Возникновение и развитие представлений о соотношении объекта и субъекта исторического познания

Античность. Колыбелью формирования гносеологии, стержень которой — требование достижения истины и понимание того, что такое историческая истина, — является Древняя Греция. Впервые проблему истины попытался разрешить Фукидид. В отличие от Геродота (ок. 490 — ок. 425 г. до н.э.), у которого историописание еще не вполне отделено от художественного описания, мифа. Он стремился объяснять изображаемое рационалистически, т.е. взаимной связью событий, их внутренними свойствами, а не любым, в том числе сверхъестественным, вмешательством в их ход. Отсюда то внимание, которое историк уделял источникам. Фукидид стремился подвергать их критическому анализу. Цель такого подхода к использованию источников — выявление подлинности сообщаемых сведений. Это первая попытка постановки вопроса об объективности исторического познания.

Фукидид отмечает, что очевидцы передают одно и то же событие по-разному [270], и пытается понять, почему это происходит. По его мнению, это связано не только с ограниченностью человеческого восприятия, но и с позициями, пристрастиями людей. Несовершенство восприятия Фукидид, в частности, усматривает в том, что «большинство людей не затрудняет себя разысканием истины и склонно усваивать готовые взгляды» [271].

Критическое отношение к используемым свидетельствам о событиях историк возводит в принцип, с которым неразрывно связано становление истории как науки. С надеждой он пишет о том, что «...недалек от истины будет тот, кто признает ход событий древности приблизительно таким, как я его изобразил» [272].

С точки зрения более поздних и развитых представлений об истине, объективности познания Фукидид не выходит за рамки проблемы фактической достоверности картины событий. Однако в стремлении отделить позицию историка от изображаемого, описывать события «не по личному усмотрению» он идет и дальше. Для Фукидида было одинаково важно разъединить позицию и сообщаемый материал не только в ходе его проверки на достоверность, но и при изображении картины событий автором. Во всяком случае, он хорошо понимал, что недостоверные свидетельства являются результатом вмешательства автора в ход событий, т.е. в излагаемый материал. Причину этого вмешательства историк связывал с позицией автора сообщаемых сведений.

Исходя из вышеизложенного, взгляды Фукидида можно рассматривать в качестве начального звена той традиции мышления, а по существу — варианта гносеологии, который не утратил своего значения для части историков и сегодня и, что гораздо важнее, стал отправной точкой для разработки иных, в том числе современных вариантов. Очевидно, такой взаимосвязи в развитии гносеологии не могло бы быть, если бы в период ее становления не была выдвинута фундаментальная проблема соотношения объекта и субъекта исторического познания. Эта проблема остается актуальной и сегодня; современные историки так же, как и историки прошлого, пытаются найти ответ на вечный вопрос: может ли изучение прошлого помочь отыскать истину и если да, то как и благодаря чему?

Историки Древнего Рима продолжили поиски истины. С именем Тацита связывается возникновение тезиса, вошедшего в поговорку: «Без гнева и пристрастия (Sine ira et studio)». Это, по существу, не только идеал, но и завещание историка: «...тем, кто решил непоколебимо держаться истины, следует вести повествование, не поддаваясь любви и не зная ненависти» [273]. Вместе с тем Тацит отчетливо сформулировал мысль о моральном значении изучения прошлого, причем стремление к истине и нравственное предназначение исторического знания у него не разъединены, а слиты воедино: только правда о прошлом научит добру в настоящем. Историк писал: «Я считаю главнейшей обязанностью анналов — сохранить память о проявлении добродетели и противопоставить бесчестным словам и делам устрашение позором в потомстве» [274].

Взгляды Тацита обладают значительно большей, чем у Фукидида определенностью: невмешательство субъекта в материал о ходе событий у него выражено очень четко. Вместе с тем субъект рассматривается в данном случае не как нечто безликое и неопределенное, а как исследователь, занимающий активную общественную позицию в связи с применением результатов познания в нравственных целях.

За пределами логики рассуждений Фукидида и Тацита остаются как минимум два вопроса: «Можно ли устранить влияние позиции историка на изображаемое?» и «Была ли у них самих такая позиция?» На первый вопрос ответа нет, хотя, скорее всего, античные историки верили в возможность реализации идеала. Что же касается ответа на второй вопрос, то можно утверждать: оба эти историка имели четко выраженную позицию, и прежде всего социально-политического свойства. Политические симпатии Фукидида были на стороне умеренной демократии, что соответствует его более чем положительному отношению к афинской демократии Перикла. Тацит также придерживался вполне определенных социально-политических взглядов в условиях своего времени и являлся одним из представителей староримского патрицианского образа мыслей, поклонником Республики в эпоху ее кризиса. Свое беспристрастие как следствие отсутствия какой бы то ни было позиции в ходе изложения событий историки не доказали: их позиция была выражена в самой сути изложения. Быть может, стремление Тацита подчеркивать свое беспристрастие связано с его ощущением того, что предлагаемые им картины событий могут восприниматься с гневом и пристрастием. Бесспорно и другое: уровень развития знаний в то время уже показывал зависимость событий от отношения к ним историков, но еще не раскрывал природу этой зависимости, не содержал необходимого материала для представлений о механизме исторического мышления, в том числе для ответа на вопрос о том, возможно ли вообще преодоление историком своего «Я» при изучении событий. Само это «Я» нуждается в расшифровке с точки зрения соотношения в нем личного и сверхличного (общественной позиции историка). Такая расшифровка была осуществлена гораздо позже. В целом опыт античной историографии не может быть истолкован (без его осовременивания) как первый вариант гносеологии с точки зрения более поздних, в том числе современных представлений, основывающихся на том или ином понимании соотношения объекта и субъекта исторического познания.

Соотношения объекта и субъекта исторического познания в этом смысле в античной историографии еще не было и быть не могло, так как этому препятствовало отсутствие необходимой глубины исторической ретроспективы, т.е. временной дистанции между тем, что изучается (объект) и эпохой, к которой принадлежит историк (субъект). Речь идет о продолжительности не только временного промежутка между тем и другим, но и о самом понимании того, что такое время.

Представление о времени в эпоху Античности исключало ту более позднюю постановку коренной проблемы гносеологии, из которой вытекало основное затруднение историка — как ему понять ушедшую действительность с позиций и на основе другой эпохи, современником которой он является. Античное понимание времени лишено представления о качественном различии эпох, следовательно, это могло быть предпосылкой формирования только такого механизма исторического познания, который обеспечивает изучение и понимание эпохи исходя из нее самой. Это было следствием непродолжительности исторической ретроспективы, благодаря чему предпосылкой, основой и условием понимания Античности у греков и римлян была сама Античность. С этим связано и требование Фукидида опираться лишь на те свидетельства о событиях, которые являются результатом личного наблюдения. Это требование он пытался реализовать при изображении Пелопоннесской войны [275]. Добавим, что стремление ограничивать свою задачу изучением сравнительно недавнего прошлого было не столь редким среди античных историков, во всяком случае, это не являлось исключением. В той ситуации познания интерес к прошлому мог быть лишь интересом к недавней предыстории настоящего с точки зрения его корней или причин тех или иных событий.

