Сакральная география и культурный ландшафт

В русском умозрении, сохранившем изначальную чистоту и полноту архаичес­кого мировидения, Север распознается как запредельное инобытийное островное пространство, постижение которого возможно лишь на путях аскезы, опрощения, кенозиса, отречения от пут здешнего, посюстороннего мира. Северный путь проле­гает через горизонты мифа о вечном возвращении мира и человека к своим родовым корням и истокам, к своей покинутой прародине. Этот путь запечатлен на дорожных картах, изображенных в текстах русских заговоров, которые выводят человека за ворота привычного домашнего микрокосма и ведут его через широкую улицу и беспредельный простор чистого поля к берегам бушующего хоаса вод мирового океана, постепенно усмиряющегося в гармонии и ритмике моря, посреди которого утверждена земля острова Буяна с воздвигнутым на нем камнем Алатырем. Очаро­ванный Севером, заговоренный его молчаливой тайной, странник покидает твердую почву земного дома и устремляется в зыблемое пространство становящегося, рож­дающегося мира, который, подобно острову, всплывает из недр мирового океана-моря. «Одним из символических образов создания является остров, который "воз­никает" внезапно среди волн»". Остров Буян как «первая земля», всплывшая среди волн первобытного океана, — это запредельная северная страна Лукоморья, потаен­ные пути в которую запечатлены в заговорной картографии, ведущей паломников в страну Севера «с широкой улицы в чистое поле, с чистого поля в широкое лукомо­рье». Глубинная, мифологическая семантика лукоморского острова Буяна, предста­ющего в антропоморфорном образе женщины-праматери, соотносится с мотивами источника вечной жизни, бессмертия, рождающего женского чрева: «В системе антропоморфного образа мира остров (камень) символизировал не что иное, как "золотник", т. е. матку Вселенной...»¹². Полярные архетипы острова — камня, жен­щины, центра мира, первой райской земли воплощены в сакральной ономастике и географии арктического архипелага Новая Земля, которую поморы именовали Мат­кой. Примечательно, что северные мореходы называли «маткой» деревянный ком­пас, который метафорически являл собой подобие некоего неподвижного центра, точки, своеобразной мировой оси, ориентирующей мореплавателя в пространстве Вселенной.

Метафизика Матки (Новой Земли) как «сакрального пространственного и вре­менного центра», как первой, «новой», земли, восставшей из глубин Студеного океана, породила и особый жанр новоземельских видений райской земли, где своего судного часа ожидают души поморов, сгинувших в относе морском: «Посреди

Матки... город есть, не нашим земным городам чета. Церкви в эфтом городу ледя­ные, дома тоже. А живут там на просторе, в таком захолустье, куда живой душе не добраться, все охотнички, да ловцы, что на Матке (исчезли)... Видел я, братцы, великое чудо. Быд-то висит посреди Матки гора ледяная, а на эфтой горе все церкви да церкви, и сколько эфтих церквей, поди не сосчитать, одна другой выше, одна другой краше. Колоколенки — словно стеклянные, тонкие да прозрачные такие. И только я стою, вдруг со всех эфтих колоколен звон поднялся. Я обмер, да скорей назад»¹³. Новоземельские «обмирания» и видения райского города Леденца необхо­димо рассматривать в одном жанровом ряду с многочисленными визионерскими рассказами новгородских мореходов, которым в полуночных странах Севера, на просторах Дышущего моря открывались адские бездны и райские острова блаженных.

Амбивалентность северного острова — «материка» («матерой» — первой зем­ли), в сакральном ландшафте которого пугающе соседствуют области рая и ада, порождена изначальной недифференцированностью потустороннего (северного) мира, который «воспринимался как нечто единое и одинаково противоположное миру обычному, профаническому. Переход от профанического к сакральному во всех случаях предполагал столкновение с периферией сакрального, с его "темной", "не­гативной" стороной. И лишь по мере духовного пути к центру, к полюсу поту­стороннего, мрак "стражей порога" рассеивался и обнажался пресветлый мир сада, рая.

Северная гора, ось мира рассматривались в сакральной географии как раз как та точка, в которой происходит таинство перехода от посюстороннего к потусторон­нему. Поэтому эта точка внушала благоговение и ужас одновременно.

