и сжег часовню", запретив ходить к этому месту. "Да народ-от не будь глуп: откопал девушку и перенес ее тело на другое место". Рассказ этот подтверж­дает, что еще в XIX веке в Беломорье существовало благоговейное отношение к погибшим на море, свидетельствует о стихийно возникавших среди народа почитае­мых подвижниках»⁴³. Однако простая констатация феномена «благоговейного отно­шения к погибшим на море» вовсе не объясняет религиозно-мифологических исто­ков этого явления, которые, на наш взгляд, кроются в самой сакральной стихии моря как более «сильного», по сравнению с сушей, пространства, непосредственно сливающегося с небом, с Божественным планом бытия. Архетопос моря как про­странства прямой встречи Бога и человека достаточно универсален. В частности, он был весьма актуален для религии древнегреческих мореходов: «Покидая сушу и вверяя свою жизнь зыбкой морской стихии, античный человек попадал в какой-то иной мир, мир повышенных религиозных возможностей, где божественные силы проявлялись легче и непосредственнее, чем на суше...»⁴⁴. «Поэтому море более сильный испытатель, чем суша, и строительство в экстремальных условиях, осно­вание постройки на том, что было названо das Nicht, приобретает особый смысл»⁴⁵.

Праведный суд моря происходит на корабле, который поэтому и называется «судном», то есть местом, где в «судный день» развертывается поединок добра и зла, происходит «прение живота и смерти». Корабль — это всегда ладья мертйых, которые в процессе «суда» спасаются либо умирают. С мотивом «суда моря» тесно связан и архаический обряд человеческого жертвоприношения морю, который в северно-русском морском фольклоре воспроизведен в былине о Садко: «В былине отражено воспоминание об очень древней и безжалостной форме дани — челове­ческой жертве. Морской царь отвергает бочки с золотом, серебром, жемчугом, ему нужен человек. Но скоро выясняется, что ему нужен только Садко: корабельщики несколько раз бросают жребий, кому идти в море, и каждый раз жребий указывает на Садко»⁴⁶.

Следует сказать, что мотив человеческой жертвы в поэтике морского мифа и ритуала не является окказиональным, факультативным, но напротив входит в самое существо стратегии мореплавания, включающей обязательный элемент доброволь­ной жертвенности, соответствующий свободному волеизъявлению морехода испы­тать крепость своих собственных (а вовсе не корабельных) устоев и оснований. Эту ситуацию добровольного выбора моря и вызова морю в «средиземноморской пер-сонологии» блестяще описал В.Н. Топоров: «Постоянное и актуальное присутствие моря... ставит перед Балканами со всей конкретностью и насущностью некий клю­чевой вопрос — вызов, на который нельзя не отвечать и который приглашал homo balcanicus выйти из "своей" обжитости, уютности, "укрытости"-потаенности в сфе­ру "открытости", заставляет этого "балканского человека" задуматься над пробле­мой судьбы, соотношения высшей воли и случая, жизни и смерти, опоры-основы и безосновности-бездны, над самой стратегией существования перед лицом смерти... над внутренними и внешними резервами человека в этой пограничной ситуации. Иначе говоря, "открытость" моря, его опасности, неопределенности, тайны, исклю­чение запланированных и даром дающихся гарантий, приглашение к испытанию и

риску, к личному выбору и инициативе, к адекватной морю "открытости" самого человека перед лицом "последних" вопросов — все это более чем что-либо другое складывает духовный облик "балканского человека" и преформирует все типологи­ческое разнообразие антропоморфных вариантов, участвующих в решении сотери-ологической задачи, которая была основной для Балкан в течение, по меньшей мере, семи последних тысячелетий, как и для всего Средиземноморья»⁴⁷. Переведя это высказывание В.Н. Топорова из средиземноморского в беломорский контекст, мож­но сказать, что перед нами представлена и вся палитра «поморской персонологии» с ее повышенным вниманием к решению крайних, предельных и запредельных вопросов бытия. Для монахов Соловецкой обители море являлось книгой, излагаю­щей Промысл Божий о мире, весь план Божественного Домостроительства. В «Жи­тии» преподобных Иоанна и Логгина Яренгских говорится о том, что «хотя они были люди не книжные, но, наставленные в первоначальных истинах христианства, из созерцания величественной природы почерпали важные уроки для своего про­стого ума и чистого сердца. Они видели необозримое море и возносились мыслию к Творцу, положившему предел морю; звездное небо обращало их взоры к Богу, назначившему всему стройный порядок. Таким образом эти простые люди в тиши обители смиренно восходили от совершенства к совершенству, пока Господу угодно было призвать их к Свету невечернему не совсем обычным путем»⁴⁸.