Внешним, но отнюдь не случайным и поверхностным признаком античного варианта гносеологии был крайний эмпиризм, «событийность» стиля работ историков. Особенность античного эмпиризма, конечно, не чисто количественная, поскольку описательность являлась характерным признаком работ историков и совсем другой поры развития историографии, включая и современность. Описание — устойчивый, а не случайный признак любого варианта гносеологии: того, который является разновидностью самопознания эпохи, и того, в реализации которого осуществляется познание эпохи с позиции и на основе реальности качественно иного времени. Без описания невозможно изобразить ход событий. Однако это изображение осуществлялось в древности иначе, чем в современной историографии: конкретность проявлялась не в цепи взаимосвязанных событий, а в рядоположенных, относительно завершенных и самостоятельных сюжетах. Этому вполне соответствовала структура сочинений историков греко-римской Античности: главы книг подразделялись на более мелкие единицы, которые, в свою очередь, могли также иметь подразделы.

Проблема соотношения объекта и субъекта познания в античной историографии не была поставлена. Ее постановки и не могло быть. Это связано не только с неразвитостью исторического познания, но и с механизмом исторического мышления того времени. Понимание несовпадения позиции историка (субъекта) с изучаемым (объектом) отсутствовало, что вытекало и из циклической концепции времени, и из ограниченности сознания эпохой Античности, что превращало историческое познание в буквальном смысле в самопознание эпохи. Речь идет, таким образом, не только о глубине исторической ретроспективы, которая в действительности могла быть и весьма значительной при всем предпочтении историков античности обращаться к изучению недалекого прошлого. Ключом к пониманию Античности для историков Древней Греции и Древнего Рима была сама Античность. Они этого не осознавали, поскольку ощущение этой особенности, тем более превращение ее в предмет теоретического мышления, могло появиться только на другом уровне развития исторического сознания, означавшем конец Античности и начало новых отношений в истории. В этом заключается связь гносеологии и логики исторического развития.

Может показаться, что это свидетельствует в пользу тезиса о слиянии объекта и субъекта, распространенного сегодня среди части историков и о равноценной значимости любых представлений об истории: сколько историков, столько и истин. Но не такова была заря историографии с ее основополагающим требованием правдивости и достоверности изображаемого. Не менее важен и тот ясно различимый смысл способа реализации этого требования — с помощью нейтральности позиции историка, выражающейся в устранении его отношения к предмету изображения («без гнева и пристрастия»).

Средние века, Новое время. Средневековая историография отчасти следовала античной традиции, а отчасти отходила от нее, поскольку понятие «истина» не было изъято из средневековых представлений о гносеологии. Однако следует заметить, что это понятие перестало быть единым светским. Решающее значение для средневекового исторического мышления имела идея провиденциализма, которая заключала в себе ответ на коренные вопросы о Движении истории (о ее целях, этапах, смысле). Идея провиденциализма означала признание вторжения в человеческую историю внеземных, внеисторических сил. В этом смысле понимание истории, как и гносеологический механизм ее изучения, являлись отходом от представлений Античности.

Отход заключался в различном понимании сути истории: с одной стороны, она являлась священной, всечеловеческой, содержание которой раз и навсегда изложено в Библии, а с другой — светской [276]. Они различались по способам постижения, притом что цель познания — достижение истины — сохраняла свое значение в любом случае. Разница же в способах, источниках постижения огромна: в священной истории истина — это откровение; она постигается не разумом, не логикой, а является результатом озарения, снисходит сразу и во всем объеме. Своеобразней девиз таких представлений: «Не мудрствуй лукаво, и ты постигнешь истину». Светская же история — это результат «мудрствования», это иное знание, сугубо относительное, имеющее более низкий статус. Истина, заключенная в этом знании, несопоставима со священной истиной, так как она включает сведения о реальной человеческой жизни. Сокращение сферы рационального затронуло не только область общих представлений о характере исторического познания, об истине, но и область конкретной исследовательской практики, в которой был значительно сокращен (по сравнению с Античностью) критический анализ источников. Это соответствовало бытовавшему представлению об исторической науке как божественном знании (studio divina), в связи с чем ссылки на Священное писание рассматривались как верх доказательства истинности каких-либо представлений о событиях.

Одним словом, идея божественного вмешательства в исторический процесс имела огромное значение для понимания не только его самого, но и природы, характера его познания. Соответствовавший этой идее механизм исторического мышления мало что дает для осмысления рационального варианта соотношения объекта и субъекта и развития этого соотношения в историографии прошлого. Важным этапом такого развития стал переход от studio divina к studio humana (науке о человеке), совершенный гуманистами. В результате произошла секуляризация исторического мышления, которая наиболее ярко выразилась в том, что любое историческое представление может быть признано правильным (т. е. заслуживающим доверия), только если оно основано на доводах рассудка, а не на вере в Бога. Доводы, таким образом, теряли значение аргументов, более того, упоминание о них в историческом исследовании становилось признаком дурного тона.

Гуманисты не отказывались от веры в Бога, они лишь разъединили области научного знания и религиозной веры — как по предмету, так и по методу. Несмотря на различия школ гуманистической историографии, родиной которой была Италия, их объединяло пристальное внимание к критическому анализу источников.

В анализ источников гуманисты внесли немало нового: критический анализ источников по их содержанию, филологическую критику текста и т.д. Была введена система сносок, что обязывало автора обнародовать источники и препятствовало анонимному и неограниченному заимствованию материала, как это было в античной историографии. Однако даже в том, в чем гуманисты, казалось бы, отходили от античной традиции, они следовали ей — все их усилия в области критического анализа и использования источников не выходили за рамки решения проблемы достоверности исторического знания: истинно то, что доказано в качестве достоверного.

Решение проблемы достоверности гуманистами подразумевало вывод за рамки достоверного всего, что было связано с вмешательством субъекта в изложение хода событий в соответствии с той или иной позицией субъекта, его взглядами. За этой вполне осмысленной и рационально обоснованной процедурой мышления стоит нечто более общее, рационально не столь осознаваемое, хотя и являющееся чем-то само собой разумеющимся и не требующим поэтому доказательства — сам вариант мышления, или гносеологии. Невысказанной его сутью является, как и у историков эпохи Античности, различие объекта (реальности исторических событий) и субъекта (историка) как до, так и в ходе исторического познания. Задача познания, не требующая обоснования, по мнению историков-гуманистов, заключалась в получении представлений, адекватных изображаемым событиям. Адекватность в этом случае также сводилась к фактически достоверному знанию.

