ТЕМА 1. Сущность, цели и задачи маркетинга. Основные категории маркетинга. 26 страница

Совершенно иное соотношение духа и материи мы находим у Спинозы. Мышление у него является свойством не всякого тела природы, а свойством особых тел, к которым могут быть отнесены тела животных, по крайней мере высших, и человека. «Каково тело, — отмечает Спиноза, — такова и душа, идея, познание и т.д.» [85].

84 Гегель Г.В.Ф. Лекции по истории философии. Книга третья СПб., 1994. С. 343.

85 Спиноза Б. Краткий трактат о боге, человеке и его блаженстве. М., 1932. С. 99.

С другой стороны, напомним, в пантеистической философии Спинозы протяжение и мышление уже не являются двумя разными субстанциями. Они выступают у него как два главных атрибута, т. е. два неотъемлемых свойства одной и той же субстанции. Атрибутов у субстанции, согласно Спинозе, много. Но именно без протяжения и мышления субстанция ни представлена, ни помыслена быть не может. Иное дело отдельные модусы, или тела природы, в которых, согласно Спинозе, проявляет себя субстанция как основа мироздания. На уровне окружающих нас модусов мышление представлено не везде и не у всех. Но каким должен быть модус субстанции, чтобы оказаться мыслящим? На этот сложный и тонкий вопрос Спиноза не дает исчерпывающего ответа, хотя его можно, тем не менее, как-то реконструировать.

Природу Спиноза определяет как causa sui, что переводится с латыни как «причина самой себя». Именно так в средневековой философии говорили о возможностях Бога. Таким образом, в отношении бесконечной субстанции Спиноза признает самодетерминацию, или, другими словами, самоопределение, что является основанием свободы. Но совсем иначе он представляет себе мир модусов — конечных тел природы, где царствует жесткая механическая причинность. Здесь невозможна случайность, и все фатально зависит от внешних воздействий. Именно такой представала природа в механическом естествознании XVII века.

И как раз такую картину мира Спиноза в своем учении сопрягает с диалектическим взглядом на природу. В качестве бесконечной субстанции природа определяет саму себя, а в качестве конечного модуса она определяется только внешними воздействиями. На этом основании можно говорить, что в учении Спинозы присутствует конфликт между его философскими прозрениями и естественно-научными убеждениями. Это конфликт между механицизмом и идеей субстанции, которая по определению, данному самим Спинозой, антимеханистична.

А с другой стороны, этот конфликт выступает как противоречие между формальным рассудочным методом Спинозы и диалектическим содержанием его учения. Ведь если субстанция — основа мира, то из ее понятия и должно быть развито все содержание учения. Но у Спинозы этого не выходит. И тот же самый конфликт мы найдем в учениях французских материалистов XVIII в.

Тем не менее, нельзя сказать, что Спиноза идет на поводу у естествознания своего времени. По-своему он выходит за пределы механицизма. И именно потому, что его философия — это не просто «обобщение» современного естествознания, как понимают ее в современном позитивизме.

Человек как модус Природы

Главное произведение Спинозы называется «Этикой» не случайно. Хотя в «Этике» Спинозы речь идет отнюдь не только об одних только «нравах» и «аффектах». Основная проблема всякой философии, считал Спиноза, это проблема человека и его счастья, блаженства. И первый набросок его философской системы так и назывался: «Краткий трактат о Боге, человеке и его блаженстве».

Основная этическая идея Спинозы состоит в том, что высшим проявлением человеческой сущности и его высшим «блаженством» является адекватное познание, понимание. Здесь Спиноза воспроизводит моральную максиму древних стоиков: «мой идеал не плакать и не смеяться, а понимать». Но для Спинозы это не идеал холодного рассудка: для него само познание выступает в качестве высшего аффекта, высшей страсти, с помощью которой можно побороть низменные аффекты — зависть, ревность, тщеславие и пр. Корнем всех этих аффектов, по мнению Спинозы, является инстинкт самосохранения, а его главные проявления — это как раз радость, печаль и влечение.

