Созревание и вспоминание детства 4 страница

4. Критика свободных ассоциаций как терапевтической техники

Теперь рассмотрим особый случай вербализации: опыт свободных ассоциаций, как он практикуется

ортодоксальным психоанализом. Мы хотели бы привлечь внимание к различию между поведением пациента и терапевта при применении этого метода; и от этой критики мы опять перейдем к заключениям относительно природы хорошей речи, как и собирались.

В свободном ассоциировании пациенту предлагается некое содержание А, чтобы с чего-то начать (обычно какую-либо деталь его сновидения); он по ассоциации называет другое слово В — любое, попавшееся на язык; к этому — другое слово С, и так далее. Он «свободно» ассоциирует, то есть не пытается организовывать серии слов, чтобы придать им смысл или общее значение, или чтобы решить проблему. Он также должен отказаться от цензуры (критицизма к свободному течению слов). Такое поведение можно назвать ограничением, или идеальным случаем вербализации.

Согласно старой теории ассоциаций, последовательность слов подчиняется следующему закону: если А часто происходило вместе с В, или ему подобно, или по крайней мере подобное этому часто происходило, то имеется тенденция к тому, чтобы А вызвало В, потом так же В вызывает С, и так далее. Целая цепочка может быть проанализирована и постепенно «объяснена» подобным образом. Гениальность психоанализа в том, что он смог показать, что свободные ассоциации на деле не просто следуют в соответствии с этим законом. Скорее, они имели тенденцию организовываться в значимые целостности, или кластеры (группы, блоки), и продолжаться в определенном направлении, и что эти кластеры и направления -имели важное значимое отношение к первоначальному стимулу, к детали сновидения, и, соответственно, к скрываю

щейся за ней проблеме пациента. Пациент на самом деле не «механически» продуцировал поток ассоциаций, а, хотя и бессознательно, выражал определенные тенденции, возвращаясь к эмоциональным потребностям, и пытался заполнить незаконченную фигуру. Это было, конечно, основным доказательством существования бессознательного; вопрос заключается в том, можно ли использовать это в психотерапии.

Заметьте, что терапевт концентрируется на потоке и создает в нем целые фигуры (находя и делая их): он обращает внимание на кластеры и время между ассоциациями, которые могут запаздывать, на сопротивление, замечает тон и выражение лица. Таким образом, он начинает осознавать нечто о пациенте, а именно, неосознаваемое поведение последнего.

Однако, цель психотерапии не в том, чтобы терапевт узнал что-то о пациенте, но в том, чтобы пациент осознал себя. Следовательно, затем должен начаться процесс, во время которого терапевт объясняет пациенту, что он (Т) теперь знает о нем, пациенте (П). Таким образом, пациент, без сомнения, узнает о себе много нового; но это еще большой вопрос, вырастает ли таким образом его осознание себя. Подобное «знание о» всегда несколько абстрактно и не затрагивает по-настоящему; оно также оказывается включенным в обычный для пациента контекст интроецирования мудрости авторитета. Если бы он подошел к осознанию объекта изучения, как самого себя, то такой вид знания, - когда каждый знает и не знает, что он знает, — был бы близким и до ужаса лично затрагивающим. Цель терапии в том, чтобы он понял именно это, и это как раз то, с чего мы начали.

Проблема в том, что та деятельность, в которую он вовлечен, состоит в вербализации, произведении потока бессмысленных слов. Эта деятельность не добавляет ничего нового к его опыту, — напротив, это честное повторение обычного опыта: он знает себя в этой роли. Правило «не цензурируй» освободило его от ответственности за слова - но не от необычного отношения ко многим людям. Знание, которое теперь предъявлено и объяснено ему, отчуждено от этой деятельности; оно принадлежит совершенно другой обычной активности: а именно, принятию и проглатыванию неприятной правды: и опять старик говорит о нем ужасные вещи! (Хотя, возможно, это и приятный человек, так что пациент может думать, как говорил Ште- кель: «Я поправлюсь, только чтобы сделать приятное этому старому дураку». Это тоже метод лечения, но он не имеет ничего общего со свободными ассоциациями.)

