АСИММЕТРИЯ МОЗГА И ЗНАКОВЫХ СИСТЕМ 3 страница

УД ГУН великий, ^g ДАО'путь' f\i ГУН ДАО путь' —"Ч сановный' *■— ■*** *—

Рис 14. Сложные иероглифы, получаемые с помощью «монтажа» простых

значающих предметы и соответствующих в звуковом языке существительным: знаки для «уха» и «двери» вместе могут означать «слушать» («подслушивать»), знаки для «воды» и «глаза» вместе могут означать «плакать» и т.д. (рис. 14). Такой способ изобразительной передачи того, что казалось бы не-изобразимо, в иероглифических системах письма исследовал С. М. Эйзенштейн (1898—1948)—один из крупнейших наших режиссеров и теоретиков кино. По его мысли, такой монтаж изображений предметов может передавать любую сколь угодно сложную идею и вместе с тем соответствует ходу ассоциативного мышления, где глагол родится из столкновения двух результатов — начального и конечного [40, с 153].

Австрийский (а позднее английский) логик Витгенштейн, оказавший огромное влияние на современный логический анализ языка, считал, что в каждой языковой картине мира сцепление двух предметов передает отношение между ними (т. е соответствует по смыслу глаголу). Эти гипотезы представляют особый интерес в свете новейших данных, по которым правое полушарие (недоминантное) почти не понимает глаголов в отличие от существительных. Зрительные и пространственные образы, которыми занято правое полушарие,— это прежде всего образы предметов. Свойства и признаки, а также действия позднее выделяются при анализе образов предметов.

«Безглагольность» (именной или телеграфный стиль) характерна и для некоторых типов расстройств речи при сенсорной афазии (расстройствах ввода). Один из больных с афазией этого типа, исследовавшихся в Институте нейрохирургии им. Бурденко, рассказывая о своей службе во флоте, не мог употребить без подсказки ни одного глагола: война... моряк... крейсер... Ленинград... год, два, три... корабль уже... крейсер большой... много мальчиков (в смысле: мужчин)... народа много (воспроизвожу повторенный больным дважды рассказ по двум записям, сделанным мной 15 лет назад).

Хотя в подобных особых случаях психологический механизм, позволяющий говорить одними существительными без глаголов, выступает особенно отчетливо из-за недуга, не подлежит сомнению, что и у здоровых людей в норме всегда существует эта возможность. Иначе трудно было бы объяснить, почему оказывается возможным использование именного (безглагольного) стиля для передачи внутреннего хода ассоциаций. Так, Достоевский в конце «Кроткой» сбивчивый внутренний монолог вдовца, жена которого только что покончила с собой, передает последовательностью безглагольных именных предложений: «Только одна эта «горстка крови». Десертная ложка, то есть. Внутреннее сотрясение». Любопытно, что Эйзенштейн именно в таких местах «Кроткой» видел наибольшее приближение к тому внутреннему ходу ассоциаций, которые он сам (вслед за «Улиссом» Джойса) хотел передать в своем киноискусстве [40. с. 120—121].

В поэзии XX века как русской, так и западноевропейской [41], именной стиль стал характерной чертой крупнейших лирических поэтов. Хотя он был намечен уже у таких больших лириков XIX века, как Фет (достаточно напомнить его «Шепот, Робкое дыханье...», «Это утро, радость эта»), его распространение связано с поздним периодом творчества Блока. Именной стиль обнаруживается в тех стихотворениях, строфах, строках, где выступает запись ощущений поэта как таковая: Ночь. Улица. Фонарь Аптека Бессмысленный и тусклый свет.

В. Б. Шкловский вспоминает слова Блока о том, что ему самому писание стихов напоминало перевод текста на его собственном языке в текст на языке обычном, причем иногда перевод не доводился до конца. Можно предположить, что именным стилем часто писались наиболее индивидуально-лирические фрагменты, как бы сохраняющие строение первоначального текста.