Традиционные цивилизации древности выработали довольно сходную, в общих чертах, картину, где северные земли, прилегающие к Полярной Горе, наделялись сугубо двойственным значением — это были регионы ада и рая одновременно, так как контакт с потусторонним, локализованным на Севере, означал вхождение в совершенно новую по сравнению с обыденным миром сферу, пугающую, опасную, но одновременно спасительную и духовную»¹⁴.

Изнаночная, «темная» периферия северной сакральности порождала в русском этническом сознании демонические образы народов, населяющих циркумполярные пределы, в которых сконцентрированы потусторонние силы «северного зла», излу­чающие мощную негативную колдовскую энергию.

На Севере открываются не только темные демонические бездны ада, но и си­яющие белизной просторы и лики светлой, святой, райской островной земли-мате­ри, хранительницы тех изначальных сакральных архетипов, праформ и ценностей, той «суммы» сокровенного знания, на поиски которых устремлена душа русского человека, покинувшего, но алчущего обрести вновь свою духовную северную пра­родину.

Этническая идея каждого народа нуждается для своего свершения (воплоще­ния) в собственной особой географии, в исключительно ей одной присущем и про-мыслительно предначертанном природно-ландшафтном локусе. При этом душа народа, его этничность «должна иметь определенную архетипическую структуру, соответствующую совершенно объективным историческим процессам и географи­ческим территориям — причем не в качестве пассивного отражения внешнего, но как парадигма, формирующая и структурирующая окружающий временной и про­странственный космос. В этом отношении знаменитый историк религий Мирча

Элиаде проницательно заметил: «Природа представляет собой нечто обусловленное культурой... некоторые "законы природы" варьируются в зависимости от того, что понимают под "природой" народы той или иной культуры»¹⁵.

Религиозно-национальная идея русского народа — Святая Русь, святость, дос­тигаемая уже здесь, на грешной земле. В силу своих максималистских устремлений «здесь и сейчас», народ выбирает самое «сильное» пространство (Море) и самый кратчайший путь, ведущий в святые земли, к Богу (Восток). Религиозно-этническая драма-идея русского народа развертывается в пространстве хаоса и гармонии мор­ской стихии как единственно приемлемой и конгениальной субстанции, соответ­ствующей умиротворенному и смутному состоянию ландшафта русской души, взыс­кующей Града Небесного на путях, ведущих в страну Востока, которая располага­ется (обретается) в циркумполярных областях. Исход русского народа к Морю и Востоку завершается на берегах Студеного моря-океана, на самом северном пределе русской ойкумены — в Лукоморье, в мифологической географии которого отчетли­во проступает образ центра мироздания, воплощенного в вертикали мировой горы («лукоморские горы»), окруженной водами океана (реки).

Поэтому путь русского народа к Морю и Северу — это тернистая и опасная дорога восхождения к высотам мироздания, к тем полюсным пределам, где воды земного океана сливаются с водами океана небесного.

Поморская культура, созидаемая на пределе, на границе с миром полярного инобытия, — это кенотическая культура аскезы, отказа, отсечения и предельного упрощения, доведения идеала простоты до своего абсолютного этического, эстети­ческого, религиозного и социального императива.

Простота «текстов» (произведений, творений) северно-русской культуры за­ключена не в их примитивности, неумелости или незатейливости, а в максимальном приближении и соответствии простому божественному «глаголу» сакральных кано­нов, архетипов, прообразов и логосов, тому «праязыку» символов, который укоре­нен в метафизической реальности «центра мира», «полюса». «Несмотря на то, что всякая вещь может служить символом запредельной по отношению к ней реально­сти, как правило, наиболее употребительными бывают те вещи, которые являются самыми простыми и связанными с идеей центра, полюса данного уровня. В прин­ципе, предельно простые символы и символы полюса совпадают, так как наиболее простой является центральная фигура конкретного метафизического плана, и, на­оборот, наиболее центральной — наиболее простая. <...> Исходя из этой логики, можно утверждать, что каждый конкретный план реальности есть развернутый символ его центра, его полюса. Чем проще качество элементов этого плана, тем ближе они располагаются к полюсу. Это можно увидеть даже в самих природных условиях земных полюсов, где, в отличие от средних широт, царят законы простоты и ясности — белые льды, синее небо и красное солнце, где крайне редки сложные комбинированные формы и существа, пейзажи и предметы»¹⁶.

Точечной простоте пространства центра мира соответствует простота полюса времени, который «тождественен точке вечности или тому сакральному "месту", где "боги" вселенной пьют сок сомы, амриту, напиток бессмертия... Это сущностно мир вне пространства и вне времени (или других типов длительности)»¹⁷.