Опасность методики состоит в том, что из процесса исключена самость, ответственная, вовлеченная, заинтересованная и принимающая решения. Пациент может связать свое новое знание исключительно со своей вербализацией, оттененной эйфорией благодаря теплой атмосфере и дружественной отеческой поддержке. И тогда, вместо залечивания расщепления, данная методика может сделать его более глубоким.

5. Свободное ассоциирование как языковой эксперимент

Однако, давайте рассмотрим полезные и приятные аспекты методики свободных ассоциаций: при

мем ее такой, какова она на самом деле, а именно, как способ жизни языка.

Начнем с того, что ассоциации кружат вокруг детали сновидения. Будем считать, что пациент принимает сновидение как свое собственное, помнит его и может сказать, что это он видел сон, а не наоборот, что сновидение пришло к нему. Если теперь он может соединить новые слова и мысли с этой деталью, это существенно обогащает язык. Сновидение говорит на образном языке детства; и преимущество заключается не в припоминании инфантильного содержания, но в повторном обучении чему-то из чувств и отношений детской речи, в возможности возвращения к эйдетическому видению, к соединению вербального и довербально- го. Но, с этой точки зрения, самым лучшим упражнением были бы, возможно, не свободные ассоциации, идущие от образа и применяющие холодное знание к образу, а нечто прямо противоположное: тщательная буквальная и живописная его репрезентация (сюрреализм).

Однако, кое-что должно быть сказано и о самих свободных ассоциациях. Эта методика благоприятна для тех пациентов, которые слишком скрупулезны и банальны в своей речи, чтобы просто болтать и обнаружить, что небеса от этого не упали. Это - игровая форма поэзии: позволить речи явно развиваться самой, от образа к мысли, к рифме, к восклицанию, к образу, к рифме, дать всему идти, как идет, но в то же время чувствовать, что это ты сам говоришь, это — не автоматическая речь. И здесь опять наилучшим упражнением могло бы стать более прямое: концентрация на речевом акте, во время которого свободно ассоциируются или произносятся бессмысленные слоги или обрывки песен.

Имеется еще одно, более существенное достоинство свободных ассоциаций, более близкое к классическому их использованию в психоанализе. Причиной, по которой от пациента требуют свободных ассоциаций, а не изложения истории и ответов на вопросы, является, конечно, то, что его привычные рассуждения невротически ригидны, они являются ложной интеграцией его опыта. Фигура, которую он осознает, спутана, затемнена и неинтересна, поскольку фон содержит другие подавленные фигуры, которые он не осознает, но которые отвлекают его внимание, поглощают энергию и препятствуют творческому развитию. Свободные ассоциации разрушают это замороженное соотношение фигуры и фона, они позволяют другим вещам выйти на передний план. Терапевт замечает, что старые фигуры ушли, но в чем преимущество этого для пациента? Как мы видели, не в том, что новые фигуры могут быть связаны с привычной фигурой его опыта, поскольку отношение свободного ассоциирования оторвано от этого опыта. Но оно состоит в том, что пациент обнаруживает, что нечто, не признаваемое им за свое, выходит из его тьмы и является полным значения; таким образом, возможно, он воодушевляется для исследования, для рассмотрения своего бессознательного как terra incognita, но не как хаоса. С этой точки зрения, он должен, конечно, стать партнером в процессе интерпретации. Идея состоит в том, что «познание себя» (основа гуманистической этики)

— это не то, что дается кем-то другим в муках, но нечто, что каждый делает для самого себя как Человек. Тайные отношения терапевта с интерпретацией, отказ в ней или ее выдача маленькими порциями в нужный момент являются полной противоположностью этому подходу. Из этого не следует, конечно же, что аналитик должен высказывать все свои интерпретации; скорее, ему следует очень немного интерпретировать, но зато предоставить пациенту инструментарий аналитика. Очевидно, что чудовищное нелюбопытство людей — эпидемический невротический симптом. Еще Сократ знал, что причиной этого является страх самопознания (Фрейд подчеркивал частную боязнь сексуального знания, идущую из детства). Таким образом, неразумно проводить курс лечения в контексте, который поддерживает расщепление: терапевт, взрослый, знает все; а пациент никогда не узнает секрета, пока ему не скажут. Владение инструментарием помогает преодолеть чувство ис- ключенности.