Постановки вопроса о роли позиции историка в ходе изложения критически проверенного материала у гуманистов нет. Объясняется это главным образом тем, что гуманисты имели активную общественную позицию, в соответствии с которой тезис о нейтральности субъекта был неприемлем. В посвящении к «Истории Флоренции» Н.Макиавелли клятвенно заверял Климента VII, позже ставшего Папой Римским, в своем стремлении избегать как хулы, так и незаслуженной похвалы, лести, излагать нелицемерно, не приукрашивая истины. Впрочем, Н.Макиавелли вполне определенно высказывал предположение о том, что его книга не может «не задеть весьма многих» [277]. При этом он вовсе не стремился к нейтральной позиции и рассматривал свое исследование, прежде всего с точки зрения важности извлечения политических уроков в целях управления современной Флоренцией.

Историография эпохи Просвещения как важное звено в развитии исторической науки не внесла чего-либо принципиально нового в постановку рассматриваемого круга проблем и их трактовку.

Данная проблематика не привлекала внимания просветителей даже в той мере, в какой это имело место у историков Античности и гуманистов. Проблемы источниковедческой критики, а также проблемы достоверности истины в историческом познании были отодвинуты на задний план, что объясняется переносом центра тяжести мышления историков эпохи Просвещения на политическую или нравственную значимость результатов исторического познания. Это, в свою очередь, было связано с ролью, которую играла историческая наука в борьбе просветителей со средневековым историческим мышлением и со Средневековьем в целом. Идеи истины как беспристрастия в то переходное время не могли вызвать у просветителей, имевших активную общественную позицию, большого интереса и внимания.

Философская мысль эпохи Просвещения гораздо дальше, чем историческая, продвинулась в изучении механизма познания, но именно в общенаучном или, точнее, в общефилософском смысле. Так, изучались проблемы роли ощущений в познании, соотношения ощущений и внешнего мира, в связи с чем высказывались идеи как о первичности объекта и вторичности ощущений (Дж. Локк), так и о решающей роли субъекта познания (Дж. Беркли, 1685-1753).

Однако успехи философской мысли почти не оказали влияния на историографию и историческую мысль и не послужили толчком к изучению механизма исторического мышления даже в тех случаях, когда представитель философской мысли являлся одновременно и историком, как, например, Д. Юм (1711 — 1776). Многотомная работа Д. Юма по истории Англии выдержана, несмотря на его философский агностицизм, в обычной для просветителей манере историописания [278].

Б.Г. Нибур и проблемы гносеологии. Развитие представлений о механизме исторического познания (историография проблемы) имеет отношение к содержанию современных вариантов гносеологии: оно является одним из фундаментальных источников этого содержания и, следовательно, важным условием его понимания и оценки. Конечно, не все стадии имеют значение. XIX век был временем наибольшего продвижения вперед, к результатам, сохраняющим свое значение и сегодня. В развитой форме и раньше всего эти результаты были достигнуты немецкими историографами, но это не являлось национальной особенностью данной школы историографии и составляло общую, хотя и в разной мере выраженную тенденцию развития исторической науки многих стран.

Общим условием формирования этой тенденции была глубокая историческая ретроспектива в сочетании с утвердившимся восприятием развития истории как неразрывной и последовательной временной цепи. При этом осознавалась зависимость каждого последующего звена от предыдущего и качественное отличие неповторимости каждого из них. Подобные представления обусловливали необходимость рассмотрения проблемы познания реальности прошлого (объекта) с учетом принадлежности историка (субъекта) к качественно иной реальности. Связь историографии XIX в. с античной традицией ощущается, но ее нельзя назвать прямой. В Античности большую роль в познании играли убеждения в обратимости времени, в устранении из изображаемого позиции историка как чего-то личного, пристрастного. В XIX в. стала осознаваться роль позиции историка, воспринимаемая как продукт влияния на него окружающей среды, качественно отличной от изучаемого времени. Понимание этой обусловленности стало одним из результатов развития исторического познания.

На новом витке представлений о гносеологии большое значение имел поиск истины. В самом целеполагании познания никакого отхода от античной и средневековой историографии не было. Однако понятие «истина» становилось более сложным и не сводилось лишь к фактической достоверности. В связи с этим рассмотрим возникновение проблемы на конкретном материале развития представлений о механизме исторического познания в немецкой историографии XIX в. В философско-исторической мысли Германии первой половины XIX в. одной из традиций мышления было признание дуализма объекта и субъекта познания. Согласно этому под истиной подразумевались представления, формы мысли, согласующиеся с изучаемыми явлениями, реальностью. Так, в словаре Я. Гримма (1775— 1863) объект рассматривается в качестве предмета чувственного восприятия или мышления в противоположность понятию «субъект»; а понятие «объективный» расшифровывается как «предметный» [279]. Истиной является то, что соответствует действительности, это правильное понимание вещей. Представители профессионального исторического знания в Целом разделяли подобные представления об истине. В частности, это относится к исследователю Античности Б. Г. Нибуру. Его Достижения в области критики римской традиции имеют вполне определенную гносеологическую основу. Они связаны с его убеждением в возможность достижения объективно-истинного знания о прошлом, подобно тому, как категория истины предполагает весьма недвусмысленное понимание отношения источника и исторической действительности.

Так, в своем исследовании по древней истории Рима он писал: «...если бы не существовало истины, то не было бы никакого исследования»1. Б. Г. Нибур отрицал существование идей, представлений, не связанных с восприятием действительности. Историк не ограничивался непосредственным восприятием. По его мнению, следы явлений, «отдельные признаки, знаки (Zeichen) свидетельствуют о предмете, который недоступен непосредственному восприятию, но они сами — предмет восприятия; их бытие принадлежит действительности и подобно тому, как реальны они, реально и то, что их обусловливает» [280].