Центростремительная, ориентированная на северный полюс мира поморская культура — это культура кристально чистых и простых пространственных форм,

пребывающих во вневременном состоянии вечного покоя. В этом отношении по­морская культура выступает в качестве эталонного хронотопа всей русской культу­ры, в которой пространство довлеет над временем, измеряемом не категорией дли­тельности, но модусами пребывания, точечности, вечности, покоя. Из всех трех координат линейного времени для русской сакральной хронологии единственно сущим и стоящим представлялось только настоящее время, в котором претворялось будущее, вечное. В русском хронотопе, сконцентрированном на точечном времени остановленного настоящего, раскаленного энергетикой века грядущего, нет места прошлому, воспоминание о котором замещено воспоминанием о будущем. Подоб­ное понимание времени оказало мощное воздействие на формирование особого алгоритма русского исторического процесса, на выработку уникальных свойств характера русского народа, его историософии.

«Природная» простота пространственных форм поморской культуры порожда­ла у некоторых ее исследователей превратное представление о том, что северные зодчие «учились у природы», подражали ее формам, «будто эти произведения — сама природа» (И.Э. Грабарь). Однако гармония природы и произведений северного деревянного зодчества, которую являли собой удивительные по соразмерности ар­хитектурно-природные ансамбли, покоилась не на подражательных законах биони­ки, а на единстве восприятия и природы и создаваемых форм как разных проявле­ний единого образа Божия — того сакрального животворящего архетипа, той истин­ной Меры и Красоты, у которой учились и которой подражали северные зодчие.

Поморский мир, строившийся по метафизической заповеди «как мера и красота скажут», по законам Божественного Домостроительства, поражает удивительной простотой, лаконичностью и в то же время симфоничностью, соборностью форм своего религиозного, социального и хозяйственно-экономического уклада, сакраль­ная геометрия которого воспроизводит архетипы и символы центра (точки) и пери­ферии (круга), квадрата, креста, треугольника, триады, линии (пути). Образы цен­тра и периферии лежат в основаниях пространственной организации северного мира, в центре которого возводилась священная триада храмового ансамбля, трехчастная композиция которого (две церкви и колокольня), воспроизводила геометрическую фигуру треугольника, вписанного в круг «мирской» периферии (ограда вокруг хра­мового «тройника» со встроенными в нее торговыми лавками и рядами; расходящи­еся из центра круги жилищных и хозяйственных построек).

Модульные объемы срубов («четверика»-квадрата и «восьмерика»-круга) со­ставляли базовую, «монтажную» (конструкторскую), эстетическую и метафизичес­кую (парадигматическую) основу северного деревянного зодчества как особого рода умозрения, «богословия в дереве», отразившего краеугольные ценности поморского «мира», воплотившего в своей организационной структуре архаическую трехфунк-циональную схему, которая определяла весь строй самоуправления на Русском Севере.

Поморский мир как микрокосм, воспроизводивший парадигму макрокосмичес-кого устроения, осмыслял себя в категориях и терминах центра с его установкой на инобытийность, трансцедентность, самодостаточность, «самость». Самостийность северного земства воплощены не только в традициях религиозного, социального и экономического само-управления, но и в интенции к само-сакрализации, породив­шей такой феномен как «народное православие», в основаниях которого лежит мистическая по своей природе идея встречи человеческой личности с Божественной

Личностью, которая открывается человеку в ипостаси «личного» Бога, являющего знамения своего незримого присутствия в нерукотворных (дерево, вода, камень) и рукотворных формах (икона, крест, часовня, храм) земного тварного мира. В этом отношении поморская культура актуализировала и регенерировала архетипы древ­нерусской традиции, для которой, по мнению В.Н. Топорова, были характерны установки на сакральность и даже гиперсакральность всех аспектов мирского уст­роения. Культура Русского Севера инобытийна посюстороннему пространству куль­турной традиции России. Она являет себя в качестве полюса, предела, границы, архетипа и символа, в кристальной чистоте и простоте которого отражена вся пол­нота Промысла Божия о России, представлена развертка всех заданий и смыслов русской истории и культуры. Северно-русская культура есть живое самосознание и исповедное зеркало страстной и страждущей русской души.