В заключение позвольте нам противопоставить три вида речи, используемой в эксперименте свободной ассоциации: пациент, свободно ассоциирующий, терапевт, понимающий нечто и говорящий это самому себе, и терапевт, объясняющий то, что он знает, пациенту. Здесь мы имеем три различных набора слов, относящихся к наличной ситуации. Для пациента его ассоциации — эквивалент бессмысленных слогов: это чистая вербализация. Однако, именно из этих слов терапевт получает знание о пациенте, и это знание, сформулированное в виде предложений, которые он себе говорит, соответствует существующему положению вещей, это правда. Но в этом контексте те же самые предложения, сообщенные пациенту, больше не являются правдой, — ни для пациента, ни теперь уже и для терапевта: они — не истинны, поскольку не работают, они не имеют никакой ценности в качестве доказательства, они - всего лишь абстракция. Для

логика этот фактор, заинтересованности врача или незаинтересованности пациента, принятия или непринятия предположений в свою личную реальность, может показаться несущественным. Он мог бы сказать, что это — просто «психологический» вопрос, терапевтически важный, но логически незначительный, воспринимает или нет пациент правду интерпретации, и на каком уровне. Но мы должны отнестись к этому следующим образом: «существующий случай» имеется только как возможность, это — абстракция; и существует ли одна действительность или совершенно другая, о которой мы знаем «правду», зависит от слов формулировки, заинтересованности и отношения к тому, что обнаружено.

Согласно логике, используемой в физике, «правильное» использование слов — речь, наиболее полная смысла применительно к «реальности» — имеет скудный словарь вещей-символов, аналитический синтаксис, выражающий комплекс зависимостей, и произносится бесстрастным тоном; и можно было бы реформировать язык в этом направлении (например, в направлении Базисного Английского). Но для психолога, имеющего дело с безэмоциональностью наших дней, правильная речь имеет прямо противоположные черты: она полна страстных интонаций детской речи, ее слова — комплексные функциональные структуры, подобные словам примитивных народов, а ее синтаксис — 'ПОЭЗИЯ.

6. Философия реформы языка

Современная эпидемия подмены сообществ символическими социальными учреждениями, а опыта — вербализацией, привела к многочисленным попыткам реформировать язык, обращаясь к риторическому и логическому анализу. Скрытые риторические мотивы говорящего извлечены на свет; и, в согласии с эмпиризмом и критицизмом, пустые стереотипы и абстракции понижены в цене по сравнению с конкретными понятиями, означающими вещи и поведение. Для наших целей мы можем выделить три философии хорошего языка: «эмпирического», «операционального» и «инструментального».

Эмпирический язык сводит хорошее использование слов к знакам для объектов, наблюдаемых феноменов или простого поведения. (Самая высокая степень конкретности вообще приписана неодушевленным «физическим» объектам, но это - метафизическое предубеждение; Август Комт, к примеру, считал, что наиболее конкретны социальные связи и учреждения). Слова-вещи затем соединяются простым логическим путем.

Операциональные языки делают главный упор на манипулирование вещами, а не на вещи непосредственно. Такой подход, по крайней мере, обеспечивает сенсорно — моторное единство как базовое.

Инструментальные языки требуют, чтобы базисные единицы включали также «перспективы» (ends- in-view), и, таким образом, мотивы и риторические позиции речи.