Белое море порождало не только монахов-пустынников, занятых «умным дела­нием» и умной молитвой, но оно явилось духовной родиной философов и писате­лей-маринистов. «Полночное море, от зачала мира безвестное и человеку непостиж­ное, отцов наших отцы мужественно постигают и мрачность леденовидных стран светло изъясняют», — писал поморский философ, основатель Выговской обители, как бы возродившей собой поверженные Соловки, Андрей Денисов.

Первый русский писатель-маринист, монах Соловецкого монастыря Сергей Шелонин — автор «Сказания о перенесении мощей святых Иоанна и Логгина Ярен­гских» изобразил в нем разные состояния морской стихии — «тишины» и «смуты» как два разных состояния «внутреннего» моря человеческой души. Стремление к постижению последних вопросов бытия, заложенных в самой архетопике Поморья, определило и личностный выбор первого русского ученого М.В. Ломоносова, кото­рый бросил вызов силам природы и самозабвенно проник в зияющую и смертельно опасную бездну таинства материального мира.

В поморской персонологии отчетливо различимы и другие типы духовных и земных странников: это и староверы с их тягой к самосакрализации, самосожже­нию, к последней своей самости. Это и мореходы и землепроходцы, устремленные на поиски пределов русского земного круга. Но у всех у них, грядущих вглубь, ввысь, вдаль, вширь по путям Божественного мироздания, общая родина — Помо­рье, которое порождало человека, открытого миру, готового сделать своей опорой Ничто, бездну. «На зыбкой основе моря, над бездной нельзя выстроить дом и ни­чего другого, кроме главного и единого на потребу — своей жизни и, следователь­но, самого себя»⁴⁹. Осознавая это, поморы говорили о себе: «Нашего брата закину­того, поморского человека дом-от не держит; так и не привыкаешь к нему».

Поэтому высший смысл поморской культуры, ее аксиологический центр был связан не со стяжанием ценностей «мира сего», но с отказом от этого мира, с преодолением законов «земного» тяготения и переходом в иное, «морское» изме-

рение, открывавшее перед странником новые горизонты выбора жизненного пути, строительства собственной личности, духовного, душевного и телесного само­устроения.

Титаническим личностным пафосом пронизано «Житие» преподобного Варлаа-мия Керетского, который в буквальном смысле выстроил свой жизненный путь над пучиной моря. «Варлаам, уроженец Керети, жил во время царствования Ивана Гроз­ного. Он был священником в городе Коле, в церкви Николы Чудотворца. "Видев убо его диавол всяческими добродетелями украшена", "простре сеть во уловление пра-веднаго": Варлаам свершил тяжкое преступление — убил свою жену. Раскаявшись в соделанном, он* "недостойна себе судив, еже священная действовати, но паче из­волил страдать за грех, — еже с мертвым телом по морской пучине с места на место плавати, дондеже оно мертвое тело тлению предается". Варлаам плавает в карбасе с трупом жены "от Колы около Святого Носа даже и до Керети". "И во дни убо труждаяся по морю, в нощи же без сна пребываше, моля Бога со слезами о отпу­щении греха". Около Святого Носа "ради множеств червей морских" "непроходну месту тому быти". Желая получить извещение свыше о прощении своего греха, Варлаам молит Бога уничтожить морских червей. По его молитве "абие черви без вести сотворишася, и путь мореходцем около Святаго Носа сотворил даже и до ныне (чист и доныне)". После этого Варлаам "оставляет мир и бывает инок", живет в пустыне, в Чупской губе (рядом с Керетью), где и умирает. Тело его "перенесено бысть" в Кереть и погребено "близ церкви святаго великомученика Георгия с вос­точной стране за олтарем"»⁵⁰.

