Любовь в западно-европейской культуре

Любовь — дитя культуры. Ведь именно культура формирует и лепит наш образ любви и личностное отношение к ней. Но само это отношение возникло не сразу: процесс созидания личностной любви занял тысячелетия.

Как мы знаем, у греков существуют целых четыре образа любви. Но читая греческие мифы и гомеровский эпос, мы сталкиваемся с тем, что любовь в них скудна и безлична. Гегель писал, что в античности образ любви был неполон, он "не встречается в такой субъективной глубине интимного чувства", как позднее [159, с.12]. Любовь в греческих текстах выступает в основном в образе златокудрого и кровожадного Эроса, посылающего свои стрелы, куда ему вздумается. Помимо Эроса, в свите Афродиты любовью "заведуют" еще несколько богов: Гимэрот — бог плотских наслаждений; Антэрот, рождающий взаимное желание; Поф, вселяющий страсть; "сват" Гименей и "повитуха" Илифия. Но напрасно искать в греческой мифологии бога, ответственного за личностное пробуждение любви!

Однако, уже в мифе об андрогине проблема любви переводится с мифологических на философские рельсы. В его лице Платон раскрывает удивительный образ счастливого единства, неразрывности двух любящих. О чем говорит этот причудливый миф? О том, что отдельный человек неполон. Именно осознание своей неполноты, ведущее к неустанному поиску истинной "агапэ" — и есть первый росток индивидуальной любви в европейской культуре.

В античном Риме образ любви еще более индивидуализируется. Во многом это связано с социально-политическими причинами. Рим, начинавший с небольшой вольницы суровых, воинственных, преданных своему городу людей, стремительно разрастался в империю. Вследствие этого первоначально свойственное ему единство личности и социума распадалось. В ситуации краха традиционных норм и идеалов человек более не мог найти прибежища в постоянно изменяющемся и при этом авторитарном обществе. И римлянин ищет спасения не во внешнем мире, но во "внутреннем человеке" — в себе самом. Соответственно появляется возможность и наиболее индивидуального чувства — любви. Не случайно Овидий признается, что писать о любви ему важнее, чем о битвах. Но наиболее яркое, близкое и современности изображение любви мы встречаем у Катулла. С его поэзией в культуру навсегда входит новый мотив: любовь — не только слияние, она и воплощение противоречий:

И ненавижу ее, и люблю. Это чувство двойное!

Боги, зачем я люблю! — и ненавижу зачем!

Любое потрясение социальных основ человеческой жизни, любой ценостный кризис неизбежно приводит к изменениям в понимании любви. Новая религия — христианство — привнесла в культуру обновленный ее образ. Отныне любовь понимается как главное наполнение человеческой жизни, перед которым все остальное второстепенно. "Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий", — говорит Ап.Павел в "Первом послании к коринфянам". Сам Бог подал людям пример бесконечной и спасительной любви, и чувство человека приобретает отсвет божественности. Это высший дар, дыхание Бога, пробуждающее человека к жизни.

При этом средневековая любовь иерархична. Наверху пирамиды — любовь человека к Богу. Ниже — как средство ее достижения — любовь к ближнему: "Сия есть заповедь Моя, да любите друг друга, как Я возлюбил вас" (Ин 15, 12). А в фундаменте пирамиды — новый, индивидуальный тип любви. Это любовь к себе: ведь возлюбить ближнего надо как самого себя! Но — какого себя? Безусловно, более высшего, нежели тот, которым ты рожден, а значит, изменяющего себя к лучшему путем самоограничения и духовного самосозидания.

Средневековое понятие любви двойственно. Есть истинная, святая любовь, поднимающая человека к небесам, но есть и ее антипод — плотская, нечистая, низвергающая в пучины ада. Св. Августин не дает ей даже имени любви, он зовет ее "вожделением". Более того, так же он называет любое "стремление любить себя и ближнего, и всякий иной предмет не ради Бога" [159, с.86]. Мир, другой человек, природа достойны любви лишь в контексте Божественного творения. Сами по себе они не представляют ценности. Так, любовь мужчины и женщины имеет право на существование лишь в силу повеления "плодиться и размножаться".