В природе источника Б. Г. Нибур различает две стороны: он — знак, вещественное или письменное свидетельство об ушедшей действительности, но в то же самое время — ее часть. Вывод историка о двойственном характере источников имеет фундаментальное значение: природа источников действительно двойственная; новые их виды — кинофотодокументы и т.д. — лишь подтверждают это. Не менее важен этот вывод и для формирования различных вариантов гносеологии, а их при выдвижении на первый план одной из сторон происхождения источников может быть как минимум два. Если опираться на вывод об источнике как части действительности, а не просто как форме ее восприятия, можно говорить о варианте гносеологии, стержнем которой является стремление к объективности познания. Другой вариант гносеологии связан с той особенностью происхождения источника, которая делает его формой восприятия действительности со всеми вытекающими отсюда проблемами относительно степени достоверности, адекватности этого восприятия. При односторонне субъективном истолковании упомянутого восприятия формируется основа для варианта гносеологии, в крайних своих формах несовместимого с требованием объективности, как в первом случае. И хотя в самой природе источника соотношение признаков реликта действительности и ее отображения восприятия не является произвольным или случайным, истолкование этого соотношения может быть односторонним, неадекватно отражающим двойственную природу источников. Такое истолкование не вытекает ни из двойственной природы источников, ни из механизма исторического мышления. Оно в любом случае означает отрыв источника от исторической действительности. Таким образом, решение главной проблемы гносеологии — проблемы соотношения объекта и субъекта исторического познания — предполагает ее постановку и по отношению к природе исторического источника.

Такая логика решения проблем гносеологии исторического познания реализовывалась в ходе его развития. Б. Г. Нибур был одним из первых, кто связывал свое представление о механизме исторического познания, соотношении в нем объекта и субъекта с происхождением и природой исторических источников. В основе отстаиваемого им варианта гносеологии был реальный историзм, который утверждал идею качественного своеобразия отдельных событий и целых эпох. Благодаря этому возникла проблема, которая сохраняет свое значение и сегодня: как историку понять прошлое, которое качественно отличается от современной ему среды. У Б. Г. Нибура есть четкое понимание недопустимости изображения и оценки прошлого с позиции современности [281]. В отношении же образа исторической действительности в источнике или в труде историка исследователь отмечает одно принципиальное сходство механизма его формирования в обоих случаях — связь с окружающей средой. По мнению историка, тот, кто хотел бы порицать авторов свидетельств о римских древностях за то, что они зависели от своей эпохи, тот не понимает «...нашу общую долю, от которой свободны только любимцы богов...» [282]. Итак, зависимость историка от своего времени — это жребий, рок. Б. Г. Нибур не раскрывает характер и содержание этой зависимости, но подчеркивает, что восприятие историком прошлого должно быть личностно, эмоционально окрашено, должно представлять собой восприятие соучастия в изучаемых событиях. Назначение и роль этого соучастия, по убеждению историка, препятствует искажению подлинного смысла изображаемых событий.

О каком же соучастии идет речь, с каких позиций? Об этом Б.Г. Нибур с полной определенностью сказал в одном из своих писем И.В.Гёте: «...я написал историю Рима с ощущением современника, и по-другому писать историю прошлого нельзя» [283]. Историк пояснял: политические принципы, которыми он при этом руководствовался — суть принципы гражданина Рима. В связи с этим В.Г. Нибур высказывал негативное отношение к исследователям, которые не видели всей глубины особенностей мироощущения римских граждан и смешивали их с духом других времен. Реальный историзм лежит в основе доказательства В.Г. Нибуром своего взгляда на познаваемость прошлого. Мы не можем сказать, что речь идет в данном случае только об условиях познания истории Древнего Рима: прошлое надо изучать с позиций и на основе самого прошлого. Представленный вариант гносеологии не лишен противоречий: если историк связан с окружающей его средой, то как ему совместить эту зависимость от своего времени с переходом на позиции изучаемой эпохи?

Не менее важно и другое: о каких позициях по отношению к прошлому может идти речь? Ответа на эти вопросы у Б.Г. Нибура мы не находим.

Вместе с тем вполне очевидно, что Б.Г. Нибур видит сложность проблемы: ушедшая в небытие действительность в своей реальности не является и не может быть предметом исследования историка, следовательно, мышление имеет дело не с самой реальностью, а с ее остатками, свидетельствами о ней; происхождение и природа этих свидетельств таковы, что открывают возможность объективно-истинного знания об исчезнувшей реальности; истина заключается в таком соотношении реальности и представлений о ней, в котором образ прошлого не искажен и отражает существо и своеобразие явлений; истинность достигается и проверяется в ходе критического анализа свидетельств о событиях. Следовательно, взгляды Б.Г. Нибура являются лишь одним из этапов исторического познания. К началу XIX в. были выделены основные звенья в формировании механизма исторического мышления, которые и сегодня являются необходимым условием появления различных вариантов гносеологии. Содержание этих вариантов зависит от способа истолкования и смысла каждого из упомянутых звеньев, в частности от того, как понимается соотношение источника и действительности. Признание единства действительности и источника было одним из отправных пунктов формирования гносеологии, в основе которой лежит проблема объективности. Отрыв источника от действительности означал отход от данной проблемы и при теоретической ее постановке, и при конкретно-историческом исследовании.

Достижение Б.Г. Нибура заключается в том, что он признавал единство действительности, источника и содержания исторического познания, т.е. образа прошлого. Историк говорил о необходимости соблюдения требования объективности. Объективное, по мнению В. Г. Нибура, — это противоположность субъективного, развитие познания позволяет избавиться от субъективной точки зрения и перейти к объективной [284]. Таким образом, позицию этого историка характеризует стремление к объективности. Однако способ достижения истины, предлагаемый историком, — через позицию современников изучаемых событий — в целом ошибочен и нереализуем, хотя он предлагается и некоторыми современными исследователями в области гносеологии. «Задача объективного исследователя видится в том, — пишет профессор В.И.Овсянников, — чтобы стать на почву того времени, когда происходили изучаемые события» [285].

Доктор философских наук В. М. Межуев высказывается на этот счет не менее определенно: «Если историк смотрит на историю глазами тех, о ком пишет, то философский взгляд на нее — это всегда и во всем взгляд современного человека, стремящегося увидеть в ней свое собственное отражение» [286]. А вот мнение члена-корреспондента РАН А. А. Искендерова: «В целом историку надо научится с каждой исторической эпохой разговаривать на ее языке, используя присущие ей системы понятий и терминов. Только в этом случае он сумеет понять и верно передать дух и особенности эпохи, ее специфику» [287]. Следует помнить, что одну и ту же теоретико-познавательную позицию (Б.Г. Нибура и современных ученых) разделяет значительный промежуток времени, с вытекающей отсюда разницей в уровне исторического познания и представлений о его механизме (гносеологии). Отсюда следует, что этот уровень в том и другом случае не может быть основой для одинаковых выводов, и то, что было объяснимо у Нибура (так как вытекало из состояния знания того времени), перестало быть таковым сегодня. Для того чтобы это показать, продолжим анализ развития представлений о гносеологическом механизме познания немецких историографов XIX в.