Таким образом, имеется ряд, все более включающий факторы контакта; однако, никакой аналитический язык не может достичь уровня самой контактной речи, поскольку такая речь отчасти творит реальность, и творческое использование слов пластически разрушает и переплавляет их: никакой спи

сок базисных слов не может быть создан лишь из вещей, невербального поведения или «перспектив». Контакт включает в себя ориентацию, манипулирование и чувство - и последнее может особым образом выражать себя вербально в ритме, тоне, а также в выборе и искажении слов и синтаксиса. Нормы и каноны хорошей речи не могут быть сведены к простым конкретным вещам и побуждениям — они недостаточно конкретны для этого; они представлены в конкретных и зачастую очень сложных целостных структурах. Говоря прямо, лингвистическая реформа — с целью избавления от пустых символов и вербализации— возможна лишь путем изучения структуры поэзии и гуманистических трудов, и, в итоге, путем создания поэзии и придания поэтичности общепринятой речи.

Эта проблема имеет философскую значимость далеко за пределами лингвистической реформы. Идет непрерывный поиск, особенно среди «эмпириков» и «инструменталистов», «натуралистической этики», такой, которая не налагала бы никаких ограничений извне на происходящие процессы. Но если критерии правильного языка выбраны так, что чувственные и творческие аспекты речи не имеют «значения» и «просто субъективны», тогда подобная этика в принципе невозможна, поскольку никакая оценка не будет согласна с логической точкой зрения. С другой стороны, если бы однажды было понято, — что, как нам кажется, очевидно,

- что чувства не есть изолированные импульсы, но структурные доказательства реальности, а именно взаимодействия поля организм/среда (для которого никакого другого прямого доказательства, кроме чувства, нет); и, далее, что сложное творЧеское достижение является еще более сильным доказательством реальности; тогда могли бы быть установлены такие правила языка, при которых любая контактная речь стала бы значимой, и тогда оценка сможет быть логически обоснована.

Глава 8

Антисоциальность и агрессия 1. Социальное и антисоциальное

Мы постарались показать, что в организме — прежде, чем он может называться индивидуальностью, и в процессе ее формирования, — важнейшую роль играют социальные факторы. Позвольте нам теперь на протяжении пары глав рассмотреть «Общество» в более обычном смысле, как отношения и организации индивидуумов. Именно в этом контексте можно говорить о конфликте между индивидуумом и обществом и называть определенный тип поведения «антисоциальным». В этом же смысле некоторые нравы и институции общества можно называть «антиличностными».

Основная социальная природа организма и пути формирования личности — забота и зависимость, общение, подражание и обучение, выбор любви и компании, чувства симпатии и антипатии, взаимопомощь и конкуренция — все это чрезвычайно консервативно и неискоренимо. Бессмысленно думать об организме, обладающем «антисоциальной» потребностью в том смысле, что она противна его социальной природе. В этом случае существовало бы постоянное внутреннее противоречие; оно не могло бы сохраняться. Но, естественно, имеются сложности индивидуального развития, роста и полной реализации природы личности.

Сообщество личностей, так или иначе, является в значительной степени артефактом, подобно вербальной личности как таковой. Оно непрерывно изменяется в каждой своей части; действительно,

тенденция инициировать социальные перемены и создавать институциональные артефакты является, возможно, составной частью консервативной социальной природы, подавляемой в любом обществе. В этом смысле персональное поведение, по сути своей, «антиобщественно», если оно направлено на разрушение чего-нибудь в нравах, институциях или в личности, обычной для данного времени и места. В терапии мы должны предполагать, что делинквентное поведение, которое противоречит социальной природе человека, можно изменить, и соответствующие аспекты исчезнут с дальнейшей интеграцией. Но на самом деле не очевидно, что по мере интеграции оно не станет лишь более выраженным, ведь личность не будет больше стараться приспособиться к обществу, но приспособит общество к себе.

2. Изменение понятия антисоциальности

При рассмотрении антисоциальности позвольте нам сначала развести то, что является антисоциальным, и то, что невротик таковым считает.