Однако, в зрелом средневековье ситуация меняется: в среде образованных людей становится популярным культ Прекрасной дамы. Он реализуется в куртуазной любви (амор). Возникновение "амор" связано с крестовыми походами против ислама в Испании и на Среднем Востоке. В распрстранении куртуазной любви сыграли роль два фактора: перенесенный из Византии купцами, крестоносцами и пилигримами культ Девы Марии и мусульманская идея недостижимости женщины за стенами гарема, отразившаяся в поэзии мавританской Испании (Мокадем из Кордовы, Ибн-Сара, Ибн-Хазм). Вскоре в Европе появляется поэзия трубадуров и миннезингеров, прославляющих страстную любовь романтического героя к недосягаемой знатной даме. Во имя "госпожи" рыцарь должен свершать подвиги в крестовых походах и в испытаниях, изобретенных ею самой (турниры, поединки). В награду он получал ленту или косынку, которую носил на своем шлеме или на наконечнике копья.

В понятии любви постепенно переставлялись акценты: формула "Бог есть любовь" исподволь заменялась формулой "Любовь есть Бог". Казалось бы, вот оно, рождение индивидуальной любви! Однако, любовь "амор" была гораздо более внешней, нежели внутренней. Она служила цели, не содержавшейся в ней самой: посредством "амор" рыцарь возвышал себя в глазах окружающих и утверждал свое соответствие социальной роли путем размежевания с постным духовенством и недалекими простолюдинами. Смешанная со средневековым символизмом эта любовь нередко выражалась в довольно диких поступках. Так, "Дон-Кихот" рыцарства кавалер Ульрих фон Лихтенштейн во имя своей госпожи подвергся мучительной операции по удалению части губы, т.к. на взгляд Дамы, она была слишком толстой. Или — и того краше: на одном из турниров во имя Дамы он потерял мизинец, который врачам с трудом удалось ему пришить. Но Дама не поверила ему. Тогда кавалер попросил друга отрубить ему мизинец, после чего сразу же сел писать стихотворение, переплел его в зеленый бархат, а в изысканную застежку для сего опуса вставил отрубленный мизинец. Отметим: при этом все долгие годы своего поклонения Даме он был счастливо женат и произвел на свет четверых детей. Уже из этого видно, что "амор" — не более, чем игра, "псевдо-любовь". Однако, несмотря на ее формальность, куртуазная любовь уже достаточно индивидуализирована. Не случайно в русле "амор" появляются и любовная поэзия, и рыцарский роман. Индивидуализирована — да, но не личностна. Изменения в понимании любви сопутствовали пробуждению личности, и потому ее новый образ появляется лишь в эпоху Ренессанса.

В 15 в. гуманист М. Фичино создает концепцию, объединяющую античный взгляд на любовь с точкой зрения христианства: человек — есть центр мироздания, связанный со всеми частями космоса могучими силами любви. Земной мир исполняется Божественного свечения. Любовь (caritas) — обруч, которым скреплен мир. В трактате Дж.Бруно "О героическом энтузиазме" любовь предстает героической страстью, окрыляющей человека в его деяниях, презирающей страх смерти и страданий — творческой силой, имеющей космическую природу.

Когда эпоха воспринимает любовь как вулканическую страсть, возникают соответствующие типажи внешности идеальных любящих. Мужчина того времени должен был выглядеть одновременно и Аполлоном, и Геркулесом — прекрасным и могучим. В женщине превыше всего ценились пышные формы. Героической эпохе были нужны новые герои — и впервые становятся популярны изображения Марии, кормящей грудью младенца, портреты беременных женщин. Если средневековое изображение центрировалось на лике, сокрывая тело под многочисленными драпировками, то ренессансный индивидуализм сказался в появлении противоположного телесного канона. Он предполагал "завершенное, строго отграниченное, замкнутое, показанное извне, несмешанное и индивидуально-выразительное тело" [83, с.125]. Из возвышенного отвлеченного понятия любовь превращалась в реальность, в закон Ее Величества Природы.