В своем северном «Зазеркалье» Россия распознается как такое обетованное Богом русскому народу пространство, которое вовсе не предназначено для сытой, самодо­вольной, «экономической» жизни стяжания и собственнических интересов. Это про­странство испытания крепости веры, самостояния человека, его духовных осново-полаганий. Россия — это локус страстей и страданий, самопожертвования и смире­ния, отказа от самости и печалования о всем человечестве.

Культура Русского Севера выявляет морское (водолейское) и северное (гипербо­рейское) избранничество и предназначение России, которые наиболее очевидным образом прослеживаются в те периоды русской истории, которые пронизаны идео-логемами и мифологемами строительства новой российской государственности как воплощения «имперской» (вселенской) концепции «Москва — третий Рим». Здесь уместно вспомнить значимость морских и северных ориентации в геополитике Ивана Грозного и Петра Великого, в сознании которых, североморский Архангельск пред­ставлялся идеальным прообразом столицы новой молодой России, изнаночная логи­ка строителей которой, гениально прозревала незримые метафизические очертания российского материка-континента, окруженного водами мирового океана.

Теософский образ России как материка-острова, утвержденного среди вод моря житейского, особое островное самосознание русского народа обрели глубину сво­его воплощения на Русском Севере, преображенном в святое царство Северной Фиваиды, истинным духовным центром которой стали островные монастыри. В их архитектурно-природных ансамблях претворены центральные для русского религи­озного сознания архетипы «Преображения», «корабля», «камня веры и правды», «якоря спасения», земли «обетованной» и «пристанища».

Культура представляет собой многослойное образование, составленное из раз­ных планов телесности, различающихся по степени своей утонченности, просвет­ленности идеей: от самой тонкой материи духовной телесности до грубой плотно­сти, непроницаемости форм культуры, расположенных на границе с миром физи­ческих тел. «Духовная телесность не связана пространственностью, как границей, а потому внешняя форма должна уступить здесь форме внутренней, однако же ощутимой и осуществляемой образно и телесно»¹⁸. Гетерогенное и иерархически устроенное пространство культуры заключено в рамки, границы, верхняя из кото­рых образует метафизический план бытия, а нижняя совпадает с пределами физи­ческого мира. Внутреннее устройство культуры как «телесного низа» народа-лично­сти дублирует его целостную троичную организацию (дух, душа, тело), и потому в

стратиграфии самой культуры прослеживаются три слоя, соотносимые со сферами духовного творчества, организации социума и освоения природной среды.

Сходные идеи о строении культуры и классификации ее форм выдвинуты А.К. Байбуриным в разработанной им концепции «семиотического статуса»: «Вся­кая модель культуры содержит в себе разделение явлений окружающей человека действительности "на мир фактов и мир знаков"... В зависимости от того, какие свойства актуализируются (вещность или "знаковость"), они приобретают тот или иной семиотический статус, т. е. занимают определенное место на шкале явлений, искусственно созданных человеком. Для интересующих нас явлений он колеблется в широком диапазоне от вещей, знаковые свойства которых стремятся к нулю, до собственно знаков-вещей с наивысшим семиотическим статусом»¹⁹.

Исходя из принципов организации пространства, можно построить сравнитель­ную типологию культур. Своеобразие, например, русской культуры заключалось в том, что в ней верхняя метафизическая граница сополагалась с нижней, претворя­лась в ней. Неразличение верхнего и нижнего, духовного и телесного приводило к тому, что русский человек, устремленный к высотам горнего мира, обретал его в глубинах материи и плоти. Отсюда и такая важная особенность русского ума (рус­ской философии), как его «предметность» (И.А. Ильин), «конкретный характер», «идеал-реализм» или «мистический реализм» (Н.О. Лосский). В этом выражался принципиальный дуализм русской культуры, в которой, в отличие от тернарной модели культуры западно-европейского средневековья, отсутствовал средний уро­вень — гуманитарный план земного человеческого устроения. По мнению Б.А. Ус­пенского, «в славянских языческих представлениях, по-видимому, не было различе­ния рая и ада: слово ирий (вырий), так же, как и слово рай, служит вообще обозна­чением потустороннего мира»²⁰. Исследуя русскую духовную поэзию, Г.П. Федотов пришел к выводу о том, что в русской религиозности божественный и природный миры неразрывно связаны: «В духовных стихах расстояние между Творцом и твар-ным миром настолько сближено, что едва ли правильно говорить даже о творении мира там, где для народа речь идет о космогонии»²¹. В русской народной космого­нии прослеживается «известная, не очень строгая градация в божественности выс­ших (воздушных) и низших (земных) элементов природного мира»²². Вот эта про-низанность природного (нижнего) мира духовностью божественного (верхнего) мира и обусловила такое замечательное свойство русского типа освоения географическо­го пространства, как его прообразовательный характер, основанный не на идее преобразования, а на идее Преображения. Природный мир — творение Божие, в нем явлен образ Творца, и потому грубое физическое вторжение в природу, по мысли русского человека, приведет к искажению этого Первообраза не только в божественной красоте природы, но и в самом преобразователе, обуреваемом грехом гордыни и самоволия. Этот пример, иллюстрирующий особенности русского спосо­ба освоения окружающей среды, показывает, что идеальный образ культурного ландшафта того или иного народа первичен по отношению к географической реаль­ности. Он изначально укоренен в глубинах народной души, в этнических основани­ях культуры и выражается в особой пространственной ментальное™, в простран­ственных стереотипах мысли и поведения, слова и дела.