Выделяя три ступени в человеческом познании, Спиноза ниже всего ставит чувственное восприятие (imaginatio), как это всегда было в рационализме. Этот первый род познания ограничен опытом и способен давать нам только мнение, причем как о себе, так и о мире. Ему Спиноза противопоставляет рассудочное познание (ratio), которое дает нам уже достоверное знание. Но выше всего Спиноза ставит третий род знания (scientia intuitiva), который сродни интеллектуальной интуиции у Декарта. В отличие от рационального познания, которое нуждается в доказательствах, такое знание основано на самоочевидности истины. Причем именно это знание, считал Спиноза, открывает перед нами Бога, или субстанцию. В нем, подчеркивал он, выражается amor dei intellectualis, т. е. «интеллектуальная любовь к Богу».

В этой высшей разновидности знания, как ее представляет Спиноза, часто усматривают аналог мистических представлений о «внутреннем свете», который был у его предшественников-пантеистов. Так или иначе, но Спиноза действительно преодолевает здесь односторонне понятый рационализм. Более того, стремление к такому интеллектуальному познанию он характеризует как высшую страсть. И других лекарств против дурных страстей, помимо страсти к познанию Бога, Спиноза не видит. Именно поэтому вся теоретическая часть его философии и, в частности «Этики», оказывается подчиненной ее практической части, где речь идет об аффектах, т. е. о страстях души и о способах их обуздания.

Благодаря интеллектуальному познанию, обуздывающему страсти, человек у Спинозы становится поистине свободным. Причем именно Спинозе принадлежит определение свободы как познанной необходимости. Со времен Спинозы это понимание свободы противостоит ее вульгарному пониманию как возможности делать то, что захочется. Последнее по сути дела является произволом. Более того, с точки зрения Спинозы, находясь во власти дурных страстей и неадекватных идей, человек наиболее зависим. Такому зависимому состоянию Спиноза как раз и противопоставляет власть адекватной идеи и высшей страсти — интеллектуальной любви к Богу. Именно в этом состоянии человек, согласно Спинозе, подлинно свободен, хотя и действует в соответствии с необходимостью.

Спинозу часто характеризуют как фаталиста, имея в виду, что человек у него подчиняется необходимости, подобно тому, как древние люди считали, что они подчиняются фатуму, судьбе. Действуя в соответствии с объективной необходимостью, человек у Спинозы действительно сливается с Богом, соединяется с Природой. Но именно божественное начало Природы делает ее по-настоящему свободной. Ведь Бог всегда мыслился в богословии как творец, а значит причина своих собственных изменений, не предполагающая внешних воздействий. Таким образом, через интеллектуальную любовь к Богу человек у Спинозы как бы разрывает цепь механической зависимости. И потому спинозизм не сводим к банальному фатализму.

Мышлением у Спинозы по сути обладают только те тела, которые способны к деятельности. И действия, которые свободно, а не по принуждению воспроизводят форму внешнего предмета, как раз и составляют суть мышления. Уже Спинозе становится ясно, что все основные формы мышления и основные идеи человека по своему происхождению или, как было принято говорить в его времена, по своей природе связаны с деятельностью человека.

Что, к примеру, представляет собой круг по идее! Идею круга выражает фигура, образованная вращением отрезка прямой в плоскости вокруг одного фиксированного конца. Здесь идея круга и способ деятельности по его порождению совпадают полностью и без остатка. Идея круга оказывается способом движения мыслящего тела по определенной траектории. И все преобразования круга, производимые идеально, т. е. в воображаемом пространстве, являются так или иначе повторением реальных действий с реальными предметами в реальном пространстве.

Идея, что примерно соответствует тому значению, которое придавал этому слову Платон, означает не образ предмета, как это было у английских эмпириков, а способ данности предмета сознанию, соответствующий способу его реального существования, прежде всего в нашей практической деятельности.