Однако, эта модель любви содержала в себе и вопиющее противоречие. Ренессанс был временем мужчин. Гуманист относился к женщине неоднозначно: знатная, культурно развитая, красивая дама воспринималась им с изысканной учтивостью, а простолюдинка — с высокомерным презрением. Да и сама женщина как таковая представлялась ему противоречивым существом. Она воспевается как прекраснейшее творение природы — и клеймится как непредсказуемое и коварное существо. Н.Макиавелли в "Государе" сравнивает женщину с Фортуной и дает единые "правила укрощения" и той, и другой: "И кто хочет с ней сладить, должен колотить ее и пинать — таким она поддается скорее, чем тем, кто холодно берется за дело. Поэтому она (судьба), как женщина — подруга молодых, ибо они не так осмотрительны, более отважны и с большей дерзостью ее укрощают" [3, с.364].

Культуре Возрождения свойственно диссонансное отношение к женщине — одновременное ее понимание как мадонны Рафаэля и как вулканической воронки, втягивающей в себя благие помыслы, таланты и лучшие качества мужчины. Не случайно именно эта эпоха "прославилась" преследованием ведьм. Любое тяжелое время — а Ренессанс вовсе не был лучезарным периодом — всегда ищет образ врага, через который зло проникает в мир. И этим врагом стала женщина — нищенка, старуха, юродивая. Ведь еще в средневековье теологи пришли к выводу, что в миру дьявол действует через женщину. А Возрождение — дитя средневековья, несмотря свое демонстративное отторжение от него. И доказательством этому служит статистика: лишь в одном швейцарском кантоне Вод в течение 90 лет (16-17 вв.) казнили 3371 ведьму, а в маленьком немецком городке Визенштайг лишь за один 1562 г. были сожжены 63 женщины [154, с.265].

К 18 в. любовь вновь претерпевает трансформацию. "Основная составляющая истинной любви — дружба", — утверждает набирающий силу преобразователь — идеолог Просвещения. "Основное содержание любви — флирт", — усмехается дряхлеющий аристократ. Сильные, серьезные чувства кажутся ему неуместными и даже неприличными: они — прерогатива людей "третьего сорта, т.е. буржуа. Символом аристократического типа любви является образ Казановы. В результате английской, а затем и Великой французской революции, аристократия с ее "мотыльковым" образом любви, запечатленным на полотнах А.Ватто и Ф.Буше, уходит со сцены истории. Отныне основное воздействие на жизнь Европы оказывает средний класс, в соответствии с воззрениями которого и выстраивается новая модель любви.

В соответствие с ней любовь, прежде всего, должна стать разумной; потакание страсти недостойно человека. Наиболее четко этот взгляд был выражен Ф.Бэконом: "Лучше поступает тот, кто, раз уж невозможно не допустить любви, удерживает ее в подобающем ей месте и полностью отделяет от своих серьезных дел и действий в жизни " [160, с.30]. Особенно ярко такое "сверх-трезвое" отношение к любви проявилось в викторианскую эпоху. При этом с ним причудливо совмещалась и попытка буржуазных кругов воскресить "красивую" куртуазную любовь. В результате такого кентаврического соединения несоединимого дамы этого класса превратились в манерных и слащавых святош.