В современном русском языке именные предложения всегда воспринимаются в плане настоящего времени. В них можно

35- 2*

видеть конкретную пространственно-временную локализацию речи, что подчеркивается и частым включением указательного местоимения этот. Поэтому с чисто лингвистической точки зрения кажется вероятной гипотеза о том, что в именном стиле могут сказаться характерные черты значений, соотносимые с правым полушарием, которое связано с ориентацией в реальном пространстве — времени.

Известный французский математик Р. Том, занимающийся построением топологической модели языка, высказал гипотезу, по которой так называемая «глубинная структура» языка (основное смысловое строение фразы) — это наше чувственное восприятие внешнего мира, тогда как «поверхностная структура» (отражаемая в реальных грамматических формах) принадлежит самому языку [42, с. 121]. Это предположение с точки зрения структуры мозга равносильно допущению, что зрительные и другие наглядные восприятия, образующие «кинофильм», демонстрируемый в правом полушарии, описываются посредством звукового языка в левом полушарии.

ГРАММАТИКА ЛЕВОГО ПОЛУШАРИЯ

Благодаря хранящейся в левом полушарии грамматической информации оно может манипулировать словами, сочетая их самыми разнообразными способами. В естественном языке грамматически правильные сочетания слов далеко не всегда являются осмысленными. Это было отчетливо выявлено в современной математической теории грамматик, где поэтому строго различается грамматическая правильность и осмысленность: достаточно напомнить хрестоматийный пример Н. Хомского «Зеленые идеи яростно спят». Математическая теория грамматик вся строится на описаниях грамматически правильных предложений, которые могут быть заведомо и неосмысленными.

Математическая теория грамматик нашла особенно широкие приложения в теории языков программирования для вычислительных машин [39]. Существенной идеей теории является разграничение нетерминальных (вспомогательных или промежуточных, собственно грамматических) символов, содержательно соответствующих синтаксическим категориям (предложение, группа сказуемого, группа подлежащего, имя существительное, глагол), и символов терминальных, соответствующих конкретным словам языка. Вывод предложения в порождающей грамматике начинается с самых абстрактных нетерминальных символов [например, символ, соответствующий содержательно предложению (Пр), может быть заменен сочетанием символом

ГрИм — Группа Имени (подлежащего), и ГрСк — Группа Сказуемого]. В конце вывода должна быть получена цепочка терминальных символов—конкретных слов (рис 15).

Быстрому развитию математической теории грамматик способствовало то, что, как обнаружил в конце 50-х годов нашего века Н. Хомский, хорошо к этому времени разработанный аппарат математической логики отвечает требованиям теории грамматик. Идеей, по существу новой для грамматик, было рассмотрение правильно построенных цепочек (независимо от их осмысленности) и правил их порождения как основного

__Гр Им—| |—Гр Ск __

Прил Сущ Г л _ГрИм—|

Прил Суш,

Современная кибернетика удивляет каждого ученого

Рис 15, Вьшод предложения (дерево в порождающей грамматике)

Нетерминальные символы, Пр — предложение, ГрИм — группа имени, ГрСк — группа сказуемого, Г л — глагол, Прил — прилагательное Сущ — имя существительное Терминальные символы Современная, кибернетика, удивляет, каждого, ученого

объекта лингвистики. На этом пути лингвистика сблизилась не только с логикой, но и с другими науками о знаках, рассматривающими текст как главный предмет исследования (в качестве примера можно сослаться на правила построения фольклорных текстов, разрабатываемые вслед за В. Я- Проппом многими учеными).

В математической теории грамматик грамматики рассматриваются как эквивалентные логическим машинам — автоматам определенных типов, а автоматы — как эквивалентные грамматикам [43, 44]. Этот подход к теории порождающих грамматик приводит к построению автоматной грамматики, представляющей синтез фраз языка как работу определенного логического устройства. Обратная задача — анализ языка — практически очень важная для языков программирования [39], решается на основании понимания распознавания как процесса, обратного синтезу.