Все это в буквальном смысле Спинозе не принадлежит. Но все это, по крайней мере, потенциально содержится в его атрибутивном понимании мышления. Ведь мышление у Спинозы есть необходимое свойство субстанции, но не сама эта субстанция. А из этого следует, что Спиноза — противник спиритуализма в любой его форме. Он не приемлет представление о нематериальной душе, которая сама по себе мыслит и осознает.

Мышление в спинозизме — это не деятельность чистого духа, а действия мыслящего тела. И не будучи телом, мыслить, согласно такому пониманию, невозможно. Спиноза, таким образом, стоит у истока той традиции в философии, в которой человеческое мышление рассматривалось как форма и продолжение практической предметной деятельности. И потому не случайно к Спинозе потом обратятся все, кроме Канта, представители немецкой классической философии, а также Маркс и Энгельс.

Ведь если, как пишет Спиноза, «человеческая душа воспринимает всякое внешнее тело как действительно (актуально) существующее только посредством идеи о состояниях своего тела» [86], то уже этим самым состояния моего тела и мои мысли о вещах «скореллированы» в понятии человеческого мышления как деятельности с вещами по их собственной логике. В понятие мышления, как его определяет и понимает Спиноза, с самого начала входят тело («мыслящее тело») и внешняя вещь. Декартовское понятие мышления, наоборот, таково, что здесь мышление с самого начала оторвано и от «мыслящего тела», и от внешней вещи.

86 Спиноза Б. Избранные произведения в 2 т. М., 1957. Т. 1. С. 429.

Поэтому здесь и приходится решать по сути неразрешимую задачу «корреляции», с одной стороны, движений моей души с движениями тела, а с другой — порядка и связи идей с порядком и связью вещей.

Таким образом, Спиноза по большому счету разрешает одну из проблем, над которой бился Декарт. У Декарта душа и тело — антиподы, а потому установить связь между ними под силу лишь всемогущему Богу. Для Спинозы здесь просто нет никакой проблемы, поскольку душа у него оказывается способом существования человеческого тела. Но не способом существования биологического тела, а способом существования человеческого тела, т. е. тела, действующего по-человечески во внешнем пространстве.

Так же легко разрешается пантеистом Спинозой другая загадка, над которой бился дуалист Декарт — согласование порядка идей с порядком вещей. Ведь идея, согласно Спинозе, и есть то, что выражает порядок вещей, связь вещей в объективном мире. У Спинозы, еще раз повторим, мышление и протяжение — две стороны одной и той же субстанции, а потому они не могут не совпадать, как не могут не совпадать, допустим, два таких атрибутивных свойства треугольника, как иметь три угла и иметь три стороны.

Спинозизм и атеизм

Спиноза был проклят служителями всех религий как опасный безбожник. И до сих пор с него это проклятие не снято. Среди философов XX века только двое не проклинали Спинозу за его атеизм — это англичанин Б. Рассел и советский философ Э.В. Ильенков. И именно потому, что оба сами были атеистами, хотя и относились к философии Спинозы очень по-разному.

Дело в том, что образ Спинозы в трактовке Рассела раздваивается на образ «личности» и образ «мыслителя». Первый — симпатичный и привлекательный, второй — в лучшем случае тусклый и абстрактный. Что касается Ильенкова, то для него высокая нравственность Спинозы находится в неразрывной связи с его высокой философией, это по сути та же философия Спинозы, только в ее морально-практическом выражении. С другой стороны, философия Спинозы — это та же высокая нравственность, только в ее, так сказать, теоретическом выражении. Это единство философии и нравственности выразилось в самом названии его главного труда. И точно так же неотделим от учения Спинозы его атеизм.

Атеизм, как известно, в буквальном смысле есть отрицание существования Бога. Но в том-то и дело, что Спиноза существования Бога не отрицает. Наоборот, он постоянно говорит о Боге. Другое дело что Бог на поверку оказывается у него просто активной стороной природы. Дело запутывается еще и тем, что Спиноза использует в своих произведениях схоластическую терминологию. А в схоластике различали два основных подразделения природы: природа сотворенная (natura naturata) и природа творящая (natura naturans).