Л. Ранке и проблема объективности. Чрезвычайно важны в связи с этим представления Л. Ранке. В целом он придерживался тех же представлений об объективности познания, что и Я. Гримм, Б. Г. Нибур и другие историки того времени. Он писал: «В общем я отвергаю мнение, что в истории нет объективной истины, не говоря уже о том, что она непознаваема. История — это реальность (Geschehene), историческое исследование (Historie) — наука. То, объективное, является предметом, это, субъективное, — знание о нем» [288]. Важной задачей Л. Ранке считал достижение их совпадения. О каком же совпадении идет речь? Л. Ранке отвергал априоризм Г. В. Ф. Гегеля; совпадение, по его мнению, — это соответствие представлений историка изучаемой действительности, верное, объективное ее изображение. «Важнейшее требование к историческому труду, — писал он, — заключается в том, чтобы он соответствовал истине; каким был ход событий, таким и должно быть их изображение», — писал историк [289]. Общий смысл теоретико-познавательной позиции Л. Ранке заключен в выражении, нередко цитируемом историками в качестве крылатого — показать, «как было на самом деле» (wie es eigentlich gewesen ist). Но как это реализовать?

Позиция Л. Ранке по этому поводу широко известна и характеризуется понятием «объективизм», которым сам он не пользовался, так как оно стало применяться гораздо позже. Он требовал исключить из исследования «Я» автора, т.е. свое отношение к материалу, его оценку; историк должен быть бесстрастным, причем речь идет не только о чем-то личном, не выходящем за пределы «Я», но и о позиции историка, связанной с влиянием на него окружающей среды. Синонимом этого влияния для Л. Ранке в значительной мере была партийность исследователя. Под категорией «партийность» историк подразумевал политические, религиозные и иные взгляды историка [290]. Общий же смысл требования исключения из исследования «Я» историка таков: объективность предполагает беспартийность. Но объективность — это и беспристрастие в самом широком смысле слова, уход от выражения своего отношения к материалу. Л. Ранке хотел заставить замолчать свое «Я», чтобы заговорили сами события.

Таков теоретико-познавательный идеал Л. Ранке. Судя по всему, для историка он оставался всего лишь идеалом. Требование объективности, по мнению Л. Ранке, мешает воплотить в жизнь «личная ограниченность историка: субъективное сказывается само собой». В противоположность своему идеалу он находил свидетельства связи исторических исследований с современной им эпохой и считал, что лучшие из них обязаны во многом своим возникновением именно этой связи.

Таким образом, взгляды Л. Ранке весьма противоречивы. Идеал объективности как беспристрастия, нейтральности позиции и мышления историка говорит о его вере в возможность быть свободным от какого бы то ни было влияния на него окружающей среды. Подобные представления об объективности получили в первой половине XIX в. широкое распространение. Напомним, что и Б.Г. Нибур считал способом реализации своего идеала объективности сведение уровня и содержания исторического исследования к уровню самосознания изучаемой эпохи, что также предполагало веру в возможность историка быть независимым от окружающей его среды. Объективизм как вариант гносеологии был характерной особенностью взглядов историков XIX в., следовательно, имел некоторую общую основу в развитии историографии. Он отражал ту ступень развития исторического познания, на которой представления о его механизме еще не содержали достаточного обоснования неустранимости влияния на историка современной ему среды, хотя мнение о том, что она является источником искажения прошлого, уже высказывалось. Объективизм и сам являлся одним из аргументов своего собственного отрицания.

Практика исторического исследования и деятельность Л. Ранке свидетельствовали о его нереализуемости. Это способствовало накоплению материала в пользу понимания того, что связь мышления историка с окружающей его общественной средой заключена в самой природе этого мышления и не может быть устранена.

Доказательство неустранимости влияния современной историку среды на его позицию. Решение важной гносеологической проблемы влияния современной историку среды на его позицию, с которым нельзя не считаться и сегодня, привело к возникновению новой и не менее сложной проблемы: как соединить неизбежную социальную обусловленность позиции историка с поиском и достижением истины? Уже тогда это положило начало разделению историков на тех, кто не отказывался от требования объективности познания, и тех, кто из неустранимой социальной обусловленности мышления историка делал прямо противоположный вывод. Важным подтверждением тому стала исследовательская практика историков-малогерманцев. Для историков школы Л. Ранке также характерны эти различия, хотя за ними стояло то общее, что для самих историков было важнее этих различий — их глубокая и безоговорочная приверженность идее объединения Германии «прусским» путем. В связи с этим призывы Л. Ранке к самоизоляции историка от современного ему общества с целью достижения им научной объективности являлись для малогерманцев и — отчасти — для учеников Л. Ранке неприемлемыми, в том числе и по соображениям нравственного порядка.

Требование жизненной активности историка означало для них необходимость «с оружием науки вступить в борьбу дня» [291]. Активность жизненной позиции историка предполагала в данном случае осознанное убеждение в том, что влияние современности является частью этой позиции. Лозунг Античности: «Sine ira et studio», таким образом, меняет свой смысл: «Cum ira et studio» (с гневом и пристрастием). Г. Зибель (1817— 1895), ученик Л. Ранке, писал: «То, что человек рассматривает действия и страдания людей с другими чувствами, чем естествоиспытатель свои минералы и инфузории, является, как мне кажется, законом нашей природы, одновременно также и законом истории» [292]. Поэтому, по его мнению, «...всякий историк... имеет свои цвета» [293].

Отстаивая данную позицию, И. Трейчке (1834—1896) выступил в защиту Л. Ранке от его неразумных учеников, исказивших подлинный смысл его требования исключить «Я» историка из исследуемого материала: «...бездарные ученики, которые не имели своего "Я", чтобы отказаться от него, усердствовали, переиначивая желаемым для себя образом выражение, которое содержало лишь глубочайший порыв ученого к истине, как будто они тем самым могли скрыть свою нищету. Однако, вне всякого сомнения, он не хотел этим сказать всерьез, что физически неосуществимое и безнравственное являются научным идеалом» [294]. «Физически неосуществимое» — это и есть выражение понимания неустранимости позиции историка, формируемой окружающей ученого средой, из исследования любой проблемы прошлого. Несмотря на то, что к этому выводу пришли отнюдь не все историки, его значение трудно переоценить. Притом что обусловленность позиции историка современной ему средой не является чем-то однозначным, неизменным ни по своему содержанию в каждом отдельном случае, ни в общем, теоретическом ее осмыслении, следует признать: этот вывод отражает одну из самых фундаментальных закономерностей развития исторического познания в целом и гносеологии в особенности. Эта закономерность имеет общее значение, так как действует на всех этапах развития исторического знания, независимо от осознания ее историками, а также вопреки их стремлению преодолеть влияние окружающей среды на их исследование прошлого. Осознание является результатом развития науки, подготавливается им и возможно только на определенном уровне этого развития.