Такой подход к грамматикам по существу заложил принципы математической теории соотношения между языком и машиной, к которой в широком смысле примыкают гораздо более общие идеи А. Н. Колмогорова (и Неймана) о связи между программой и объектом, который она строит. Теория грамматик в их отношении к автоматам, бурно развивавшаяся в последние двадцать лет после выхода в свет в 1956 г. первой статьи Хамского, может поэтому оказаться очень важной и для построения языкового «процессора», моделирующего работу левого (речевого) полушария. Тем не менее до настоящего времени теория в основном применялась к искусственным машинным языкам, в особенности к языкам программирования, а не к естественным. Развитие теории грамматик почти целиком осуществлялось математиками.

Ситуацию можно сравнить с той, которая когда-то имела место в математической логике. Начиная с Лейбница, крупнейшие мыслители решали проблемы этой науки как бы «впрок». Лишь в 40-х годах нашего века оказалось, что тем самым были созданы основы для построения современных вычислительных машин. Точно так же абстрактная математическая теория грамматик при дальнейшем ее развитии может явиться мощным инструментом для описания на единой основе разных форм деятельности, которые можно соотнести с работой левого полушария: логического вывода, построения грамматически правильных фраз и решения вычислительных задач. В разной степени каждый из этих видов деятельности уже теперь моделируется с помощью вычислительных машин, представляющих собой аналог левого полушария мозга.

Экспериментальная психология показывает, что человек одновременно может хранить в кратковременной памяти не более 7±2 отдельных дискретных единиц, например слов. В романе Киплинга «Ким» описывается способ тренировки памяти, когда человеку на мгновение показывают несколько камешков и предлагают запомнить, сколько их было. Как ни тренироваться, за один «такт» работы оперативной памяти человеку никак не удается запомнить больше, чем пять-девять камешков.

Как предположили В Ингве и Н. Хомский, в грамматике некоторых естественных языков (в частности, английского) наблюдаются те ограничения, наложенные на деревья предложений, которых можно было бы ожидать исходя из этой модели, построенной с учетом данных экспериментальной психологии. В частности, один и тот же нетерминальный символ (например, Гл — глагол) ограниченное число раз может быть заменен сочетанием, включающим тот же символ (Гл): глагол

идти может зависеть от глагола хотеть (хотеть идти), но от самого глагола идти другой глагол уже не может зависеть. Но это еще не проверено строго для многих языков [ср.- 44, с. 242, 280].

Можно предположить, что при дальнейшем исследовании проблемы связи объема памяти человека с допустимой формой деревьев предложений нужно будет прибегнуть и к различению двух видов памяти, соотносимых с двумя полушариями. Левое (точнее, доминантное) полушарие, которое в основном и занято построением речевых высказываний, по-видимому, запоминает схемы структуры в гораздо большей степени, чем сами конкретные словосочетания, образующие эти структуры, (3 отличие от него правое полушарие помнит целостные (глобальные) единства, которые в нем не делятся на составные части.

15 лет назад автор описал одного больного с поражением левого полушария, который сам очень точно сформулировал особенности своей речи: «я не могу по буквам, я могу по словам» [19] Больные с поражением левого полушария не могут писать отдельные буквы, но могут написать сразу свое имя как единое целое [45], точно так же, как они часто не могут строить новые фразы, но в состоянии произнести стандартное словосочетание — клише.

При исследовании особенностей смысловых ассоциаций у больных после кратковременного выключения левого полушария обнаруживается, что большинство таких ассоциаций составляют стандартные словосочетания — клише В ответ на слово голубой больной говорит: голубой небосвод, голубое небо, на слово голодный — голодный год, на слово страх — безотчетный страх (при выключении противоположного полушария типичными будут ответы, при которых сохраняется смысл слова, передаваемый его синонимом: голубой — светлый, голодный— несытый, страх—ужас) Современная лингвистическая семантика, успешно изучающая возможные правила построения стандартных словосочетаний-клише типа безотчетный страх, вплотную подошла к описанию одной из важных языковых функций правого полушария.