Спиноза исходит именно из этого различения, но существенно «уточняет», т. е. изменяет его. Если в средневековой философии natura naturans — это внеприродный Бог, a natura naturata — сотворенный им природный мир, то Спиноза по существу отождествляет то и другое. А в результате Бог Спинозы перестает быть тем Богом-Отцом, который и в иудаизме, и в христианстве предстает в качестве внеприродного чистого духа. «Фомисты, — замечает Спиноза, имея в виду последователей Фомы Аквинского, — также разумели под этим Бога, но их natura naturans была существом (как они это называли) вне всяких субстанций» [87].

Таким образом, Спиноза признается в том, что превращает Бога из антропоморфного существа в субстанцию, а точнее в саму Природу. Тем самым, повторим, Бог у Спинозы становится творческим началом самой природы, как это было у неоплатоников и у Д. Бруно. По сути дела в пантеизме Спинозы атрибуты Бога переносятся на природу. И без этого наделения природы достоинствами Бога, как уже говорилось в предыдущей главе, последующая материалистическая философия была бы попросту невозможна.

Спиноза считает, что он «с полной ясностью и очевидностью доказал, что интеллект, даже и бесконечный, принадлежит к природе созданной (natura naturata), а не создающей (natura naturans)» [88]. Следовательно, Бог до сотворения мира никаким интеллектом обладать не может, а, стало быть, он не чистый дух, а сама материя, природа. Поэтому Спиноза и говорит: Бог или Природа.

87 Спиноза Б. Краткий трактат о боге, человеке и его блаженстве. М., 1932. С. 93.

88 Спиноза Б. Переписка. М., 1932. С. 70.

Сам Спиноза был уверен, что признать Бога не творцом, а субстанцией мира, — это как раз и значит достичь истинной религии. И такого «философского» Бога он противоставляет всем существующим конфессиям как диким предрассудкам. Спиноза был уверен, что истинное понятие Бога было извращено церковниками. И в таких представлениях он не одинок. Например, граф Лев Николаевич Толстой тоже считал, что только он знает «истинного бога». Так почему же мы считаем Спинозу атеистом, если он сам себя таковым не считал?

Дело в том, что Спиноза извлек два краеугольных камня из основания иудаизма, христианства и ислама. Это вера в Бога как потустороннее духовное существо, а также вера в то, что Бог — творец мира. И такое потрясение основ было воспринято в качестве страшной ереси не только служителями всех церквей. Ниспровергали Спинозу, среди прочих, и сторонники деизма, у которых Бог, сотворив мир, больше не вмешивается в мирские дела.

«Замечательно, — пишет по этому поводу Генрих Гейне, — как самые различные партии нападали на Спинозу, они образуют армию, пестрый состав которой представляет забавнейшее зрелище. Рядом с толпой черных и белых клобуков, с крестами и дымящимися кадильницами, марширует фаланга энциклопедистов, также возмущенных этим penseur temeraite (дерзким мыслителем). Рядом с раввином амстердамской синагоги, трубящим к атаке в козлиный рог веры, выступает Аруэ Вольтер, который на флейте насмешки наигрывает в пользу деизма, и время от времени слышится вой старой бабы Якоби, маркитантки этой религиозной армии» [89].

89 Гейне Г. Собр. соч. М., 1958. Т. 6. С. 74.

Тогдашняя церковь, писал по этому поводу Ильенков, не была настолько наивна, чтобы дать обмануть себя словами. Если кого-то эти слова тогда и обманули, то исключительно самого Спинозу. Ведь по сути дела он разоблачил главный прием традиционных религий: присвоить Богу черты самого человека, а затем «выводить» их из него в качестве «божественных», а значит абсолютных. Подробным разоблачением данного приема займется затем Л. Фейербах в «Сущности христианства», а завершит это дело К. Маркс.

Спиноза не был понят своими современниками. Но зато к концу XVIII века наблюдается такой интерес к философии Спинозы, что все сколько-нибудь прогрессивные мыслители этого времени считают себя спинозистами. Ты или придерживаешься спинозизма, будет писать впоследствии Гегель, или ты не придерживаешься никакого философского учения. Разновидностью спинозизма будет считаться и марксизм.