Преподобный Варлаамий Керетский занимает совершенно особое место в собо­ре беломорских святых. Исключительность и уникальность подвига Варлаамия в его сугубой связи с морем: «Рождение и воспитание имъ в Кърецкой волости, на море океане». Морской жизненный путь приводит Варлаамия в Колу, где он стано­вится священником Никольского храма, построенного во имя св. Николая — русско­го «морского бога». Промыслительный характер служения Варлаамия именно в Ни­кольском храме не только выявляет морскую природу личности преподобного, но и объясняет предельную соединенность двух этих морских святых в религиозном сознании поморов. Перед отъездом СВ. Максимова из Кеми морем хозяин, у кото­рого он жил, так напутствовал его в дорогу: «Прости, крещеная душа, гостенек дорогой! Пошли тебе Никола Угодник да Варлаамий Керетский счастливое плава­ние! Смотри — неладное что выйдет тебе: поветерья что ли долго не будет, в бурю ли страх обуяет тебя, в великое ли сомнение впадешь и соскучишься крепко, — молитву свою Варлаамию Керетскому посылай. Затем он, батюшко, в наших стра­нах и обитель земную восприял. Молись ты ему — пособляет»⁵¹.

Определяющей чертой личности Варлаамия, проистекающей из (или созвуч­ной) открытости, вольности, неисповедимости, неопределенности морского про­странства, являлась его «самостийность» (самостояние), самость. Варлаамий само­вольно (правда, по наущению дьявола) убивает в порыве ревности жену. Раскаяв­шись в содеянном, он сам себя судит («себе судив»). Сам обрекает себя на страдания («изволил страдать за грех»). Из множества возможных Варлаамий добровольно выбирает предельный для человека путь покаяния — плавать по морю с телом убитой им жены до тех пор, пока «мертвое тело тлению не предастся». Варлаамий, как кормчий «ладьи мертвых», прокладывает свой путь в море-океане. И путь этот

отличен от морских дорог обычных людей, которые могут плавать лишь «по-ветру». Путь Варлаамия — «противный». Он всегда пролегает против ветра, волн, против обычности и обыденности. «И не яко же протчии человецы ожидаху паруснаго плавания, но он плаваше против зълного обуревания и весла из рук своих не выпу-щаще, но труждашеся велми и псалмы Давидовы пояще, то бо ему пища бяше».

Однако подобный вечно «противный» путь, направленный на утверждение соб­ственной самости, чреват соблазном уклонения в грех гордыни. Поэтому неистовые покаянные труды и молитвы Варлаамия оставались втуне до тех пор, пока он не осознал необходимости самоотречения, смиренного приятия предуготовленной ему участи и свершения подвига во имя спасения ближнего своего. С помощью Божией Варлаамий расчистил путь для поморов, уничтожив морских червей, которые «за­пирали» выход из Белого моря около Святого Носа. «Житие» преподобного специа­льно подчеркивает, что морские черви не причиняли никакого вреда лодье самого Варлаамия, и потому его деяние по очищению морского пути «протчим человеком» знаменовало акт его самоотречения, самопожертвования, страдания «за други своя». Именно с этого момента начинается подлинное рождение Варлаамия в жизнь но­вую, которая облекается в новые иноческие одежды и завершается упокоением в родительской земле «Керецкой волости, на море океане», где сомкнулись начала и концы жизненного пути славного подвижника северного «земноморья».