Мир буржуазной дамы был всецело предопределен необходимостью найти себе "удачного" мужа, родить детей и проводить свои дни в поездках по лавкам или в собственной гостиной, занимаясь рукоделием или читая сентиментальный роман. Главным законом общества становится соблюдение приличий, и пристойное поведение заключается в изгнании из мыслей и разговоров темы любви и страсти. Иногда требования добропорядочности доходили до абсурда. Так, в викторианской Англии ножки стульев покрывались чехлами: ведь даже деревянная "ножка" могла породить неприличные ассоциации. А уж попросить соседку по столу передать куриную ножку считалось верхом неприличия! В мир "неприличия" включалась и медицина: ведь врачами были мужчины. В "Книге набожной леди" (1852 г.) некий профессор-медик восхищается воспитанностью дам: ведь они предпочитают подвергнуться крайней опасности и терпеть ужасную боль, лишь бы "не отказаться от тех крупиц деликатности, которые не позволяют до конца выяснить причину их заболеваний" [154, с.328-329]. Полная "десексуализация" любви не могла не стать причиной огромной популярности публичных домов. В Париже 1860 г. было не менее 120 000 проституток, в Лондоне около 60 000, в Вене на 400 000 населения в 1820 г. — около 20 000. Эту эпоху насквозь пропитывают не только утилитарность и ханжество, но и лицемерие, охватившее целые страны.

Однако, уже в первой пол. 19 в. появляется новое, романтическое отношение к любви. Романтик — потерянное существо в механизированном мире — ищет любви как индивидуального чувства, созревающего в одиноком сердце и разрывающего его. Уныние, печаль, тоска — все, что было презираемо оптимизмом Нового времени — становится утонченной лирической эмоцией. Но век романтической любви был краток: уже к кон. 19 в. произошла "фрейдовская революция", подменившая понятие любви понятием "либидо". Призрачные покровы, которыми люди испокон веков скрывали потаенные чувства, оказались сорваны. Наиболее явственный вид "нагота человека" приобрела в 20 в., в век "сексуальной революции".

В книге "Искусство любви" Э.Фромм отмечает парадоксальный факт: несмотря на то, что все вокруг горят "страстным желанием любви", "почти все считается более важным, чем любовь: успех, престиж, деньги, власть" [159, с.337-338]. С одной стороны, любовь становится товаром, вещью среди вещей и тем самым теряет свое уникальное наполнение. С другой стороны, любовь перестает быть целью и становится средством для иных целей. Тут уместно вспомнить рекламу, необходимым элементом которой является любовь. Во имя любви покупают жвачку, шампунь от перхоти и холодильник. В условиях тотального обесценивания любви и возникает сексуальная революция.

Социолог Д.Рисмен отмечал, что для молодежи секс стал последней границей, на которой она надеется утвердить свою индивидуальность: ведь в меняющемся пост-индустриальном мире исчезают такие идентификационные ориентиры, как узы семьи, соседства и профессии. Секс обретает разные личины: он понимается и как спорт, и как игра, и как нон-конформистский протест против культуры отцов. Дозволено все: по отношению к разнообразию форм любви проявляется максимум культурной терпимости. Это приводит к тому, что размывается само понятие любви, обедняется интимная жизнь человека, исчезает мечта о любви, умирает "любовный трепет".

К тому же обеднению феномена любви, пусть и совершенно противоположным путем, шли и коллективистские общества 20 в.

Так, уже в первое десятилетие советской власти, в 1924 г. в журнале "Революция и молодежь" были напечатаня "12 половых заповедей революционного пролетариата" А.Залкинда, где половая жизнь была признана необходимой для "создания здорового революционного потомства,... для революционно-целесообразной организации радостей человека, для боевого формирования внутриклассовых отношений" [160, с.337]. Любовь становится подсобным средством для достижения государственных целей. На правах одного из средств построения нового общества она вводится в бюрократическую, иерархизированную, канонически упорядоченную общественную систему. Какой же вид приобретает интимное чувство, используемое как инструмент построения коллективной жизни?

Как отмечает А.Ивин, многократно запечатленная в образцах искусства "советская любовь" включает в себя строгую регламентацию интимного поведения. В чем-то она напоминает канонические описания житий святых, включающие ряд незыблемых атрибутов: необыкновенное детство, провидческий дар, откровение, проповедь, мученическую смерть и канонизацию.