В заключение отметим, что в своем «Политическом трактате» Спиноза объясняет суть общественного договора и природу государства в духе учения Т. Гоббса. Правда, в отличие от Гоббса, он склоняется к тому, что наилучшая форма правления — это демократия. И в этом он ближе к своему современнику Д. Локку. Но указанный трактат Спинозы не был окончен.

8. Монадология Г.В. Лейбница

Рационализм, начало которому положил Р. Декарт, нашел свое завершение в Германии в метафизике Г.В. Лейбница и X. Вольфа. Здесь он обнаружил внутри себя такие противоречия, которые затем вынудили Канта полностью отказаться от самого метафизического способа философствования. Философия Лейбница — это своеобразный догматический тупик, из которого философию смог вывести только кантовский критицизм.

Низкая оценка философии Лейбница характерна не только для И. Канта, но и для других представителей немецкой классической философии. В.Ф.Й. Шеллинг впоследствии напишет о философии Лейбница, что она «была простым lusus ingenii sui (букв, «забава собственного ума»), и переполнена гипотезами, которые сей изобретательный муж измыслил, чтобы на какое-то время отвлечь мир от спинозизма» [90]. Г.В.Ф. Гегель, правда, более сдержан в оценках, чем его юный друг Шеллинг, но и он не высказывает особых похвал Лейбницу. В общем-то сочувственно он приводит мне-

90 Шеллинг Ф.В.Й. Система мировых эпох. Томск, 1999. С. 85.

ние известного в то время историка философии Буле: «Его философия является не столько продуктом свободной самостоятельной оригинальной спекуляции, сколько выводом из подвергнутых критическому рассмотрению древних и новых систем; она представляет собой эклектизм, недостатки которого он старался на свой манер устранить. Это скачущая обработка философии в письмах» [91].

Зато Л. Фейербах, а это уже конец немецкой классической философии, выражает свой полнейший восторг. Но это восторг не столько по поводу философии Лейбница, сколько по поводу его многогранных талантов: «Все духовные дарования, которые обыкновенно встречаются по частям, — пишет Фейербах о Лейбнице, — в нем объединились: способности ученого в области чистой и прикладной математики, поэтический и философский дар, дар философа-метафизика и философа-эмпирика, историка и изобретателя, память, избавлявшая его от труда перечитывать то, что однажды было написано, подобный микроскопу глаз ботаника и анатома и широкий кругозор обобщающего систематика, терпение и чуткость ученого, энергия и смелость самоучки и самостоятельного исследователя, доходящего до самых основ» [92]. И такие разные оценки творчества Лейбница подталкивают к тому, чтобы внимательнее разобраться во внутренних противоречиях этого учения.

91 См.: Гегель. Лекции по истории философии. Книга третья. С. 402.

92 Фейербах Л. Сочинения в 4 т. М., 1974. Т. 1. С. 120.

Немецкий философ Готфрид Вильгельм Лейбниц (1646—1716) родился в Лейпциге в семье профессора местного университета. Уже в детстве он удивлял всех своим увлечением логикой с ее формальными построениями. В годы учебы в Лейпцигском и Йенском университетах Лейбниц занимался юриспруденцией, философией и математикой. По окончании университета в 1666 году он защищает две диссертации. Одна из них была на звание магистра, называлась «Диссертация о комбинаторном искусстве» и содержала основы будущей математической логики, а другая — докторская диссертация — называлась «О запутанных судебных случаях» и относилась к юриспруденции.

Отказавшись от университетской карьеры, Лейбниц предпочел службу. С 1672 года он служит министру Майнцского курфюршества, а с 1676 года долгие годы состоит на службе у ганноверских герцогов в качестве библиотекаря, историографа и тайного советника юстиции.