Привлеченный историографический материал свидетельствует о том, что осознание неустранимости влияния на историка современной ему среды, одним из показателей которого является уровень мышления историков, было достигнуто в первой половине XIX в. в немецкой историографии. В ходе последующего развития науки многократно увеличился материал, раскрывающий социальную обусловленность исторического познания в каждый момент его развития, проявились положительные и негативные последствия влияния современности на изучение прошлого. Таким образом, любая попытка обоснования гносеологии современного научного исследования обречена на провал, если игнорируется социальная обусловленность позиции историка окружающей его средой. Это пройденный этап развития исторического познания, вернуться к которому невозможно даже во имя благой цели — сохранения стандартов научности истории как дисциплины, достижения объективно-истинных представлений о прошлом.

Исследования немецких историков XIX в. отражают начальный этап постижения необходимости признать влияние на историческое мышление окружающей среды как нечто коренящееся в природе этого мышления. Дальнейшее развитие исторического познания заключалось в осознании данного факта все большим количеством историков. Тем не менее, сохранялось весьма неоднозначное понимание и оценка неустранимости влияния современности на работу историка. Рецидивы объективизма, например, в историографии ФРГ после Второй мировой войны, или призывы некоторых современных историков избегать влияния окружающей среды имеют частный характер и являются беспочвенными.

Неоднозначность оценки влияния современности на историческое мышление проявилось впервые уже у историков-малогерманцев. Это было связано с проблемой соединения исходящего от современности импульса с поиском истины.

Объективистский подход, согласно которому современность является источником искажения картины прошлого, и поэтому ее влияние необходимо исключить, заменяется представлениями о механизме познания, сводящимся к двум основным вариантам теории познания. Эти представления появились в XIX в. и характерны для современного состояния науки и ее возможных перспектив. Вариант 1— позиция историка как концентрированное выражение влияния на него окружающей среды совместима с поиском истины. Вариант 2 — эта позиция несовместима с истиной в том смысле, что результаты исследования различных историков субъективны и равноценны по своей значимости, так как каждый из них по-своему прав. При всем том, что и во втором варианте его представителям результаты познания могут вполне подводиться под понятие истины, объективности, хотя и понимаемым особо, разница между этими вариантами огромна и отнюдь не сводится к вопросу о применимости или неприменимости данного понятия. В первом случае речь идет о понятии «объективность», обозначающем соответствие (неискаженное представление) картины, образа изучаемых событий самим событиям. Полученные результаты рассматриваются не только в качестве истинных с данной точки зрения (позиции), но и в более широком смысле. В первом варианте исключается представление о равноценности различных подходов к изучению прошлого как в отношении исходного пункта такого изучения, так и в связи с полученными результатами: не всякое представление является истинным, что характерно для сторонников второго варианта.

Вернемся теперь к рассмотрению опыта малогерманской школы историографии. Пытаясь соединить социальную обусловленность позиции историка со стремлением к объективности познания в духе непротиворечивости, представители этой школы рассматривали объективность как соответствие результатов исследований историка их предмету и признавали, что субъективное начало не только неустранимо из анализа, но и правомерно, неотделимо от сущности самого познания.

Следовательно, истина предполагает определенное отношение историка к материалу, его оценку.

По мнению Т. Моммзена, историку позволяется воздержаться от оценки [295]. С точки зрения Г. Зибеля, истина и беспристрастие — разные вещи [296]. Критика источников, согласно этому историку, дает возможность получить лишь определенные данные, прояснить детали общей ситуации; всякая же их комбинация, синтез, без которых нельзя обойтись, — субъективный опыт исследователя. Эта мысль выходит за рамки прежней логики рассуждений. Прав ли Г. Зибель? Конечно, общая картина событий несет на себе отпечаток позиции исследователя, в которой может быть элемент личного отношения к ним, то, тем не менее, далеко не любая позиция исследователя подпадает под понятие субъективного. Позиция — продукт времени, и у историка есть относительная свобода ее выбора, особенно когда речь идет о ее социальной сути. Г. Зибель же рассматривал ее в иной плоскости. Упомянутых комбинаций, по его мнению, может быть много, поэтому нельзя говорить об истории Каролингов или Гогенштауфенов, а лишь о тех или иных взглядах на нее [297]. Таким образом, Г. Зибель отходит от гносеологии своего учителя Л. Ранке и взглядов представителей малогерманской школы историографии, согласно которым историк должен быть объективен, но при этом иметь активную жизненную позицию. Это отход от представления об истории как о науке, поскольку провозглашается, что об истории как реальности говорить нельзя, что речь может идти лишь о тех или иных взглядах на нее.

В соотношении объекта и субъекта у Г. Зибеля на первый план выдвигается понятие «субъект», тогда как объект выступает чем-то вроде сырого материала, полуфабриката. Этот вариант гносеологии можно назвать субъективизмом. Очевидно, что конечной основой происхождения субъективизма является состояние исторического знания, показывающее значимость позиции историка и его вмешательства в изучаемый материал, т.е. объект. У многих историков той поры, перенос центра тяжести с объекта на субъект лишь только обозначился, так как теоретически и в ходе конкретного исследования они не отказались от идеала объективности как цели познания.

Самый тенденциозный из них, Г. Трейчке утверждал, что задача всех наук в том, чтобы давать истину; он даже употреблял выражение «непоколебимая истина» [298]. Представители малогерманской школы четко разделяли понятия «объективность» и «тенденциозность», при этом последнее имело у них отрицательную окраску. Объективность оставалась целью, идеалом познания, свидетельством и проявлением его научности даже в тех случаях, когда историк заявлял о своем желании поставить историческое знание на службу дня, что было характерно для большинства историков-малогерманцев.

Что же дает предложенный малогерманцами вариант сочетания устремленности к истинному знанию с активной жизненной позицией историка для анализа современных гносеологических проблем? Главное, безусловно, заключается в самой идее такого сочетания, возможность которого сегодня в доказательстве не нуждается. Развитие познания показало, что путь к истине не может проходить в обход позиции историка. Историки-малогерманцы стояли у истоков формирования этого фундаментального представления о механизме познания и не дали его обоснования. Конечно, они имели в виду, прежде всего свою собственную позицию и уже приходили к общему убеждению, что без позиции историка не бывает. Теоретически объективность познания не приносилась ими в жертву идее объединения страны, тенденциозность осуждалась.

В практике же их собственного конкретно-исторического исследования ситуация была существенно иной. Грубое осовременивание прошлого, проявляющееся в легенде о роли Пруссии в судьбе Германии, в отождествлении процессов объединения Италии под властью Древнего Рима и объединения Германии — искажение сути событий прошлого в угоду позиции исследователя. Противоречия между этой явной тенденциозностью и требованием истины не усматривалось. Как в таком случае определить, что тенденциозно, а что — нет? На чьей стороне и в каком объеме может быть правда о прошлом? Равноценны ли шансы на истину с учетом разницы исходных позиций историков? Ответов на эти вопросы историки-малогерманцы не дали. Отсутствие у них теоретически осмысленных и обоснованных представлений о критерии объективности является самым уязвимым звеном в их попытке соединить поиск истины с активностью мышления и позицией исследователя. Впрочем, синонимом истинного знания для них являлось фактически достоверное знание. В данном отношении они следовали одной из традиций немецкого исторического мышления, в основании которого лежат труды Б.Г. Нибура, Л. Ранке и других историков. Отсюда такое внимание к вопросам критического анализа исторических источников.