Разницу между правым и левым полушариями в этом смысле можно соотнести с различием между грамматическими правилами построения высказываний и словарем, где некоторые высказывания могут храниться как целые единицы.

Постановка вопроса о соотношении грамматики и устройства (автомата), который ею пользуется, уже в настоящее время приводит к некоторым интересным результатам в теории грамматик. В частности, исследованы соотношения между сложностью грамматики (длиной правил и числом нетерми-

нальных вспомогательных символов) и сжатостью вывода в ней некоторой цепочки: сокращение («сжатие» или «ускорение») вывода цепочки приводит к возрастанию сложности правил [44, с 66—70]

Исследования отношений между грамматиками и автоматами уже сейчас составляют один из наиболее разработанных разделов теории искусственных языков программирования [39]. Некоторые из полученных результатов связаны и с опытами машинной обработки текстов на естественном языке. В частности, развитие теории автоматов с магазинной памятью прямо было связано с совершенствованием модели обработки текстов по принципу «последний записанный первым считывается». Этот принцип представляет интерес и для психологии восприятия текста человеком.

Используемые в настоящее время вычислительные машины настолько существенно отличаются от «двухмашинного» комплекса человеческого мозга, что трудно было бы ждать возможности удовлетворительного моделирования всех специфических особенностей человеческого понимания языкового текста на этих машинах. Но принципиально дискретный характер операций, совершаемых над языками (как естественными, так и искусственными — логическими) левым полушарием, делает уже в настоящее время вполне реальной возможность построения таких программ, которые могли бы воспроизводить некоторые процессы анализа и синтеза речи в левом полушарии. Эти процессы включают переработку как грамматической информации, так и такой смысловой, которая непосредственно связана с грамматической.

Многие смысловые категории, в одних языках выраженные особой грамматической формой, в других языках скрыты в словарных значениях слов и словосочетаний: для русского языка значение «заставить кого-нибудь сесть» (на стул и т. п.) выражается особым производным от глагола сесть — усадить, в других же языках может понадобиться для передачи такого смысла целое сочетание слов. Понятие «иметь» не только во многих естественных языках ( как в русском у меня есть), но и в логических, связывается с глаголом «быть» (и с квантором существования □).

Весьма вероятной представляется гипотеза, по которой всеми этими смысловыми отношениями, а возможно, и всеми абстрактными глагольными смыслами (типа дать), для которых Р. Том предложил топологические модели [42, 46], может ведать левое полушарие, поскольку это — внутриязыковая грамматика смыслов (напомним, что правое полушарие вообще испытывает большие затруднения при восприятии глаголов).

Точно так же логизированный характер таких отношений, как «над»—«под» («верх»—«низ»), делает вероятным отнесение соответствующих слов и их смыслов к компетенции левого полушария. Но проведение четкой границы между такими внутриязыковыми смыслами, которые можно определить в пределах этой грамматики, и значениями, требующими обращения к внешней среде, затруднительно.

При электрошоке, «выключающем» правое полушарие, для больных становятся характерными многочисленные смысловые ассоциации, заменяющие одно слово другим, тождественным или противоположным ему по смыслу: сытый — наевшийся, голодный.

Такие больные легко перечисляют весь набор признаков, которые могут быть у какого-нибудь предмета: жилище — многоэтажное, деревянное, каменное, они иногда заменяют смысловые ассоциации чисто грамматическими, например, в ответ на слово забота говорят заботиться о ком-нибудь другом, в ответ на слово злоба — кто-нибудь злится на что-нибудь.

СЕМАНТИЧЕСКАЯ ИНФОРМАЦИЯ ПРАВОГО ПОЛУШАРИЯ

Л. Витгенштейн в поздних своих работах пришел к мысли, что грамматика языка определяет абстрактные пространства свойств или качеств известного типа: например пространство цветов, включающее «красный», «синий», «зеленый», пространство звуковых признаков и т. п. Согласно изложению этой мысли Витгенштейна, которое принадлежит Расселу, о какой-нибудь части стены можно сказать, что она красная, или синяя, или зеленая, или что она любого цвета. Последнее утверждение будет ложным, но не бессмысленным в отличие от утверждения, что стена—громкая. Пространство цветов задается левым полушарием.