Любые побуждения или цели, которые мы имеем, но не воспринимаем как свои собственные, которые мы не осознаем или проецируем на других, представляются нам антиобщественными. Очевидно, мы подавили эти проявления и удалили их из осознания, поскольку они не соответствуют принятому представлению о самих себе. Это представление о себе было отождествлением с теми авторитетными персонами, которые составляли наше первое общество, или подражанием им. Но, естественно, когда побуждение высвобождено и реализовано, и принято как часть себя, оно оказывается не таким уж антисоциальным. Мы вдруг обнаруживаем, что в нем нет ничего необычного, что оно более или менее принято в нашем взрослом обществе, а разрушительная сила, которую мы ему приписывали - меньше, чем мы ожидали. Импульс, который представлялся адским или убийственным, оказывается простым желанием избежать чего-либо или что-то отклонить, и никого особо не волнует, сделали мы это или нет. Но это именно вытеснение (а) сделало из идеи постоянную угрозу; (Ь) скрыло ее ограниченное намерение и не дало увидеть социальную действительность, (с) окрасило ее нелепой запретностью, и (d) само породило мысль о деструктивности. Вытеснение - это агрессия, направленная против самости, и эта самая агрессия была приписана побуждению. (Сошлемся на классический пример: в 1895 году Фрейд предположил, что мастурбация приводит к неврастении; позднее он пришел к выводу, что это чувство вины за мастурбацию, попытка ее подавить и запрещение оргастического удовольствия являются ее действительной причиной. Таким образом, боязнь повреждения и ошибочная медицинская поддержка сексуального табу привели к повреждению.) Со времени первых работ Фрейда «содержания ид» стали менее дьявольскими и более послушными. Вероятно, сейчас он не стал бы обращаться к столь злорадному девизу: Flectere neqiteo superos, Acheronta movebo, — который, к сожалению, выдвигал.

Однако, невротическая оценка тоже имеет право на существование. Теоретики зашли слишком далеко в демонстрации того, что бессознательные побуждения являются «хорошими» и «социальными»; они слишком сильно стараются делать вид, что в родстве с ангелами. Что действительно случилось - так это то, что за последние пятьдесят лет произошла небывалая революция в социальных нравах и оценках. Это привело к тому, что многое, что рассматривалось раньше как дурное, не считается теперь таковым. Определенное поведение стало приемлемым не потому, что оно оценивается как хорошее, социальное или безобидное, но в силу того, что оно теперь принято как часть образа человека. Человек не стремится быть хорошим; хорошее - это то, к чему человек стремится. Можно сказать об этом и по-другому: определенные «содержания ид» воспринимались как дьявольские не только потому, что подавление сделало их такими (теми четырьмя способами, которые мы упоминали выше), но и потому, что (е) они содержат остатки того, что было действительно разрушительным, исходя из тогдашних социальных норм, в этом было реальное искушение или порок - и было реальное социальное давление, исходящее от ранних авторитетов, которое привело к невротическому подавлению.

Там, где подавляемое искушение было представлено в полной мере, где однажды оно было освобождено как нечто всеобщее и принятое, оно проделало свой путь наружу с удивительной скоростью. Став публичным и будучи более или менее удовлетворенным, искушение потеряло свой дьявольский ореол; и для нового поколения изменилась социальная норма. И на самом деле примечательно, с каким единодушием общество пришло к новому представлению о себе как целом; можно было бы ожидать, что некоторые части морального кодекса будут более упорно консервативными (но, естественно, имело место взаимодействие разных социальных факторов: изменения в экономике, урбанизация, международные контакты, повышение уровня жизни, и так далее). Только при посещении общества в глухой провинции, или при изучении руководства 1890 года по уходу за ребенком, или эссе «Христианство и театр» осознаешь, насколько резки произошедшие изменения. И вот что самое существенное: нельзя сказать, что старые отношения обязательно мрачно-зловещи, преувеличены или как-то особенно невежественны; скорее, это довольно трезвые, тщательно взвешенные суждения о том, что нечто, что мы сейчас считаем полезным или похвальным, является нежелательным или разрушительным. К примеру, замечательно ясно видно, что строгое приучение к туалету формирует характер, приверженный правилам; это ни в коем случае не невежественно, это, вполне вероятно, правда. Но они говорили, что по этой причине это нужно делать; а мы говорим, что по этой причине этого делать не следует. Одной из причин перемены является то, что в современной экономике и технологии старые стандарты близости, трудолюбия и долга могут быть социально вредными.

