И, в итоге, прошлое разрушает настоящее. Если аппетит подавлен, в форме отвращения или страха кусания и жевания, происходит потеря чувств.

С другой стороны, теплое и приносящее удовольствие (даже если гневное) разрушение существующих форм в персональных отношениях часто ведет к взаимной выгоде и любви, как при соблазнении и дефлорации девственницы, или при разрушении предубеждений между друзьями. Если соединение двух личностей действительно глубоко полезно для них, то разрушение несогласую- щихся форм, с которыми они пришли к этому контакту - это движение к их более глубинным сущностям, которые актуализируются в новой получившейся фигуре. В этом процессе освобождается связанная энергия, что будет отнесено на счет освобождающего фактора - такого, как любовь. Процесс взаимного разрушения, возможно, является главной доказательной основой глубинной совместимости. Наше нежелание рисковать - это, очевидно, страх, что если мы потеряем вот это, у нас не будет вообще ничего. Мы предпочитаем плохую пищу ее отсутствию; мы приучены к скудости и голоду.

6. Инициатива и гнев

Агрессия — «шаг по направлений к» объекту, вызывающему аппетит или враждебность. Переход импульса в шаг есть инициатива: принятие как импульса, так и его моторного исполнения как своего собственного. Очевидно, что инициатива может быть задушена подавлением всякого аппетита, как было описано выше. Но более обычным в наше время, похоже, является отделение аппетита от моторного поведения, так, чтобы он проявлялся только многословным планированием или мечтаниями. Создается впечатление, что с отказом от охоты и борьбы люди вообще прекратили двигаться; движения, совершаемые в спортивных играх, не связаны с органическими потребностями, движения во время работы не являются нашими собственными движениями.

Заявление ребенка: «Когда я вырасту, я буду делать то-то и то-то», — указывает на его инициативу, подражательное присвоение поведения, которое позволяет осознать его пока еще смутные желания до того, как оно будет реализовано. Когда это повторяет взрослый, незаконченное желание сохраняется, а инициатива уже ушла. Что же произош- до между этими моментами? Дело в том, что в нашей экономике, политике и образовании так называемые цели слишком чужды, а способы их достижения слишком сложны, «не по руке». Вся жизнь — лишь подготовка, никакой реализации и удовлетворения. Результатом становится то, что проблемы невозможно проработать и ассимилировать. Система образования порождает огромное количество неассимилированных интроектов. Через некоторое время самость теряет доверие к собственным потребностям и аппетитам, а также веру, которая есть знание (неосознанное), что при следующем шаге под ногами обнаружится почва: человек отдается действию без колебаний, если он верит в то, что в фоне найдутся средства. В итоге, попытки ассимиляции бывают оставлены, и остается растерянность и отвращение.

В то время, пока инициатива теряется в замешательстве, преследуя слишком трудные цели, она терпит поражение и в решении самых простых задач: так же, как ребенок падает, пытаясь быть «первым». Страх приводит к отказу от собственных склонностей (аппетита). В целом, наблюдается снижение потребностей до самых простых, безынициативность и зависимость: человек хочет быть накормленным и ухоженным, сам не понимая как, и это ведет к сохранению неуверенности и подчинения.

Однако, предположим, что аппетит силен и скрыто движется к своей цели, но встретившиеся препятствия вызывают фрустрацию. Напряжение вырывается наружу, и это — жгучий гнев.

Гнев содержит три агрессивных компонента — разрушение, уничтожение и инициативу. Горячность гнева - проявление аппетита и инициативы как таковых. Сначала препятствие расценивается

просто как часть существующей формы, которая должна быть разрушена, и его атакуют с радостной горячностью. Но как только фрустрирующая природа препятствия становится явной, наличное напряжение становится болезненным, и тогда к теплому разрушительному аппетиту добавляется холодная потребность уничтожения. В критических случаях аппетит (движение к цели) переходит все границы, и тогда это неистовая «белая» ярость. Различие ярости (убийственной) и простого уничтожения (потребности в том, чтобы вещи не существовало в поле) состоит в выдающемся вовлечении самости; человек уже подчинен ситуации, а не просто отмахивается от нее; стремление к убийству не просто защита, поскольку человек вовлечен целиком, и потому не может просто уклониться от продолжения контакта. Так, мужчина, получивший пощечину, впадает в ярость.