Харизматическими лидерами, точнее, духовными вождями русского народа, его светильниками и неугасимыми лампадами были люди, достигшие высот святости.

Религиозная идея святости была одновременно и путеводной идеей русского наро­да, его национальным идеалом, воплощенным в образе Святой Руси как первообра­зе русского культурного ландшафта. «Русский национальный идеал выражают не только наши святые, он нашел воплощение в летописях, литературе, в иконах и фресках, в церковном пении, архитектуре наших храмов, городов и весей... Святая Русь — это, с одной стороны, небесный Иерусалим, невидимый град Китеж, а с другой — Русская земля, бытие которой не зависит от государственного устройства и границ»²³. Культурный ландшафт России — это земная проекция сакрального ландшафта Царства Небесного Иерусалима Нового. Об особом новоиерусалимском богословии Русской земли прекрасно написал протоиерей Лев (Лебедев): «Пред­ставление Русской земли как образа Обетованной Земли Царства Небесного, Иеру­салима Нового (Откр. 21, 1—2), развитие и воплощение этого представления в зримых архитектурных образах и названиях различных мест — самая поразитель­ная и захватывающая особенность церковно-богословского и народного сознания Руси X—XVII вв.»²⁴.

Образ-Нового Иерусалима как «строительный» прообраз культурного ландшаф­та Русской земли обладал амбивалентностью, соотносящейся с дуализмом русского национального характера, русской культуры. Н.О. Лосский полагал, что вообще «каждый народ как целое совмещает в себе пары противоположностей. Например, русскому народу присущи и религиозный мистицизм, и земной реализм... Особенно интересно найти ту основу, из которой у народа вырастают пары противоположных свойств так, что органическая цельность народа не разрушается. Русский мисти­цизм, например, имеет характер мистического реализма; в русской гносеологии этой черте мистицизма соответствует такое направление, как интуитивизм; в метафизи­ке — конкретный характер русских философских систем и любовь к индивидуаль­ному бытию»²⁵. Общей основой, из которой вырастают пары противоположных свойств русского национального характера, русского мистического реализма, явля­ется святость как высший национально-религиозный идеал, «как упование на иной мир, на ценности, которые не от мира сего» (В.Н. Топоров). Идеал святости как духовной основы русской души породил два диалектически связанных феномена культуры: два типа русского человека — «скитальца и строителя» (Г.П. Федотов). Обе эти ипостаси русскости содержат в себе образ Нового Иерасулима как архетипа устройства культурного ландшафта Русской земли. Однако если «строитель» стре­мится к сознательному воплощению этого небесного первообраза в земных формах, к трудовому (труженическому) преобразованию (преображению) земли по образу и подобию горнего мира, то скиталец-странник уповает на уже свершившееся преоб­ражение и отправляется в путь на поиски уже «готового», «построенного», «преоб­раженного» Царства Нового Неба и Новой Земли. Новоиерусалимская строительная идеология наиболее последовательно была претворена в русский культурный ланд­шафт патриархом Никоном, который небесный образ Нового Иерусалима в архитек­турно-ландшафтном образе исторического Иерусалима перенес на Русь, буквально выстроил его в Русской земле. К типу русского человека-строителя относится и Петр Великий — этот культурный герой России, ее культуртрегер, возмечтавший преобразовать-перестроить Святую Русь по образу Первого — имперского — Рима. Однако для этого ему пришлось перевернуть все почвенные пласты русской куль­турной жизни, вывернуть их наизнанку.