Фрейд принимал всерьез такой враждебный остаток, считая его по-настоящему социально деструктивным. Он сохранял убеждение, что общество будет сопротивляться психоанализу. Наши современные «ментальные гигиенисты» считают, что то, что они разрешили, неизменно хорошо и не является антисоциальным. Следовательно, им нет нужды считаться с сопротивлением со стороны либералов и терпимых, они ведут всегда выигрышные баталии и заняты очисткой территории от неприятеля. Но агрессивная психотерапия - это неизбежный социальный риск. Должно быть очевидно, что социальное давление не искажает саморегуляцию организма, которая «хороша» и «не антиобщественна», когда она правильно понимается и выражена подходящими словами. Общество запрещает то, что разрушительно для общества. Здесь не семантическая ошибка, а подлинный конфликт.

3. Неравномерный прогресс и социальная реакция

Рассмотрим два недавних показательных изменения в нравах, в которых психоанализ сыграл главную роль: положительное отношение к сексуальному удовольствию и разрешающую установку по отношению к детям. Эти изменения теперь настолько широко распространены, что стали всеобщими. Итак, актуальное удовлетворение и саморегуляция (в некоторых сферах) должны быть достаточными для того, чтобы уменьшить публичное негодование и его проекцию на выбранное для этого пугало; вследствие этого табу становятся менее навязчивыми, и тогда количество удовлетворения и саморегуляции должно еще увеличиться, и так далее. Это в особенности касается детей: разрешение сосать палец, более саморегулирующие стандарты питания, разрешение мастурбации, более мягкое приучение к туалету, признание потребности в телесном контакте и сосании груди, отказ от телесных наказаний — все это должно привести в результате к счастью подрастающего поколения. Но давайте рассмотрим ситуацию более подробно.

Мы имеем, в данном случае, интересный пример неравномерного развития, выразившегося в определенном прогрессе саморегуляции в некоторых отношениях, при сохранении и даже увеличении

невротичности в других. Как общество корректирует себя для того, чтобы достичь нового равновесия в неравномерном развитии, чтобы удержать в рамках революционный динамизм, скрытый в любой новой свободе? Ведь любая свобода, как можно ожидать, должна освободить энергию и привести к увеличению накала борьбы. Усилия общества должны быть направлены на то, чтобы изолировать, расчленить и «вырвать зубы» у «угрозы снизу».

Поэтому количественный рост проявлений совершенно неограниченной сексуальности сопровождался уменьшением возбуждения и глубины удовольствия. Что же это означает? Было отмечено, что депривация необходима для накопления напряжения; но саморегуляция организма должна быть достаточной, чтобы верно оценивать периодичность и разряжаться без вмешательства извне. Говорят, что прихотливость и «вседозволенность» обедняют сексуальное удовольствие; это правда, но если бы было больше удовлетворения, больше контакта и любви, «вседозволенность» была бы менее компульсивной и автоматической. Вопрос, которым мы задаемся, таков: с чем же связано уменьшение удовлетворения? Более разумно рассмотреть эту частную потерю чувствительности как аналогичную той общей потере чувствительности, аффектов и способности к контакту, которая приняла в настоящее время характер эпидемии. Эти потери случаются в результате тревоги и шока. При неравномерном развитии высвобождение сексуальности столкнулось с тем, что еще не высвобождено; тревога возросла. Действия продолжают выполняться, но смысл и чувство исчезли. Будучи не полностью завершенными, действия повторяются. Тревога и недостаток удовлетворения приводят к возникновению чувства вины, и так далее.

Главный блок, которого необходимо коснуться, хотя бы вкратце — это подавление агрессии. Совершенно очевидно, что коммерческая эксплуатация сексуальной темы в кино, романах, «комиксах», и т.д. (как показала Легман-Кит), концентрируется на садизме и убийстве. (Стиль коммерциализированной мечты такого рода всегда служит безошибочным индикатором происходящего, поскольку для нее не существует иного критерия, кроме спроса.)