Понятие «достоверность» не может быть в любом случае изъято из области гносеологии, как и решение проблем достоверности сведений не может привести к объективности, так как не тождественно ей, а является лишь исходным пунктом и предпосылкой ее достижения. Исследовательская практика малогерманцев — одна из ступеней развития познания, ведущих к пониманию этого обстоятельства.

Доказательство неустранимости влияния современной историку среды на характер, структуру его мышления не мешало решать проблему объективности познания ни теоретически, в области гносеологии, ни в области конкретно-исторического исследования. Современное состояние этого исследования в самых разных его областях и при множестве исходных позиций историков усилило доказательность вывода о социальной обусловленности позиций исследователей. Напротив, ни у историков-малогерманцев, ни у современных историков результаты конкретно-исторического исследования не сводятся только к позиции, лежащей в их основе, и в той или иной степени выходят за ее пределы, т.е. оказываются приемлемыми с точки зрения какой-то иной позиции. Благодаря подобным представлениям развитие познания является не просто сменой не связанных между собой конкурирующих интерпретаций, отражающих лишь позицию историка, а сменой, в которой существенную роль играет элемент преемственности. Именно поэтому ни одно поколение историков не начинало свои исследования на пустом месте, с нуля. Эта ситуация познания принципиально отличается от той, которая следует из пресловутого тезиса: «Сколько историков — столько и истин, каждый историк по-своему прав».

Очевидно, что однажды свершившееся событие, как и история в целом являются в своей ушедшей в небытие реальности окончательными и неизменными. Для обозначения этих свойств прошлого историки иногда пользуются понятием «инвариантность». По мнению академика И.Д. Ковальченко, историческая реальность в том виде, как она совершилась, является инвариантной, т.е. однозначной [299]. В связи с этим он следующим образом формулировал задачи познания прошлого: «Во-первых, показ того, как это было в его инвариантности. Во-вторых, это объяснение того, почему было так, а не иначе» [300]. Иными словами, прошлое, как ушедшая в небытие реальность, безальтернативно. До момента окончательного ее свершения имеется несколько ее вариантов, прошлое же, как свершившаяся реальность, окончательно, неизменно, инвариантно.

В таком прошлом уже ничего нельзя изменить, это фундамент познания, его можно только изучать, создавая его образ.

Однако если мы обратимся к историческому познанию, то картина здесь будет достаточно неоднозначной. В одних случаях этот фундамент действительно являлся основой для убедительных, рационально обоснованных научных представлений, в других — для весьма шатких конструкций, а в-третьих — зыбкой почвой для представлений, согласно которым творцами истории объявлялись не люди, а сам историк. По мнению известного английского историка XX в. М. Оукшотта, история «...не делается никем, кроме самого историка; писать историю — единственный путь делать ее» [301]. Не менее определенно высказался на этот счет другой известный представитель английской историографии того же времени П. Гардинер: «... не существует абсолютно реальных причин, которые ждут, чтобы их открыли историки, вооруженные достаточно мощными увеличительными стеклами. Существуют только историки, пишущие на различных уровнях и с различных расстояний, с различными целями и интересами в различных контекстах и с различных точек зрения» [302]. Очевидно, что с этой позиции, характерной для широкого круга современных историков, прошлое — это ничто, все дело заключается не в прошлом, а только и исключительно в самом историке как субъекте познания, а точнее, в характере его позиции. Таким образом, понятие «историческая реальность» изымается из механизма исторического мышления, в результате с необходимостью следует то, что максимально отчетливо выражено в одном из современных течений гносеологии — постмодернизме. «Историю как совокупность свидетельств прошлого, — пишет Х. Уайт, — можно изложить весьма изрядным числом равно состоятельных способов» [303].

Высказанные в разное время и различными историками взгляды имеют общий смысл: они затрагивают проблему соотношения мышления историка и изучаемой им реальности. Без наличия изучения механизма мышления, с помощью которого осуществляется конкретно-исторический анализ, познание вообще невозможно. Если же рассматривать механизм исторического мышления как таковой, как самостоятельную проблему гносеологии, то невозможно не признать, что историк изучает мир явлений, который он не создал и который существовал бы и в том случае, если бы этого историка вообще не было. Отсюда следует вывод о первичности бытия, жизни людей и вторичности мышления историка в реальности и в научном познании, доказательство чего с точки зрения обыкновенного здравого смысла может показаться столь же излишним, как и попытки опровержения.

Это, однако, вовсе не столько проблема здравого смысла, сколько фундаментальная предпосылка любого познания: роль субъекта познания всегда вторична. Развитие научного познания в самых разных его областях не изменило и не может изменить такое соотношение объекта и субъекта, так как оно никак не зависит от результатов познания. И если, предположим, психолог изучает свой духовный мир, то он изучает вовсе не то, что придумал и сконструировал сам.

Рассматриваемый вопрос также не является проблемой общественной практики. Реальная жизнь, общественная практика во все времена опиралась на память о прошлом, однако эта память всегда была сугубо избирательна, конкретна и определенна. В основе той формы социальной памяти, на которую опираются господствующие в данный момент общественные силы и тенденции развития, не плюрализм интерпретаций, а вполне определенный образ прошлого. Наиболее четко выраженные проявления этой формы социальной памяти — теория официальной народности в России XIX в., расистская теория Третьего Рейха, концепция атлантической солидарности в странах Западной Европы после Второй мировой войны, современная концепция либеральных ценностей в странах Запада и т.д. В каждом из этих случаев речь идет об официальном, господствующем типе социальной памяти как определенном сплаве, сочетании понимания прошлого и современности, что включает в себя еще и соответствующую перспективу развития. Это присуще любому обществу. Отсюда следуют, по крайней мере, два вывода: 1) эти формы социальной памяти в разной мере опираются на правду о прошлом и в разной степени нуждаются в ней; 2) плюрализм интерпретаций является лишь своего рода побочным продуктом весьма однозначного представления, которое не допускает иных интерпретаций, а если и допускает их, то не как равноценные.

