Была ли личность в античности?

Античное самосознание строится в русле "полисного сознания". "Устройство гражданской общины, предполагающее коллективный способ управления, определило особый "полисный менталитет": у греческих и римских граждан сложилось представление о высокой ценности свободы; человек воспринимался прежде всего как "гражданин", который должен ставить общественные интересы выше частных" [82, с.89]. Человеческая свобода понимается не как внутренняя свобода личности, а как внешняя свобода гражданина. Правда, античность по сравнению с архаикой делает шаг вперед: гражданин вправе действовать индивидуально, но лишь во благо полису.

Гражданин — человек, пользующийся гражданскими и политическими правами во всей их полноте. Что же это за права? Право на вступление в брак, на владение имуществом, право являться в суд для защиты своего дела; право участвовать в деятельности народного собрания и занимать общественные должности. Лишение прав выносилось судом и могло быть бессрочным, даже наследственным. При этом гражданами были далеко не все; даже в просвещенных Афинах их количество чуть превышало треть. О гражданстве не смели и мечтать рабы, женщины и иностранцы.

Непостулируемым правом грека была защита его со стороны государственного целого при условии его полной принадлежности этому целому. Государство входило во все частности жизни гражданина: во многих полисах мужчине возбранялось оставаться холостым, в Локрах мужчинам запрещалось пить неразбавленное вино, в Родосе — брить бороды, в Спарте — не брить усы. Во всей Греции не существовало свободы вероисповедания: именно религиозное своеволие Сократа во многом было причиной приговора, вынесенного ему афинянами. Значит, гражданская свобода не предполагала личностного наполнения. "Гражданина делает гражданином и даже более — человеком лишь принадлежность ... к некоторому ограниченному множеству, к фамилии или к другой малой группе, к своему городу. Нельзя ни к чему не принадлежать, и быть просто человеком" [122, с. 34].

А.Лосев говорил о том, что человеческое в античности имело телесный, но не личностный характер. Особенно выразительно это проявилось в греческой скульптуре. Прекрасное тело статуи венчалось прекрасным же, но совершенно невыразительным лицом. Дело в том, что статуи являли собой персонификации общественных ценностей и социальных ролей, выраженные в образах богов и людей. Да и сами боги являлись персонификациями (Зевс — громовержец, Аполлон — совершенство спокойствия, Афина — мудрость и т.д.). Другое доказательство безличностного в нашем понимании характера античности — отсутствие в древнегреческом языке понятий "воля" и "личность" при активном употреблении слов "сила" и "просопон" ("маска", "роль", "личина"). Лишь в поздней античности у Полибия и Эпиктета слово "просопон" начало означать общественный аспект индивида, но опять же — не личность, а лишь социальную роль. Так, и внешняя, и внутренняя детерминация поведения героев Гомера — дело сверхчеловеческих "сил". Война вызывается требованием божества, любовь — стрелой Купидона.

Внутренний мир человека, конечно же, существовал: мы можем судить о его богатстве по текстам философов. Но "выведение его наружу" не приветствовалось, более того, не предполагалось самим характером культуры. "Человек был весь вовне, — писал М.Бахтин. — Всякое бытие для грека классической эпохи было и зримым и звучащим. Принципиально (по существу) невидимого и немого бытия он не знает... Но эта сплошная овнешненность человека осуществлялась не в пустом пространстве, а в органическом человеческом коллективе, "на народе"... Потому единство этой овнешненной целостности человека носило публичный характер" [13, с.62-63]. В этом смысле античную культуру можно определить как "культуру стыда"[16] в противовес "культуре вины". Потому победа для греков и римлян определялась словом kalon, т.е. нечто прекрасное, достойное похвалы, а поражение всегда считалось позорным, каковы бы не были их обстоятельства. Понятие совести строилось ввиду осуждения группы: бессовестным считается тот, кто пренебрегает доброй славой в глазах достойных граждан ради постыдной корысти [83, c.73]. Не случайно одним из высших искусств считалось искусство публичного красноречия.

Но уже в классический период Греции в философии и в античной трагедии возникают ростки индивидуального самосознания. Об этом свидетельствует учение Протагора: "Человек есть мера всех вещей — сущих в их бытии и несущих в их небытии" [57, с.221]. Самостоятельность внутреннего мира человека утверждает Сократ: "Душа властвует над всем тем, из чего, как уверяют, она состоит, противится ему чуть ли не во всем и в течение всей жизни всеми средствами подчиняет своей власти и то сурово и больно наказывает, то грозит, то увещевает, обращаясь к страстям, к гневным порывам и страхам словно бы со стороны" [82, с.120]. Ему вторит киник Антисфен: "В общественной жизни мудрец руководствуется не общепринятыми законами, а законами добродетели" [там же, с.140]. Эдип у Софокла, несмотря на то, что находится под волей Рока, доказывает свою индивидуальную свободу актом самоослепления.