«Пространством» называется собрание всех возможных осмысленных признаков (например, цветовых). Данные внешнего опыта (в терминах двухмашинного комплекса — получаемые правым полушарием) нужны для того, чтобы определить реальный цвет стены— красный, а не синий, тогда как язык задает набор возможностей, из которых человек выбирает не только осмысленное, но и истинное [49, с. 199—200]. В некоторых условиях может быть достаточным только утверждение, что поверхность окрашена в какой-либо цвет [50, с. 191]. На более специальном языке лингвистической семантики это можно назвать явлением нейтрализации смысловых противопоставлений, которые в данном контексте снимаются.

К очень близкому пониманию семантической организации

языка подходит в своей топологической модели Р. Том. Он полагает, что над обычным пространством — временем нашего восприятия (в излагаемой модели характерным для правого полушария) надстраиваются различные языковые пространства («семантические поля») (в данной модели характерные для левого полушария) — такие вторичные более конкретные признаки, как цвета, пространства свойств, образованных на основе эвклидова (обычного) пространства (сила, скорость и т. д.), наконец, пространства качеств, связанных с человеческой деятельностью (смелость, осторожность и т. д.) [42, с. 118].

Формализация модели, отчасти сходной с мыслями Витгенштейна, лежит в основе теории семантической информации Бар-Хиллела и Карнапа [43]. Как поясняет Бар-Хиллел основную идею этой теории, «содержанием высказывания признается класс всех возможных состояний мира, которые несовместимы с этим высказыванием» [51, с. 35]. Например, утверждение «Эта стена — красная» исключает утверждение «Эта стена — не красная». Иначе говоря, в теории семантической информации развивается мысль старых логиков, учивших, что «во всяком утверждении заключено отрицание».

В работе Бар-Хиллела и Карнапа вводится логический язык, состоящий из конечного числа ц индивидов и п предикатов, которые признаются взаимоисключающими или несовместимыми Друг с другом. Описание состояния Z представляет собой конъюнкцию У] простых высказываний типа Р (а) («а обладает свойством Р»). Каждый предикат соотносится с его отрицанием Р(а) («а не обладает свойством Р»). Поэтому всего есть 2тт возможных описания состояния. Для каждого описания состояния Z существует мера m(Z) такая, что

0<m(Z)<\.

Функция меры понимается Карнапом как абсолютная логическая вероятность. Для неложного высказывания г область R(z) является совокупностью всех описаний состояния, для которых г сохраняет силу. Тогда т(г) определяется как сумма m(Z) по всем Z, которые содержатся в R(z).

Мера семантической информации cont(i) определяется как

cont (г) = т () г = 1 —т (г).

Как поясняет это определение Бар-Хиллел, «чем больше логическая вероятность утверждения, тем меньше мера его содержания... Наиболее простым математическим отношением, удовлетворяющим этому требованию, является дополнение до 1» [51, с. 38].

По-видимому, построения этого типа представляют собой некоторую формализацию семантических утверждений о действительности, содержащихся в теории Витгенштейна.

Основную трудность представляет разграничение тех логических признаков, которые можно считать внутриязыковыми, и конкретных признаков, определение которых невозможно без обращения и ко всему богатству знаний о внешней среде, хранимых (и демонстрируемых в «кинофильме») в правом полушарии. Сколько-нибудь ясную ориентацию в проблеме соотношения грамматики языка и внеязыковых значений, по-видимому, могут дать такие опыты сравнения всех известных естественных и искусственных языков, которые бы позволили выявить универсалии, присущие большинству грамматик.