В общем, гнев является симпатичной (сочувственной) страстью; он объединяет людей, так как смешан с желанием. (Так, ненависть, как известно - оборотная сторона любви. Когда из-за подавления желания оно перерастает в «чистый» гнев, самость полностью занята враждебной атакой, но если подавление вдруг прекращается - например, при обнаружении того, что атакующий сильнее и опасности нет - желание внезапно кристаллизуется в любовь.

Можно видеть, что обычная формула «фрустрация ведет к враждебности» правдива, но слишком упрощена, так как не упоминает о теплом аппетите в гневной агрессии. Тогда становится трудно понять, почему гнев сохраняется, когда уничтожение препятствия эффективно достигнуто, благодаря смерти или удалению из поля (например, родители умерли, но ребенок все еще сердится на них), или еще: почему в случае мести уничтожение врага приводит к такому удовлетворению — его несуществование не безразлично, но питательно: враг не только уничтожен, но разрушен и ассимилирован. Так происходит потому, что фрустрирующее препятствие сначала было принято за часть желанной цели; ребенок сердится на мертвых родителей, потому что они все еще часть незавершенной потребности - для него недостаточно понимать, что, как препятствия, они убраны с пути. И объект мести и ненависти есть часть субъекта, неосознанно любимая.

С другой стороны, именно смесь стремления к уничтожению с гневом порождает такое интенсивное чувство вины, когда речь идет об объекте трудной любви. Мы не можем позволить себе уничтожить, превратить в ничто то, в чем мы нуждаемся, даже когда этот объект фрустрирует нас. Так, именно этот сохраняющийся гнев, объединяющий аппетит с уничтожением, ведет к торможению аппетита вообще и является частой причиной импотенции, инверсии и так далее.

В «красном» гневе осознание некоторым образом спутано. В «белой» ярости оно часто очень ясно, когда, после удушения всякого телесного аппетита, его объект все еще представляется живо и ярко, пока самость на него нападает, чтобы уничтожить. В пурпуре налитого кровью бешенства самость взрывается вместе со своими фрустрирован- ными импульсами, и действительно запутывается. В черном гневе, или ненависти, самость начинает разрушать саму себя ради своей враждебной цели; она больше не видит реальности, ее заменяет собственная идея.

7. Фиксации вышеописанного и садомазохизм

Разрушение, уничтожение, инициатива и гнев - функции хорошего контакта, необходимые для жизненности, удовольствия и защиты любого организма в трудном поле. Мы видели, что они проявляются в разных комбинациях и, вероятно, доставляют удовольствие. Используя агрессию, организм, так сказать, выходит за пределы своей кожи и прикасается к среде без ущерба для самости; торможение агрессии не искореняет ее, а поворачивает против самости (мы обсудим это в следующей главе). Без агрессии любовь стагнирует и лишается контакта, поскольку разрушение - средство обновления. Враждебная агрессия часто разумна, в особенности если ее демонстрирует невротик: к примеру, враждебность может быть направлена на терапевта не потому, что он «отец», но потому, что он опять насильно пичкает неасси- милируемыми интерпретациями и заставляет чувствовать себя неправым.