В период эллинизма, когда ценности греков приходят в столкновение с ценностями завоеванных народов, уже не только у философов, но и у рядовых людей возникает сомнение в приоритете своей картины мира: становится ясно, что принципы их жизни не абсолютны, а являются лишь вариантом из множества других вариантов. Это не могло не изменить образа человека в греческой культуре. Вторая причина его трансформации — крушение полисной демократии с ломкой устоявшегося образа жизни. Судьба человека более не подкреплялась санкцией мощного общественного целого. В центре оказался не совокупный человек-гражданин, а обожествленный царь. Это не могло не вызвать в массах ощущения нестабильности, дисгармонии, незащищенности. Третьей причиной "сдвига" в понимании человека послужило приятие в свою орбиту верований завоеванных народов. Появились синтетические верования; распространились мистические культы, обеспечивающие слияние с божеством (что особенно ярко отразилось в учениях гностиков и орфиков). Образ человека стал более проблематичным и одновременно — более многогранным. Римская античность привнесла в него новые краски.

Изменения в самосознании человека этого периода связаны с повышением его саморефлексии. Так, если первоначально латинское слово "персона" обозначало театральную маску, а затем персонаж пьесы, который должен сыграть свою роль (аналогигично греч. "просопон"), то уже у Цицерона оно имеет юридически-правовой и социальный смысл, выражает конкретность данного индивида и — главное — обозначает свободного человека. Раб не являлся персоной, т.е. лицом.

Нарождающееся самоотношение требует фиксации. Это выражается в повышенном интересе к автобиографии. Уже "Рассуждения о самом себе" Марка Аврелия значительно более рефлексивны, чем автобиографии греков, которые представляли собой перечни своих деяний, одобренных социумом. "Это новое отношение к себе самому, к собственному "я", без свидетелей, без предоставления права голоса третьему, кто бы он ни был. Самосознание одинокого человека ищет здесь опору и высшую судебную инстанцию в себе самом... точка зрения "другого" на нас, которую мы учитываем и с которой оцениваем себя самих, является источником тщеславия, суетной гордости или источником обиды. Она замутняет наше самосознание и самооценку; от нее нужно освободиться" [13, с.73]. В римских автобиографиях впервые появляются интимно-личные моменты, не имеющие никакого социально-политического значения: например, Цицерон с глубокой печалью пишет о смерти дочери. Но все же в значительной степени они остаются публично-риторическими. Тот же Марк Аврелий благодарит за свои добродетели судьбу (богов) и людей, но не анализирует ни причин, ни мотивов своих поступков. Другое изменение по сравнению с греческим и ранне-римским образом человека связано с повышение роли любви, с изменением отношения к женщине. Женщина постепенно начинает восприниматься как "Ты". Если прежде делами, достойными мужчины, считались благоустройство полиса, война и политика, то сейчас в их число вошла любовь.

В Греции семья понималась как обязанность перед полисом и богами. Презрение к женщине — необразованной, суетной, корыстной, отношение к ней как к существу низшего сорта — было один из тягчайших пороков греческой культуры. Ни образы Антигоны, Электры, Пенелопы, ни почитание богинь не могли поколебать общего отношения к женщине-жене. Ее судьба была более чем безрадостной. Всю свою жизнь она проводила в гинекее (женской части дома), не допускалась ни на пир, ни на площадь, где проводились собрания граждан, а из дому выходила лишь по необходимости и только в сопровождении служанки. Сыновей она воспитывала лишь до семи лет, после чего сын переходил в "стан мужчин" и становился чужим. Вспомните, с каким пренебрежением сосунок-Телемах велит матери уйти к себе, когда она пытается расспросить путника о муже! Исключения (Аспазия, Сапфо) лишь подчеркивали правило. Женщина могла быть либо постылой женой, либо соблазнительной гетерой. В кругу же римских поэтов-неотериков женщина впервые становится "подругой". Любовь Катулла — стихия, захватывающая всю душу человека, она приобретает облик внимания и служения.

Изменения во внутреннем мире человека не могли не породить нового отношения к религии: в большой мере она становится личным делом. Чем далее, тем более религия понимается не как совокупность обрядов, а как личная вера. Стремление к слиянию с божеством и обретению спасения все меньше связывается с ритуальной практикой и все больше — с самопознанием как единственным путем познания божества. Не случайно именно на закате этой эпохи многочисленные культы сменяются христианством — религией спасения и сострадания, связанной с человеческой индивидуальностью, а не с социальными устоями.

Символом и свидетельством нарастания индивидуализации человека становится скульптурный портрет Позднего Рима. В отличие от греческих статуй, в творениях римлян подчеркнуто именно лицо. О нем с полным правом можно сказать, что оно — зеркало души. К третьему столетию среди парадно-льстивых портретов императоров все чаще появляются реальные лица. Наиболее психологичны (и трагичны!) менее официальные портреты-бюсты. Как правило, люди, предстающие на них, выглядят усталыми, в их лицах сквозит безнадежность уходящей "эпохи обустроенности". Человек вновь в поиске себя самого. Теперь его путь к себе проходит не через собрание граждан на площади, а через встречу с Богом.