Если в каком-либо языке такая универсалия (например, время) выражается не грамматически, а особым словом, ее скорее всего можно отнести к сфере влияния левого полушария. Смысловые преобразования (трансформации по Хомскому) типа Цезарь умер —> Цезарь был убит можно предположительно отнести к области компетенции левого полушария, тогда как преобразования, требующие обращения к сведениям о внешнем мире, типа объяснений многих слов — названий конкретных предметов в толковых словарях, хранятся в правом полушарии.

Увлекательную проблему представляет то, в какой мере синонимические преобразования целых предложений, которыми много занимается современная лексическая семантика, могут быть соотнесены с информацией, передаваемой из одного полушария (правого) в другое (левое) и обратно. Одна и та же картина (например, телефильм о спортивном состязании) может быть описана разными словесными способами, которые в определенном смысле эквивалентны (синонимичны) друг другу.

Синонимические отношения смыслового тождества между знаками, хранимыми в разных полушариях, можно предположить для письменного языка в тех случаях, когда одинаковые смыслы передаются либо иероглифом (например, арабской или римской цифрой 3, III), либо сочетанием букв, которое соотнесено с последовательностью звуков (три). Согласно данным, полученным при электросудорожном шоке, установление смыслового тождества между разными иероглифическими обозначениями одного и того же числа (арабской или римской цифрами) осуществляется левым полушарием. Правое полушарие объединяет в одну группу иероглифы одного тина (например, римские цифры), отделяя их от иероглифов другого типа [52, с. 109, 111].

Физический символ и употребляется как иероглиф, но соответствующее ему слово устного языка «скорость» не всегда имеет

в точности то же значение, что видно из строки Мандельштама «Свет размолотых в луч скоростей». Такое образное переосмысление математических и других научных терминов происходит не только в искусстве, но и в некоторых научных текстах.

В левом полушарии грамматическая информация хранится в форме, общей для разных языков, видимо, благодаря наличию некоторых генетически передаваемых форм записи этой информации. Как предположил Хомский, с мнением которого согласны и крупнейшие специалисты в области молекулярной биологии [53], существуют общие для всех людей (для Homo sapiens как вида) врожденные предпосылки усвоения языка.

Только этим можно было бы объяснить скорость усвоения любого языка двухлетним ребенком, оказывающимся в соответствующей языковой среде, и возможность быстрого усвоения грамматики нового языка после того, как изучен родной язык. Но следует подчеркнуть, что легкость и скорость усвоения относятся именно к грамматике языка (включая и некоторые слова наиболее общего характера), хранимой в левом полушарии, а не ко всем оттенкам значений слов, которые следует соотнести с правым полушарием.

Напротив, усвоение значений слов оказывается процессом чрезвычайной длительности, в какой-то степени не прерывающимся на протяжении всей жизни человека. Как убедительно показали эксперименты Л. С. Выготского и других психологов, для ранних этапов усвоения языка характерно такое соединение разных значений слова в одном комплексе, следы которого достаточно долго сохраняются и позднее.

Особенно отчетливо это явление обнаруживается в младенческом лепете. Отдельные звукосочетания в этом лепете (еще до усвоения родного языка) служат как бы фамильным именем для целого комплекса предметов, соединенных по случайным признакам. Так, годовалый Костя звукосочетанием хь называл горячую кастрюлю, горячую лампу, грелку (хотя бы и пустую) и батарею центрального отопления — даже летом, когда она холодная.

У североамериканского индейского племени команчей дети в возрасте примерно от одного до трех лет (пока они не овладели полностью обычным языком племени) творили-со взрослыми на особом детском языке (с очень небольшим словарем— порядка 40 = 2 • 10 слов — и упрощенным звуковым составом). Каждое из слов (и одновременно предложений) .характеризовалось широкой комплексностью значений: одно и то же слово ?шпа:? (где ? — звук, похожий на последний звук разговорного русского отрицания произносимого как (н'е?) могло означать «красиво!», «хорошо!», «славно!», «дай-ка я тебя причешу!», «дай-ка

я тебя одену!» (слова матери ребенку), «вот красивое платье!», «смотри, вот красивая игрушка!», «любая яркая или цветная вещь, привлекательная для ребенка», «красный», «желтый», «синий» [54, с. 245—246].