Фиксации этих функций - ненависть, мстительность и преднамеренное убийство, амбициозность и навязчивая любовная охота, привычная воинственность - не столь приятны. Ради этих ставших постоянными страстей остальные функции самости приносятся в жертву; они самодеструктив- ны. Ненависть к какой-либо вещи подразумевает связывание энергии в том, что, по определению, приносит боль или фрустрирует, и обычно это уменьшает контакт с изменяющейся актуальной ситуацией. Субъект цепляется за ненавистное и прижимает его к себе. В случае мести и преднамеренного убийства, у человека существует жгучая

постоянная потребность уничтожить «персону», чье существование оскорбляет его концепцию себя; но если эту концепцию проанализировать, обнаруживается, что драма - внутренняя. Так, наиболее праведное негодование бывает направлено против собственного искушения. Хладнокровный убийца систематически пытается уничтожить свою среду, что равносильно суициду: «мне нет дела до них» значит «мне нет дела до себя», это идентификация со страшным судом: «нам нет дела до тебя». Драчун производит впечатление человека с аппетитом, который начинает приближаться к объекту, а потом неожиданно себя фрустрирует, потому что чувствует себя неадекватным, осуждаемым, или еще чем-нибудь подобным; его гнев вспыхивает против фрустратора; и он проецирует «препятствие» на любой подходящий или неподходящий объект; такой человек очевидным образом хочет быть побитым.

В общем (мы рассмотрим это более детально в следующей главе), когда аппетит подавлен и привычно удерживается вне осознания, самость испытывает фиксированную ненависть к себе. В той мере, в которой эта агрессия удерживается внутри, она представляет собой хорошо себя ведущий (well- behaved) мазохизм; в той мере, в какой она находит некий образ себя в среде, она является фиксированным садизмом. Удовольствие садизма — в возрастании аппетита, высвобожденного ослаблением давления на самость; бить, резать и тому подобное - это форма, в которой садист сладострастно прикасается к объекту. Объект любим, потому что похож на его собственную подчиненную самость.

В первичном мазохизме (Вильгельм Райх) желанна не боль, но высвобождение подавленных инстинктов. Боль есть «предварительная боль», ощу

щение, к которому мазохист привычно лишен чувствительности, но которое потом позволяет восстановить гораздо больше чувств .

Чем более инстинктивное возбуждение возрастает без соответствующего роста осознания того, что это собственное возбуждение субъекта (так же, как и произвольное сдерживание — его собственное), тем сильнее мазохистическое стремление. (Может показаться, кстати, что эта ситуация может быть создана экспериментально физиологической терапией типа Райховской). В мазохизме аппетит увеличивается, напряжение растет — и сдерживание усиливается в той же мере; стремление к высвобождению напряжения невротически интерпретируется как желание подвергнуться насилию, быть сломленным, проткнутым, что позволит ослабить внутренний гнет. Мазохист любит грубого любовника, который дает глубинное высвобождение подавленного и идентифицируется с его собственной само-наказующей самостью.

8. Современная война — массовый суицид без вины

Вернемся теперь в более широкий социальный контекст и скажем чуть больше о том виде насилия, который характеризует нашу эпоху.

Мы наблюдаем в настоящее время в Америке комбинацию беспримерного всеобщего изобилия и беспримерного же гражданского мира. Экономически и социологически эти блага являются причинами друг друга: больший гражданский порядок приводит к большей продуктивности, и большее богатство меньше провоцирует к разрушению гражданского порядка. Под гражданским порядком мы

понимаем не отсутствие насильственных преступлений, а установившийся как в городе, так и в селе климат безопасности. В сравнении со всеми остальными периодами и местами, путешествия везде безопасны, и днем, и ночью. Почти нет перебранок, бунтов или вооруженных банд. Сумасшедшие не бродят по улице; нет особых бедствий. Больных быстро изолируют в больницы; смерть не происходит на глазах никогда, рождение ребенка - редко. Мясо едят, но ни один городской житель никогда не видел забоя животного. Никогда раньше не было такого государства не-насилия, безопасности и стерильности. Что касается нашего богатства, опять же, можем только указать, что ни в одном экономическом издании не обсуждается выживание и средства к существованию. Профсоюзы требуют не хлеба, а большей зарплаты, сокращения рабочего времени и увеличения безопасности труда; капиталисты требуют меньшего контроля и лучших условий для инвестирования. Единственный случай голода - скандал в прессе. Менее десяти процентов экономики занимается элементарными средствами существования. Больше, чем когда-либо в истории, предметов комфорта, роскоши, развлечений.