Система общественных отношений всегда нуждалась в конкретном, однозначном обосновании прошлого. Такова и подлинная суть плюрализма «открытого общества», в котором всегда наряду с другими господствует определенный тип социальной памяти. Следовательно, тезис о равноценности различных интерпретаций прошлого в любом варианте представлений, в том числе новейшем, постмодернистском, является фикцией не только в научном, но и в социально-политическом отношении. По существу речь идет не о равноценности этих интерпретаций с точки зрения истины, а о их равноудаленности от нее.

XIX век. И.Г. Дройзен о роли субъективного фактора в познании. Вариант гносеологии, сутью которого является тезис о плюрализме равноценных конкурирующих интерпретаций прошлого, начал формироваться в середине — второй половине XIX в.

Его зарождение мы также рассмотрим на материале немецкой историографии, где эта тенденция проявилась наиболее полно. Начало этому варианту гносеологии было положено в малогерманской школе и связано с именем И.Г. Дройзена.

И.Г. Дройзен не сразу сформулировал основные положения своей теории познания. В начале своей научной деятельности, до середины 50-х гг. XIX в., в главном он разделял представления малогерманцев и считал, что мышление историка способно дать объективно-истинные результаты при различении в объекте в соответствии с его познанной сутью истинное и неистинное [304]. Объективность, по его мнению, предполагает изображение явлений такими, какие они были в действительности, причем И.Г. Дройзен считал, что исследователь должен избавиться от индивидуальной окраски, от привнесения субъективной точки зрения в их оценку. Вместе с тем историк критикует Л. Ранке и утверждает, что цель исторического исследования не может ограничиваться установлением достоверных исторических фактов, хотя критерий достоверности играет в его трудах большую роль.

Поводом для перехода И.Г. Дройзена на позиции иной теории познания является его борьба с позитивизмом, в ходе которой он отстаивал свое понимание специфики исторического познания. Упомянутый переход был совершен им в связи с критикой взглядов Л. Ранке, благодаря которому, по его мнению, немецкие историки «погрязли в так называемой критике, все искусство которой состоит в том, чтобы выяснить, что списал один хронист у другого» [305]. Задачей же историка, согласно И.Г. Дройзену, является не критика, а «понимание», или интерпретация. Он не разделял представления Л. Ранке и других историков о том, что содержание процесса исторического познания является отражением в сознании историка объективной действительности, способное давать адекватные ей результаты. И.Г. Дройзен считал идею отражения преодоленной, безвозвратно ушедшей в прошлое [306]. Особенно историк выступал против представления о том, что критерии объективности в той или иной форме связаны с требованием соответствия результатов исторических исследований объективной действительности. Картина исторических событий является, с точки зрения И.Г. Дройзена, не отражением (Abbild) действительности, а ее знаком, сигналом (Zeichen), хотя внешний по отношению к историку мир явлений рассматривался как объективный.

Мышление, согласно И.Г. Дройзену, по своей природе способно дать не объективный образ действительности, который ей соответствует, а лишь субъективное ее восприятие. Мышление развивает систему знаков как обозначений чего-то существующего или существовавшего; эти знаки, символы являются рабочим материалом мышления. Такова, по мнению И.Г. Дройзена, природа восприятия действительности в мышлении историка и в историческом источнике.

Для нас важно оправдание этого восприятия не с точки зрения физиологической природы мышления, а с точки зрения его общественной природы. То, что мышление историка не является только субъективным актом, но и во многом глубоко обусловлено окружающей его средой, т.е. объективными обстоятельствами, И.Г. Дройзен осознавал более отчетливо, чем другие историки национально-политического направления. Но вопреки этой очевидной объективной природе исторического познания он доказывал ее субъективный характер.

И.Г. Дройзен исходил из бесспорного факта, который для него имел очень важное теоретическое значение: историк имеет дело не с прошлым как таковым, так как его больше не существует, а с тем, что от него сохранилось в виде остатков (Überreste), источников (Quellen) и памятников, вещей (Denkmaler) [307]. Он подчеркивал субъективную сторону источников, связанную с их происхождением, в противоположность объективному их содержанию: «Все источники, будь они плохими или хорошими, являются определенным восприятием (Auffassung) событий независимо от того, непосредственно ли это восприятие или же оно составлено на основе определенного количества таких непосредственных и первоначальных восприятий...» [308]. По мнению И.Г. Дройзена, все материалы неполны, случайны, фрагментарны и не могут служить в качестве надежной объективной основой познания.

Мы подошли к рассмотрению одной из важных предпосылок субъективизма И.Г. Дройзена — отрыву исторического источника от исторической действительности и их противопоставлению [309]. Даже самое субъективное изображение предполагает изображаемое — историческое событие. В этом — объективная природа источника и познания в целом. Однако для И. Г. Дройзена была важна именно субъективная сторона восприятия действительности в источнике. Задача источниковедческой критики состояла, согласно этому, не в том, чтобы установить достоверные исторические факты, а в том, чтобы определить, «в каком отношении стоит исторический материал, который мы намереваемся использовать, к актам воли, о которых он свидетельствует» [310].

Речь идет не о доказательстве истинности или неистинности вообще, а о том, чтобы показать, с какой точки зрения и в какой степени факты являются истинными.

По мнению И.Г. Дройзена, все верно только с определенной точки зрения: «Именно так обстоит дело с историческими представлениями и данными: лишь в определенном отношении они соответствуют тому, о чем повествуют» [311]. Таким образом, вопрос о соответствии фактов и исторических представлений действительности не снимается. Это соответствие, согласно И.Г. Дройзену, предопределяется не действительностью, а позицией исследователя. Историк не только различал факты действительности (события) и научные исторические факты, но и отрывал одно от другого: научный факт, с его точки зрения, является совокупностью представлений, создаваемых исследователем. Это, конечно, субъективизм, но он имеет определенные предпосылки в действительной природе познания. События многогранны, неисчерпаемы для восприятия, поэтому даже самый элементарный исторический факт может быть разложен на еще более элементарные составные части. Но суть явления от этого в процессе восприятия и познания не меняется.

Так, переход Цезаря через Рубикон можно разложить на множество деталей; еще больше можно поставить в связи с этим вопросов, на которые в источнике нет ответа. Однако даже при сильном стремлении к конкретности и детализации доказательству того, что исторические факты — это продукт творчества мышления историка, все же не получится превратить это событие, скажем, в переход Суворова через Альпы, даже если согласиться с изречением: «Дьявол прячется в деталях». Стремление представить историка в качестве творца фактов является разновидностью намеренной «дьяволизации» познания, и какое бы количество историков не вдохновлялось этим, к науке это отношения не имеет.

Восприятие факта исследователем может быть — и чаще всего бывает — неоднозначным не только в деталях, но и в основных моментах, однако это не просто продукт субъективного творчества историков, а следствие отмеченной особенности самих событий. В этой связи субъективное — восприятие — также определяется объективным — действительностью.