Как это ни парадоксально, главным социальным механизмом для изоляции сексуальности является здоровый, нормальный, научный подход к сексуальному образованию со стороны педагогов и прогрессивных родителей. Такое отношение «стерилизует» сексуальность и делает официальным, авторитетным и почти обязательным то, что по природе своей капризно, иррационально и психологически эксплозивно (хотя подвержено органическому самоограничению). Без сомнения, сексуальность органически периодична, но совершенно не в соответствии с чьими-то предписаниями. Против такой изоляции предостерегал Ранк, говоря, что место для изучения настоящей жизни — сточная канава, там ее тайна уважается, хотя и подвергается поношению — как могут поносить только глубоко верующие. Теперь принято считать, что сексуальность красива, экстатична и не «грязна»; но, конечно же, в буквальном смысле, она грязна, между мочой и калом. И учить тому, что сексуальность - источник экстаза (скорее, чем позволить этому быть делом случая) — значит разочаровать огромное большинство людей, чья агрессивность заблокирована, и кто поэтому не может ни отдаться, ни разрушить сопротивление в других. Они вынуждены спрашивать: «Как, и это все?» Лучше уж,

разрешая все, ничего не говорить о результате вообще. Так называемое здоровое отношение, которое превращает проявление жизни в гигиеническую практику, является средством контроля и разделения.

Конечно, пионеры сексуального образования были революционерами; они сосредотачивали усилия на отмене современного им подавления и на разоблачении лицемерия; это означает, что они проницательно ухватили все хорошее и сказали правильные слова. Но эти самые слова сделались теперь новым табу: «секс прекрасен, храните его чистоту», теперь они являются глубокой социальной защитой. Вот почему депривация и запреты, как кажется, ведут к более интенсивному сексуальному возбуждению; не то, чтобы организм нуждался в этих внешних средствах, но в блокированном организме они предотвращают фрагментацию, сохраняют открытой связь с негодованием, гневом и агрессивностью, направленной против авторитетов, и, на глубинном уровне, с потребностью самости в отчаянном риске. Так как в момент, когда некто, подвергаясь фатальной опасности, нарушает табу, он, вероятно, переживает вспышку спонтанной радости.

Разрешающая установка в уходе за ребенком также является отличным примером неравномерного развития и социальных защит; только комический гений, подобный Аристофану, в состоянии оценить ситуацию по достоинству. С одной стороны, наше поколение научилось не препятствовать шумной дикости детей; с другой стороны, мы сузили рамки регламентированного порядка всего нашего физического и социального окружения. Мы ютимся в маленьких квартирках в больших городах — и имеем опрятные детские площадки, на которых ни один уважающий себя мальчик не должен быть замечен погибшим. Само собой разумеется, что посередине размазаны родители. Удивительная переоценка детей в нашей культуре, которая поставила бы в тупик греков или людей Ренессанса — не что иное, как реакция на подавление спонтанности взрослых (включая спонтанность, с которой они поколачивают собственных детей). Мы переборщили со своим подчиненным положением, и идентифицируем себя с детьми, и пытаемся защищать их природную энергию. По мере того, как дети вырастают, они вынуждены все более целенаправленно и изощренно приспосабливаться к цивилизации, полной науки, технологии и сверх-управления. Таким образом, период зависимости по необходимости становится все более долгим. Дети получают любую свободу, за исключением основной - чтобы им позволили взрослеть и проявлять экономическую и домашнюю инициативу. Они не прекращают ходить в школу. Противоречия очевидны: в прогрессивных семьях и школах поощряется саморегулирование, живое любопытство, обучение на собственном опыте, демократическая свобода. И все это абсолютно невозможно в плане города, при зарабатывании на жизнь и устройстве семьи, в приобретении статуса. Со временем произошло постепенное приспособление, не стало острой фрустрированности, которая могла бы пробудить глубоко сидящую мятежность. Осталось только непрерывное давление, формующее хороших здоровых граждан, у которых очень рано начинаются нервные срывы и которые жалуются, что «жизнь прошла мимо». Или есть другой выход, как мы увидим — вести хорошую, устроенную надлежащим образом, порядочную и бесконечно разрушительную войну.