Прижизненное подвижничество и посмертные чудеса преподобного Варлаамия Керетского, запечатленные церковно-народным преданием, позволяют распознать существо его святости, уникальность его божественного призвания, заключенного в путеводительской миссии Варлаамия, ставшего для многих поколений поморов священным вожем (лоцманом) — водителем по путям Божественного Промысла, по зыбким и опасным дорогам моря житейского. Путеводный дар Варлаамия, ценой своей трагической жизни начертавшего спасительную лоцию полуночного моря-океана, ярко раскрывается в самой топике его «Жития», центральной мифологемой которого является мотив морского пути («путь без вреда»; «путь мореходцем»; «в путь свой радуеся»; «далече ли путь ваш»; «Бог даст вам путь чист»; «промышляти о путнем шествии своем»).

Образ пути насыщен весьма значимыми для религиозной феноменологии мор­ской культуры библейскими коннотациями. Вместе с тем в народном предании о Варлаамий Керетском отчетливо проступает весьма глубинный архаический пласт, соотносимый со славянскими и, шире, индоевропейскими мифопоэтическими древ­ностями. Путеводная миссия Варлаамия на море сближает его со св. Николаем. В русской народной агиологии св. Николаю были усвоены функции «начальника рая и водителя душ в загробном мире»⁵². Подобно св. Николаю, Варлаамий Керет-ский, перевозящий тело своей жены по смертным водам моря, указывающий помо­рам пути спасения, воспринимается народным сознанием как водитель душ смерт­ных людей в пограничном морском пространстве между жизнью и смертью.

Образ Варлаамия Керетского в скорбной погребальной лодье невольно конта-минируется с Хароном. Здесь уместно напомнить, что в мифологии Древней Руси перевозчик наделялся высоким сакральным и социальным статусом, возводимым к основателю киевской великокняжеской династии, а «обычай бросать в могилу день­ги, чтобы заплатить за перевоз через огненную реку»⁵³, сохранялся до недавнего времени.

В образе Варлаамия прослеживаются и черты, вводящие его подвиг в контекст мотивов и образов основного мифа о поединке бога громовержца с его хтоническим (акватическим) противником. В народном предании о Варлаамии Керетском «быту­ют и те эпизоды, которые имеются в житии: о том, что Варлаам плавал в лодье по морю с трупом убитой жены, о том, что он "заклял" "ледовитых червей" около Святого Носа. Характерно, что в устных рассказах говорится, что Варлаам сам уничтожил морских червей, протачивающих суда северных мореходов»⁵⁴. В персо­нажной структуре основного мифа черви («морские», «ледовитые») — это одно из воплощений хтонического противника (змея) или его дети. В сюжете мифа о косми­ческом поединке'важное место занимает мотив похищения и запирания вод (реки, источника). В предании о Варлаамии Керетском морские черви «запирают» воды Белого моря, закрывают вход и выход из него («непроходну месту тому быти»). Подобно герою-громовержцу, Варлаам уничтожает червей, открывает воды моря и тем самым восстанавливает разрушенный космос поморской жизни. Этот подвиг сближает Варлаамия с предводителем небесного воинства — архангелом Михаи­лом, который на краю времени и пространства в апокалиптическом поединке с мировым змеем (драконом) низвергает своего противника. В народной картине мира архангел Михаил, контаминируясь со св. Николаем, представляется «начальником рая и водителем душ умерших в загробном мире», что сближает его с путеводитель­ным призванием Варлаама.

В народном предании образ Варлаамия Керетского предельно архаизирован, что позволяет рассматривать «варлаамовский текст» в контексте архаической ритуа­льно-мифологической традиции. Глубокой древностью веет от самого способа по­гребения Варлаама, который был похоронен в кережке, то есть санях, являющих­ся важным атрибутом архаического славянского погребального ритуала. Варлаама хоронят за алтарем церкви во имя св. Георгия, который на христианской почве явился заместителем славянского бога громовержца (Перуна), что раскрывает уди­вительно органичную связь Варлаамия с двумя персонажами основного мифа — громовержцем и его противником, представленными в христианизированных ипос­тасях св. Георгия и св. Николая (субститут противника громовержца языческого бога Волоса-Велеса — хозяина нижнего мира мертвых).