Серьезную роль в становлении Лейбница как ученого и философа сыграла его поездка в Париж, где он прожил с 1672 по 1676 гг. Прибыв туда с дипломатическим поручением, Лейбниц за короткий срок осваивает достижения новейшей европейской математики, штудирует труды Декарта и Паскаля. Именно здесь он, независимо от Ньютона, открывает дифференциальное и интегральное исчисление. На обратном пути в Германию Лейбниц знакомится с Левенгуком и увлекается исследованием живых организмов. Посещая Гаагу, он несколько раз беседует со Спинозой, но впоследствии отзывается о нем отрицательно. Лейбниц утверждал, что учение Спинозы омертвляет действительность.

Как мы видим, интересы Лейбница были крайне разнообразны. Помимо дифференциального и интегрального исчисления, он придумал счетную машину, на которой можно было производить операции над большими числами, сформулировал закон достаточного основания в логике, занимался вопросами экономики и инженерной деятельности. Лейбниц писал исторические и политические статьи, разработал проект Берлинской Академии наук и сам стал ее первым президентом, был инициатором создания Академии наук в Петербурге и Вене.

Последние годы жизни Лейбница, наполненные постоянной творческой работой, были мучительными. Он тяжело болел, испытывал унижения. Умер Лейбниц в Ганновере в нищете и забвении.

Литературное наследие Лейбница огромно, но к его основным философским сочинениям относятся «Рассуждение о метафизике» (1685), «Новые опыты о человеческом разумении» (1705), «Теодицея» (1710), «Монадология» (1714). При его жизни была опубликована только «Теодицея». Главное произведение Лейбница «Монадология» было издано лишь в XIX веке. От издания работы «Новые опыты о человеческом разумении» он отказался сам, узнав о кончине своего оппонента Д. Локка. Лейбниц вел активную переписку с современниками. После него осталось более 15 тысяч писем, которые он отправлял ученым и философам своего времени.

Если же поставить вопрос о том, в каком из этих сочинений изложена его философская система, то на этот вопрос невозможно ответить определенно, потому что такой системы у Лейбница просто нет. «Его собственно философские мысли, — замечает в связи с этим Гегель, — изложены наиболее связно в статье о «Началах благодати» («Principes de la Nature et de la Grace») и, в особенности, в статье, адресованной принцу Евгению Савойскому» [93].

Философские взгляды Лейбница формировались под влиянием самых различных учений. Не было в истории ни одного философа, идеи которого он бы полностью отвергал: у каждого он находил что-то рациональное. В этой связи Лейбниц отмечал, что «большинство школ правы в значительной части своих утверждений, но заблуждаются в том, что они отрицают» [94]. При всей своей философской «всеядности» Лейбниц, как мы видели, отвергает критицизм как метод философствования. Учитывая это, а также его постоянную тягу к «дополнительности», в том числе к прямому сочетанию противоположностей, не О. Кон-та, а именно Лейбница можно было бы назвать первым позитивистом в истории европейской философии.

Монадология против механицизма и материализма

Подобно Спинозе, Лейбниц не был согласен с дуализмом Декарта и стремился преодолеть его, но не путем критики, как это делает Спиноза, а при помощи особой идеи непрерывности, впервые сформулированной им же самим. Смысл ее в том, что природа не делает скачков. По мнению Лейбница, нельзя допускать «в мире существование пустых промежутков, hiatus'oB, отвергающих великий принцип достаточного основания и заставляющих нас при объяснении явлений прибегать к чудесам или чистой случайности» [95].

93 Гегель Г В.Ф. Лекции по истории философии. Книга третья. С. 402.

94 Лейбниц Г.В. Соч. в 4 т. М., 1982. Т. 1. С. 531.

95 Там же. С. 212.

Но, если исходить из так понятой непрерывности, то между идеальным и материальным тоже нет непроходимой грани. Поэтому Лейбниц вместо двух субстанций Декарта, протяженной и мыслящей, и вместо одной субстанции Спинозы, которая Бог или Природа, вводит бесконечное число субстанций, которые он, заимствуя этот термин у древних, прежде всего у пифагорейцев, называет монадами.