Психологически картина более сомнительна. Мало физической угрозы выживанию, но мало удовлетворения, и несомненны признаки острой тревоги. Всеобщее замешательство и неуверенность изолированных индивидуумов в слишком большом обществе разрушает уверенность в себе и инициативу, а без этого не может быть активного наслаждения. Спорт и развлечения пассивны и символич- ны; выбор на рынке - пассивный и символический, люди не делают ничего для себя, разве только символически. Количество сексуальности огромно, чувствительность потеряна до крайней степени. Было ощущение, что наука, технология и новые нравы ведут к эпохе счастья. Эта надежда разрушена, и люди повсеместно разочарованы.

Далее при поверхностном взгляде, есть повод разрушить не ту или эту часть системы (к примеру, высший класс), но всю систему целиком, потому что она ничего больше не обещает, она доказала свою неассимилируемость в существующей форме. Это ощущение даже осознается с разной степенью ясности.

Но, посмотрев глубже, в терминах, которые мы развивали, мы видим, что это — почти специфические условия для возникновения первичного мазохизма. Такими условиями являются непрерывная стимуляция и только частичное высвобождение, невыносимое возрастание неосознаваемых напряжений - неосознаваемых, поскольку люди не знают ни чего они хотят, ни того, как это получить, а средства, делающие достижение возможным, слишком велики. Желание конечного удовлетворения - оргазма — интерпретируется как желание тотальной само-деструкции. Это с неизбежностью приводит, как кажется, к общей мечте об универсальной катастрофе, с фантастическими взрывами, пожарами и электрошоками; и люди прикладывают немалые усилия, чтобы воплотить этот апокалипсис.

В то же время всякое открытое выражение деструктивности, желания уничтожить, гнева, драчливости запрещено в интересах гражданского порядка. Также и само чувство гнева заторможено и даже подавлено. Люди рассудительны, уравновешенны, вежливы и сотрудничают, пока их заставляют бегать по кругу. Но причины гнева никоим образом

не сведены к минимуму. Наоборот, когда крупные проявления инициативы ограничены конкурентной рутиной офисов, бюрократических учреждений и предприятий, он вспыхивает из-за ничтожного конфликта, затрагивающего чувства. Маленький гнев постоянно генерируется, никогда не разряжаясь; большой гнев, связанный с большой инициативой, подавлен.

Для этого ситуация, вызывающая гнев, проецируется куда-нибудь подальше. Люди должны найти большие и отдаленные причины, адекватно объясняющие тот гнев, который невозможно отнести на счет мельчайших фрустраций. Необходимо иметь что-нибудь, достойное ненависти, которая неосознанно чувствуется по отношению к себе. Короче говоря, субъект находит Врага.

Не стоит и говорить, что этот Враг жесток и бесчеловечен; бесполезно обращаться с ним так, как если бы он был человеком. Мы должны помнить, как это видно по содержанию всех популярных фильмов и литературных произведений, что идеал американской любви - садо-мазохизм, но поведение в любовных отношениях не должно этого выдавать, поскольку это было бы антисоциально и неприлично. Это «кто-то другой» — садист; и, естественно, «кто-то другой» — мазохист.

В гражданской жизни, как мы уже говорили, агрессия в любом виде антисоциальна. Но, к счастью, она хороша и социальна на войне. И люди, влекомые к вселенскому взрыву и катастрофе, ведут войну против врагов, которые на самом деле и бесят, и очаровывают их своей жестокостью и нечеловеческой силой.