В церковно-народном предании о Варлаамии присутствуют и другие достаточ­но архаичные и универсальные мифологемы морской культуры: мотивы суда моря, грешника на корабле, жертвоприношения морю, связи поэтического творчества с мореплаванием, «заложного» корабля-скитальца (Летучего Голландца). Плавание Варлаамия по морю может рассматриваться как добровольное отдание себя на суд Божий или на праведный суд моря. Варлаамии — грешник, нечестивец, и потому, по древней морской традиции, он становится жертвой, назначенной повелителю морской стихии. Но в соответствии с метафорикой жертвоприносительного ритуала Варлаамии — одновременно и жертва и жрец — руководитель обряда, который в жертву морю сначала приносит свою жену, а затем и себя обрекает на добровольное самопожертвование.

«Житие» Варлаамия повествует о том, что во время скитаний по морю в погре­бальной лодье он «труждашеся велми и псалмы Давидовы пояще», что сразу позво­ляет усмотреть в образе Варлаамия, распевающего псалмы Давида, архаический образ Поэта на корабле, указывающий на связь поэтического творчества с морепла-

ванием, — связь, которая сохранялась в традиционной поморской среде до недав­них времен.

Наряду с покаянными псалмами Давида, которые направляли покаянную ладью преподобного Варлаамия к спасительной пристани, в поморское богословие спасе­ния на водах входила и библейская «Книга пророка Ионы», ставшая настольной книгой (наставлением-уставом) русских православных мореходов.

«Книга пророка Ионы», повествующая о жертвенности на море, о необходимо­сти добровольного самопожертвования, смирения, об отказе от собственной само­сти, о нисхождении в самую пучину преисподней и восстании из нее через молитву, покаяние, жертвенное отречение от греха, не только отвечала внутреннему настрою (камертону, алгоритму) русского («морского») образа жизни (ментальности) и исто­рического бытия русского народа, но и послужила основой для создания поморско­го фольклорного извода этой книги, известного как легенда о воздушном корабле — Летучем Голландце.

Святые подвижники Белого моря не только выявили его природную святость, но и проложили по его бурным водам пути спасения, стали для поморов кормчими, ведущими корабли не по зыбкой пучине «земного» моря, но по путям Божествен­ного Промысла: «И многим они являются на море и на суше, скорые в бедах по­мощники. Поэтому все живущие около моря и в других землях большую имеют к ним веру. <...> И все живущие вблизи моря большую веру имеют к монастырю Соловецкому, потому что видели от их начальников многие чудеса»⁵⁵. Православное богословие моря и корабля связано с идеями испытания твердости веры, с мотивами покаяния, с учением о Божественном Промысле. Следование заповедям Божьим или их забвение определяет и «попутный» либо «беспутный» путь моряка, которому во время плавания сопутствуют покой и благорастворение воздухов либо мятеж моря, испытывающий поморскую душу на духовную крепость. Потому столь разителен контраст в описании плавания по Белому морю праведников, достигших высот свя­тости, и простецов, довольствующихся теплохладною верою. Преподобные Зосима и Савватий Соловецкие, живущие в полном согласии с гармонией Божественного Домостроительства, не встречают никаких препятствий на своем пути в море: «Воз­вратился Зосима к Герману и, все приготовив к плаванию, отправились в путь. И Божиим устроением дул попутный ветер, и на второй день достигли они острова Соловецкого»; «И молитвами преподобных Савватия и Зосимы подул попутный ветер. Возрадовался духом раб Божий Зосима, видя, что помогают ему молитвы святого Савватия. <...> Подняли паруса и с Божией помощью вскоре достигли оби­тели за один только день»; «После же молитвы — святой (Савватий. — Н.Т.) пошел на берег к морю. И нашел на берегу судно с полным снаряжением, готовое к пла­ванию. И усмотрев в этом Божье попечение, не возвратился в келью, но сел в судно и в путь отправился по морю, веря, что Бог его направит, чтобы обрести желаемое. И было легким плавание: на море стояла тишина и веял тихий ветер. Блаженный же молился, говоря: "О, Владыка! Ты сотворил море силою Твоею и волн его возму­щение Ты укрощаешь!" И так, хранимый Божьей благодатью, вскоре он переплыл морскую ширь — всего лишь за день и приплыл на Выгу»⁵⁶.