Каковы же универсальные характеристики коллективистской любви? Прежде всего, это дружба, основанная на общем деле — учении и (или) увлечении. Большую роль играют совместные занятия спортом, совместное же чтение и обсуждение книг, прогулки, в самый ответственный момент которых юноша набрасывает девушке на плечи свой пиджак. Половые отношения вне брака считались не просто нежелательными, но и недопустимыми. Причем, не только из соображений морали, но и из особого рода "социалистической утилитарности". Так, в соответствии с половыми заповедями А.Залкинда, такие отношения вредны беспорядочностью, нерегламентируемостью, хаотическими возбуждениями. В браке же всему отводится свое место, и он не мешает коллективному созиданию светлого "завтра". Потому же недопустима и смена полового партнера: ведь на его поиски и переживания по поводу разлуки уходит слишком много творческих сил, которые гораздо целесообразнее было бы использовать во благо обществу.

Что касается брака, то он заключается отнюдь не на небесах, а на самой что ни на есть земной Земле. Соответственно и цели брака — сугубо земные: в первую очередь, это совместный труд на благо общего дела и деторождение. А что же делать, если брак распался по вине одного из партнеров? В случае измены любимого в дело должны вступать женская гордость и мужская честь. Лейтмотив советских кино и литературы — непрощение. Оно и понятно, ведь, в соответствии с широко известными строками С.Щипачева, "любовь должна быть с кулаками".

Универсальный характер феномена любви в коллективистском обществе не случаен. Правящая идеология отвергала саму идею самоценности любви. Любовь понималась не как цель, она являлась лишь одним из средств построения рая на земле. Потому отношение к любви со стороны государства отличалось особой бдительностью. Вспомним хотя бы "телекран" Дж.Оруэлла. Несмотря на то, что его роман "1984" гротескно преувеличивает и заостряет ситуацию тоталитарного отношения к человеку и, в частности, к человеческой любви, тем не менее, тенденции подобного контроля и надзора за любовью более, чем характерны для социалистических обществ 20 в. Ведь тот же А. Залкинд абсолютно серьезно пишет: "Класс в интересах революционной целесообразности имеет право вмешиваться в половую жизнь своих сочленов, т.к. 90 процентов современного полового содержания подвергаются растлевающему влиянию самых разнообразных факторов, из-под власти которых необходимо сексуальность освободить, создав для нее целесообразные классовые регуляторы" [160, с.348]. Замечательным способом урегулирования семейных конфликтов считались вызовы мужа-изменщика "на ковер" к начальству или на партийное собрание — к общей радости и общему же злорадству сплетниц и сплетников. Одно из таких собраний замечательно описано А.Галичем в песне "Красный треугольник": "А как вызвали меня, я сник от робости, а из зала мне кричат: "Давай подробности! Все как есть!".

В отсутствие тайны любовь гибнет. Постсоветское общество имело возможность убедиться в этом дважды: сперва в условиях тотальности государственного контроля за любовью, а затем — в условиях запоздавшей и, вероятно, потому столь оглушительной "сексуальной революции", пришедшей к нам в 90-х гг. 20 в. Оба эти социокультурных "сценария" привели к обеднению, к оскудению понятия любви. Чувствуя эту опасность, "за спиной половых просветителей люди ищут исчезнувшие табу и неустанно инсценируют маленькие сексуальные драмы" [77, с.58]. Ведь именно наличие "табу" делает любовь драматичнейшим из событий. В противном случае происходит "банализация" любви, ее сведение к открытому всем телесному воплощению. Любовь напоказ, ставшая разновидностью массовой продукции, приедается, обесценивается. И на месте живого радостного чуда любви возникает пустота.

Современную культурную ситуацию Ж.Бодрийар назвал: "после оргии". Оргия в его понимании — взрывной объект освобождения в любой сфере, включая сексуальную. "Мы пошли по пути виртуального производства и сверхпроизводства объектов, знаков, содержаний, идеологий, удовольствий, — пишет он. — Сегодня все — свободно, ставки уже сделаны, и мы все всесте оказались перед роковым вопросом: "Что делать после оргии?" [71, с.237].