Массово-демократическая армия прекрасно отвечает народным чаяниям. Она дает персональную защищенность, которой не хватает в гражданской жизни; она облекает персональным авторитетом без каких-либо требований к засекреченной самости, так как в конце концов каждый - лишь частичка в массе. Армия изымает субъекта с работы и из дома, где он неадекватен и не получает такого уж огромного удовольствия; и она организует его усилия в садистических практиках и мазохистских прорывах гораздо более эффективным образом.

Люди наблюдают приближение прорыва. Они слушают рациональные предупреждения и делают разные разумные шаги. Но энергия для бегства или сопротивления парализована, а может быть, опасность до такой степени зачаровывает. Людей влечет завершить незавершенную ситуацию. Они склоняются к массовому суициду — выходу, который разрешает все проблемы без персональной вины. Контрпропаганда пацифистов более чем бесполезна, поскольку ни одной проблемы не разрешает, а персональную вину увеличивает.

9. Критика Фрейдовского Танатоса

При сходных обстоятельствах Фрейд выдумал свою теорию инстинкта смерти. Но обстоятельства были не такими крайними, как сейчас, так что он мог_ еще в то время (расцвета теории либидо) говорить о конфликте между Танатосом и Эросом, и считать Эрос противовесом Танатоса. Новые нравы еще не были в ходу.

Как кажется, Фрейд основывал свою теорию на трех основаниях, (а) Тип социального насилия, который мы описали: Первая Мировая Война, очевидно противоречащая всем принципам жизненности и культуры, (б) Невротическое принуждение к повторению или фиксации, которое он приписал притягательности травмы. Мы видели, что принудительное повторение легче объяснить как усилие организма по завершению, с помощью архаических средств, настоящей незавершенной ситуации; причем организм возобновляет нелегкую попытку каждый раз, как только аккумулируется достаточное органическое напряжение. Однако, в важном смысле это повторение и хождение по травматическому кругу может быть корректно названо стремлением к смерти; но к смерти произвольной подавляющей самости (с ее сегодняшними потребностями и смыслами) в интересах более витальной глубинной ситуации. То, что невротически интерпретируется как стремление к смерти, есть стремление к более полной жизни, (в) Но наиболее важным доказательством Фрейда была очевидная неискоренимость первичного мазохизма. Он обнаружил, что как только пациенты начинали функционировать лучше, их сновидения (и, без сомнения, собственные сновидения Фрейда) становились более катастрофическими. Теоретик под давлением многочисленных свидетельств экстраполировал это явление на состояние безупречного функционирования в виде тотального мазохизма: то есть, существует инстинктивное стремление умереть. Но в теории мазохизма мы заявляли, что это свидетельство лучше объясняется следующим образом: чем обширнее высвобождение инстинктов без адекватного увеличения способности самости использовать новую энергию, тем более разрушительны и насильственны напряжения в поле. И как физиологический метод Райха, так и анамнестические свободные ассоциации Фрейда экспериментально создают такое состояние: это высвобождение без интеграции. Но лучший контроль за ситуацией у Райха сделал невозможным для него найти более простое объяснение.

Однако, как биологическая спекуляция, теория Фрейда никоим образом не является незначительной, и должна сама быть предметом спекуляции. Представим ее в следующей схематической форме: каждый организм, как гласит теория, стремится уменьшить напряжение и достичь равновесия. Но путем возвращения в прежнее состояние — к структуре низшего порядка — он может достичь более стабильного равновесия; так что в конечном счете каждый организм стремится стать неодушевленным. Это его инстинкт смерти и случай универсальной тенденции к энтропии. Этому противостоят аппетиты (эрос), которые стремятся к как можно более сложным структурам эволюции.

Это мощная спекуляция. Если мы примем предрассудки, в том числе и мистические, науки 19 века, ее трудно отрицать. Отвержение данной теории большинством теоретиков, включая ортодоксов, объясняется большей частью тем, что она оскорбительна и антисоциальна, а не ее видимой ошибочностью.