Если путь праведника по морю всегда легок и скор, то для человека, забывшего о Боге, погрязшего в житейской суете, плавание по морю сопряжено с блужданиями и бурями, с постоянным пребыванием на грани жизни и смерти. Мотив выбора

6 Зак. 519

правильного (праведного) пути на море связан не только и не столько с реалиями мореходной (штурманской) практики, сколько с духовной лоцией человека, на кото­рой начертан единственный «узкий» путь, ведущий к Богу. «Поэтому опираться только на "кормчие" звезды недостаточно: нужно нечто "кормчее" в самом себе, что указывало бы на путь и вело бы корабль человеческого Я в правильном направле­нии среди жизненного моря»⁵⁷. Потеря «кормчей» опоры в самом себе, а значит и в Боге, обрекала мореходов на безысходные блуждания во тьме неверия: «Что было метафорой чего — морские блуждания — блужданий души или блуждание души — морских блужданий — определить трудно, да, может быть, и не так уж важно: корень и того и другого был общий»⁵⁸.

Жития беломорских святых полны описаний тех смертных обстояний морской стихии, в которых оказывались поморы, помышлявшие и промышлявшие только о земном изобилии, почерпнутом из вод моря житейского: «Был некий старец по имени Митрофан. Принял он постриг в Муромском монастыре на Онежском озере и жил там. И вот что он мне рассказал: "В то время я жил еще в миру и заботился о делах житейских. Однажды пошел я на весенний лов и много рыбы поймал, но заплыл очень далеко в море. Тридцать дней носили меня волны, и не видел я ни берега, ни острова. И поднялась страшная буря на море: ветер и грохот и лютые волны на нас устремлялись. И уже отчаялись мы в спасении из-за волн, обрушив­шихся на судно, и начали молить Господа Бога и Пречистую Богородицу и призы­вать на помощь разных святых. Но волны не прекращались. Тогда пришло мне на ум призвать на помощь блаженного Зосиму, основателя Соловецкого. И обещали мы дать на молебен и на обедню в храм Спаса на Соловках. И в ту же минуту вдруг оказался в нашей лодке старец, сидящий на корме. Набегали морские волны, стре­мясь накрыть наше судно. Но старец распростер подол своей мантии, прикрыв им обе стороны лодки, — и волны утихали перед ней. И так плавали мы много дней и ночей, носимые ветром. Старец же все это время сидел на корме, оберегал нас от волн и направлял до самого берега. А потом стал невидим. Мы же достигли тихой пристани..."»⁵⁹.

В «повестях о чудесах» святые являются гибнущим поморам в облике кормчих, сидящих на корме и ведущих судно к тихому пристанищу спасения. Чудо спасения никогда не происходит моментально, как бы по мановению волшебной палочки. Святой лишь указывает путь к спасению, который лежит через покаяние, через собирание собственной духовной энергии заблудшего моряка: «Как невозможно переплыть большое море без корабля и лодки, — учит святой Исаак Сирин, — так никто не может без страха достигнуть любви... Покаяние есть корабль, а страх — его кормчий, любовь же — божественная пристань»⁶⁰. Поэтому и святые покрови­тели Поморья, являясь терпящим бедствие морякам, призывают их «не унывать, но уповать на милость Божию». Во время плавания преподобного Елисея Сумского, «когда они находились на средине Сумской губы, возстала великая буря; волны подобились горам, на судне разорвался парус, сломалась мачта, весла выбило вол­нами из рук гребцов; к тому же налегла такая тьма, что плаватели едва видели друг друга. Все были в отчаянии, наемники роптали и укоряли иноков; но болящий не малодушествовал и его успокаивало дивное видение из иного мира: "Не бойтесь и не скорбите, братия... <...> все это случилось с нами по действу дьявола, желающего погубить мою душу, но Бог по молитвам преп. Зосимы истребит супостата"»⁶¹.