Монады в учении Лейбница — это что-то вроде последних кирпичиков мироздания. Но, в отличие от таких материальных кирпичиков-атомов у Демокрита, монады — это духовные единицы бытия. И в качестве таковых они у Лейбница являются простыми субстанциями, из которых состоят сложные субстанции. «А где нет частей, — пишет Лейбниц в «Монадологии», — там нет ни протяжения, ни фигуры и невозможна делимость. Эти-то монады и суть истинные атомы природы, одним словом элементы вещей» [96].

Монады Лейбница, в отличие от атомов Демокрита и Эпикура, которых в этих учениях тоже великое множество, обладают внутренними и внешними отличиями. В наши дни это именуют принципом индивидуации. На формирование такого представления об основе мира, скорее всего, повлияло знакомство Лейбница с Левенгуком, наблюдавшим в микроскоп микроорганизмы и называвшим их «зверьками». Лейбниц действительно впечатлился тем, что за внешне мертвой природой скрывается жизнь, наполненная движением. Впоследствии эта идея появится у Шеллинга, в учении которого живое является основой природы, а мертвое — это «выпавшая в осадок жизнь».

Но вернемся к Лейбницу, у которого монады не возникают и не исчезают естественным путем, а появляются только в акте божественнного творения. Соответственно они могут окончить свое существование, только если их уничтожит Бог. «Выражение «сотворение», — замечает в связи с этим Гегель, — уже знакомо как взятое из области религии, но оно — пустое, взятое из представления слово. Чтобы быть мыслью и получить смысл, оно должно было быть еще гораздо более определенным» [97].

96 Лейбниц Г.В Указ. соч. С. 13.

97 Гегель Г.В.Ф. Лекции по истории философии. Книга третья. С. 404.

Иначе говоря, Лейбниц, в духе позднейшей религиозной философии, хочет решать философские вопросы при помощи религии. В отличие от средневековой схоластики, где философия была служанкой богословия, он пытается превратить богословие в служанку философии. Роли как бы поменялись, но в обоих случаях философия не решает своих собственных проблем.

Одна из задач, которые Лейбниц пытается разрешить с помощью своей монадологии, — это преодолеть механицизм в понимании природы. Естествознание его времени, как мы уже не раз отмечали, объясняло взаимоотношения тел природы чисто внешними механическими взаимодействиями. В понимании устройства мира у Лейбница все иначе. Монады отличаются от механических частиц и тел, у которых источник движения вовне, и отличаются тем, что они — центры сил. В результате монады у Лейбница обладают не только движением, но и энергией. Иначе говоря, они обладают самодвижением.

Но монады Лейбница обладают не только самодвижением, но и духовностью. Лейбниц хочет сохранить за монадой как субстанцией те свойства, которые были у субстанции Спинозы, где воедино соединились мышление и протяжение. Но у Спинозы, как мы видели, то и другое по большому счету соединяются при помощи устройства «мыслящего тела», способного к деятельности. Что же касается Лейбница, то он соединяет эти противоположности непосредственно. Поэтому его понимание духовности, несмотря на приверженность науке и разуму, оборачивается мистическим спиритуализмом.

«Spiritus» в переводе с латыни означает «дух». И таким «духом» в конце концов можно наделить и кирпич. Но если мы просто наделяем тело духовностью, не объясняя, как такое возможно, то мы как раз вступаем на путь мистицизма. Мистика, которая апеллирует к загадочному и таинственному, всегда была антиподом логики. Более того, в таком случае тот же кирпич перестает быть материальным телом, а предстает как нечто, обладающее душой, или становится духовной сущностью. Именно на этом пути по большому счету и рождается у Лейбница представление о монадах.

Но если основу мира составляют духовные сущности, то как тогда объяснить вполне материальный, телесный облик мира и его механические свойства?

Своеобразием духовности этого никак не объяснишь. И здесь Лейбниц начинает фантазировать в том направлении, которое мы наблюдали у Локка с подачи Цицерона, а сегодня наблюдаем у всевозможных экстрасенсов. Речь идет о так называемой «тонкой материи».