Но думать, как Фрейд, о цепи причин, состоящей из соединенных элементарных петелек, возвращающихся к началу — это неправильное прочтение истории эволюции; это сведение абстракции к актуальному и конкретному, а именно к ряду свидетельств (например, окаменелостей в скальной породе), посредством которых мы учим историю. Он говорит так, как будто успешные усложнения были «добавлены» к одиночной действующей силе, о «жизни», изолированной от конкретных ситуаций; как будто к простейшим добавилась душа многоклеточных, и так далее; или наоборот, как будто внутрь позвоночного был интроецирован кольчатый червь, и так далее - короче, засыпая как позвоночное, животное затем берется за то, чтобы заснуть как кольчатый червь, потом как плоский гельминт, чтобы наконец стать неодушевленным. Но фактически каждая успешная ступень — это новая целостность, действующая как целое, со своим собственным способом жизни; это ее способ жизни, как конкретной целостности, которую она стремится завершить; это не имеет отношения к стремлению ко «всеобщему равновесию». Состояние молекулы или амебы, не является незаконченной ситуацией для млекопитающего, потому что существующие органические части, стремящиеся к завершенности, становятся совершенно другими в случае их разделения. Ничего не решается для организма при решении проблемы какого-нибудь другого набора частей.

(Полезно рассмотреть Фрейдовскую теорию как психологический симптом: если человек отказывается от возможности решения в настоящем, он должен вычеркнуть настоящие потребности; и, таким образом, он выносит на передний план какие- то другие потребности, присущие структуре более низкого порядка. Эта последняя структура наделяется неким видом существования фактом отказа от настоящего.)

Фрейд, кажется, неправильно понимал и природу «причины». Сама «причина» является не независимой вещью, но принципом объяснения для неких существующих проблем. Таким образом, цепь причин - продолжающаяся в обоих направлениях, к конечной телеологической цели и к примитивному генетическому источнику - становясь длиннее,

все более превращается в ничто, так как мы ищем причину для ориентации в специфической индивидуальной проблеме, с целью изменить ситуацию или принять ее. Хорошая причина решает проблему (специфической ориентации) и перестает занимать нас. Мы располагаем причины в цепочки, как в учебнике, не тогда, когда мы держим в руках актуальный материал, а лишь когда мы учим это делать.

Наконец, Фрейдовская теория систематически изолирует организм от существующего поля организм/среда; так же она изолирует абстрактное «время» как другой фактор. Но это поле существует; его присутствие, его текущее время, с непрерывной новизной событий, составляет сущность его определения, и определения «организма» тоже. Думать об организме, как растущем (и о видах, как изменяющихся) можно только как о части этого всегда нового поля. Изменение во времени не является чем-то, что прибавлено к первобытному животному, которое придерживается внутреннего принципа роста в изоляции от времени поля, и которое каким-то образом приспосабливается к всегда новым ситуациям. Но это приспособление ситуаций, изменяющих и организм, и среду, представляет собой рост и. тот вид времени, который присущ организму - поскольку каждый научный предмет имеет свой собственный вид времени. Для истории новость и невозвратимость существенны. Животное, старающееся завершить свою жизнь, с необходимостью стремится к росту. Периодически животное терпит неудачу и умирает, не потому, что оно стремится к структуре низшего порядка, но потому, что поле как целое не может больше организовывать себя с этой частью в такой форме.

Мы разрушены именно так, как мы сами разрушаем в процессе собственного роста.

Агрессивные побуждения не отличаются, в сущности, от эротических; они представляют собой разные стадии роста, такие, как выбор, разрушение, ассимиляция, или как наслаждение, впитывание и достижение равновесия. И, возвращаясь к началу, если агрессивные побуждения считаются антисоциальными — это значит, что общество противостоит жизни и изменениям (и любви); позже оно будет либо разрушено жизнью, либо погребет жизнь под общими руинами, заставив человеческую жизнь разрушить общество и саму себя.