Фамильными именами, относящимися к разнородным предметам, оказываются и многие слова бесписьменных языков так называемых первобытных племен. В австралийском языке аран-та одно и то же слово ngu обозначает корни водяной лилии, скрытые под водой, спящих людей и сон; кости человека (невидимые, как и подводные корни) и вопросительное местоимение, относящееся к человеку, не видимому для говорящего.

Предположение о том, что объединение казалось бы разнородных (со строго логической точки зрения, присущей левому полушарию) предметов в один комплекс характерно именно для правого полушария, может быть подтверждено экспериментально. При электросудорожном шоке, выключающем на время левое полушарие, больной нередко поясняет значение слов, перечисляя все элементы такого комплекса: слово вода вызывает у него комплекс — лето — купаться — соревнование — плавание — жарко: слово купаться вызывает у него комплекс полотенце — быть в воде —рыбалка.

Как в истории языка отдельного ребенка после младенчества, так и в истории каждого из естественных языков осуществляется постепенное развитие в сторону таких слов, которые были бы однозначными терминами. На раннем этапе усвоения родного языка ребенок еще не знает значений подавляющего большинства слов, но быстро выучивается их свободному грамматическому соединению. Такая полубессмысленная детская болтовня может считаться хорошей тренировкой тех способностей, которые у взрослого локализованы в левом полушарии.

Подобные грамматически правильные, но не осмысленные тексты под влиянием детской речи проникают и в литературу для детей (например, стихи из «Алисы в стране чудес»). Сходными оказываются и высказывания при некоторых формах шизофрении, что можно было бы связать с известной гипотезой о возвращении при этой болезни к некоторым психическим чертам, присущим раннему детству. Сходные тексты производятся при поражении лобных долей мозга [33, с. 54].

Уточнение смысла тех слов, которыми пользуются ребенок, осуществляется, по выводам Выготского, примерно к школьному возрасту, когда (после усвоения письма) ребенок может пользоваться словами, соответствующими не комплексу разнородных предметов, а некоторому понятию. Развитие от комплексного мышления к логизированному понятийному в терминах двухмашинной модели описывается как развитие от типа, характерного

для правого мозга, к типу, характерному для левого мозга. При выключении левого полушария во время электросудорожного шока больной теряет способность понимания абстрактных терминов, имеющих понятийные значения (здоровье, злоба, радость, религия и т. п.), при полном сохранении понимания названий конкретных предметов.

Развитие от комплексных значений к понятийным затрагивает только некоторые слова языка (и в разной мере у разных говорящих). Это развитие приводит в конце концов к искусственным логическим языкам с предельной однозначностью. Но обнаруживаемые уже в парадоксах и проясняемые в теореме Геделя 55] ограничения, наложенные на такие однозначные системы, заставляют полагать, что стремление к однозначности не может дать окончательных результатов не только в естественных языках, но и в искусственных.

Значение одного слова в естественном языке не отграничено резко от значений всех остальных слов. Язык запрещает смешивать значения разных слов только в пределах одной сферы значений: слово собака не может быть смешано со словом кошка, но уже к человеку (в хулительном смысле) или к воину (в качестве его восхваления во многих древних языках) его вполне легко относят. Благодаря такой свободе в употреблении слов все говорящие понимают друг друга при различиях в возрасте, знаниях, взглядах. Взаимное непонимание (например, при научных обсуждениях) возникает именно при попытках четко разграничить слова.

Нильс Бор, на протяжении всей своей жизни много размышлявший о структуре языка, полагал, что ключевые слова естественного языка, относящиеся к психической деятельности человека, всегда используются хотя бы в двух (если не более) разных смыслах — например, «воля» в значении «желания» и «свободы», «возможности осуществлять желания» (русское вольному воля). Бор полагал, что каждое такое слово тем самым относится хотя бы к двум разным «плоскостям» деятельности. Моделью значений слов ему представлялась риманова поверхность поля функций [56].