ГЛАВА 9. ПРИНЦИП ИСТОРИЗМА

В структуре исторического познания фундаментальное значение имеет принцип историзма. Он выражает коренные особенности исторического познания, порождаемые своеобразием ее объекта — исторической действительности. К такому пониманию подводит уже рассмотренная ранее проблема соотношения исторической науки и естествознания. Что такое историзм?

Следует различать термин «историзм», теоретическую постановку проблемы и накопление историческим познанием в ходе его развития свойств, приемов и признаков мышления, формирующих научную основу понимания принципа историзма. Конечно, постановка проблемы историзма, как и в других случаях выдвижения методологических проблем и принципов, не была целенаправленной логикой развития мышления. Отношение к принципу историзма и его понимание были и остаются различными. Речь идет об обосновании наиболее рациональной позиции по данной проблеме в соответствии с современным этапом развития общества и уровнем исторического познания.

Принцип историзма резюмирует представления о характере, своеобычае явлений общественной среды. Развитие этих представлений стало важной составной частью исторического познания в целом, причем это не было областью абстрактного теоретического анализа, оторванного от практики конкретно-исторического исследования. Более того, она является основой формирования признаков и черт мышления, составляющих содержание развивавшихся представлений об историзме и подводящих к современному его значению и смыслу.

Постановка проблемы историзма в качестве способа теоретических представлений об истории и принципа исторического мышления относится к концу XIX в. В это время в исследованиях появляется термин «историзм». Впервые это понятие было использовано немецкими историками. Что же касается возникновения и формирования представлений об историчности явлений общественной среды, то начало этому было положено еще историками Античности. Самым главным, чтобы не сказать, исчерпывающим суть исторических событий и общественных форм, признаком античные ученые признавали их сходство, повторяемость.

Действительно, реальным историческим явлениям и процессам всегда присуще сходное, общее, повторяющееся, но в данном случае мы имеем дело с особой логикой мышления, которую не следует смешивать с какой-либо другой: повторяемость признается фундаментальным свойством событий и общественных форм. Дальше этого историки Античности не пошли, хотя поставленная ими проблема развития и роли общего в событиях была актуальна и в последующие исторические периоды.

Античных авторов интересовал вопрос об источниках и причинах исторического развития. При множественности вариантов представлений, в конечном счете, они склонялись к признанию конечной причины исторических событий, отождествляемой обычно с понятиями «судьба», «высшая необходимость», которым подчиняются даже боги и которую невозможно познать [220]. Однако в целом античная историография, как и общественная мысль, еще не создали представления о качественном различии эпох, времен, вследствие чего разные события выглядели как особые проявления одного и того же мира, как разные действия и поступки одной и той же человеческой природы.

Средневековое историческое мышление отошло от канонов античной историографии, в том числе от ее преимущественно светского понимания повторяемости в истории и характера динамики исторического развития. В последнем случае отказ от античной концепции цикличности имеет и положительное значение, хотя в основе этого лежит не светское рациональное, а теологическое мышление. В свою очередь концепция Блаженного Августина в светском прочтении ряда ее аспектов содержит идею поступательно-прогрессивного развития: установление «государства божьего» представляется автором как своеобразный прогрессивный процесс [221]. Кроме того, переход от града земного к граду небесному вносит в сознание элемент качественного различия эпох, и поскольку переход мыслился в будущем, элементом этого сознания становилось ощущение связи времен как развитие от прошлого через настоящее к будущему. Однако выраженное в теологической форме, это мышление не привело к конкретным результатам в области исторического исследования, и линейного представления об истории в светской форме средневековая историография не выработала. «Вечность, а не время, было определяющей категорией сознания; время измеряет движение, вечность же означает постоянство. Изменения совершаются лишь на поверхности, новое редко получает одобрение» [222].

Даже историки гуманистического направления, радикально разъединившие области исторического познания и веры в Бога, рассматривали свою эпоху всего лишь как возврат к Античности. В то же время их «трехчленная» (Е.А. Косминский) периодизация истории внесла существенный вклад в становление историзма — понимания качественного своеобразия эпох. Таким образом, логика становления историзма заключалась в переходе от представлений о циклическом характере исторического развития и неизменности человеческой природы к пониманию — в религиозной и светской формах мышления — необратимости процесса развития и качественного различия его этапов и эпох [223].

Переход к Новому времени был связан с углублением и развитием представлений о качественном своеобразии явлений общественной среды. Этому способствовало, прежде всего, само развитие истории: расширялся горизонт видения прошлого, как «другого», отличающегося от того, что приходило в мир впоследствии. В связи с этим нельзя не упомянуть Дж. Вико. Его философско-историческая концепция основана на идее органического развития. По мнению историка, общественный порядок возникает и развивается «...естественным путем... при известных обстоятельствах человеческой необходимости или пользы» [224]. Рациональный смысл принципа органического развития несколько ограничивается верой Дж. Вико в божественное установление этого принципа. Но важно другое: органическое развитие является закономерным, причем закономерное в событиях — выражение повторяемости в них. Дж. Вико ищет сходное, повторяющееся на разных уровнях развития — от всемирно-исторического до конкретных событий и процессов.

По мнению историка, у всех народов есть одна общая идеальная система развития, отличающаяся поступательно-прогрессивным характером. Таким образом, Дж. Вико стремится уловить единую нить в кажущейся хаотической смене событий. Часто это приводит к неправомерному отождествлению явлений, различных по своей природе и сути. Вот например: «У всех древних наций мы встречаемся с клиентами и клиентелой; эти отношения могут быть поняты соответствующим образом только как Вассалы и Феодалы; и ученые-исследователи феодального права не могут найти для обозначения их более соответствующих слов...» [225]. Дж. Вико прав: в обоих случаях речь идет об отношениях зависимости, но эти отношения столь же различны, как и время, их породившее. Во-первых, клиентела — и не только терминологически — это отношения зависимости именно в Древнем Риме.

Во-вторых, отношения патрона и клиента могли быть самыми разнообразными, в основе феодальных отношений лежали поземельные отношения, причем вассал в Средние века не был плебеем, просто зависимым, он мог быть феодальным сеньором с определенным положением в феодальной иерархии (при ее наличии).

Если учесть, что фундаментальный труд Б.Г. Нибура (1776 — 1831) по истории Древнего Рима появился восемьдесят лет спустя после выхода в свет основной работы Дж. Вико, а исследования Г. Л. Маурера по аграрным отношениям в Средние века в Германии еще и того позже, то можно только подивиться, как много Дж. Вико внес в формирование историзма. Его замечание по поводу идентичности событий, обозначаемых в источниках разными терминами, является, по существу, научным прозрением. Неважно, что приводимые историком примеры не всегда показательны, значение имеет сам прием анализа источников.

Дж. Вико в своих настойчивых попытках поиска сходного, повторяющегося в событиях нередко выдает различие за сходство. Однако этот факт не перечеркивает необходимости такого поиска: повторяемость не вносится мышлением в изучаемые события, а является их объективным признаком. Понять сходство или различие можно лишь выйдя за рамки конкретно-исторического анализа. Для этого необходима опора мышления на что-то более общее, чем данная конкретная реальность, причем, чем масштабнее рассматриваемые события и процессы, тем в большей мере мышление должно отойти от нее. Это — область общеисторической теории. Вполне очевидно, что Дж. Вико это по-своему понимал и пытался рассматривать историю в целом.

Несмотря на необходимость поиска сходства, следует помнить, что любое событие бывает только один раз, следовательно, адекватность его понимания никак не может сводиться к констатации в нем повторяемости. Что же еще в таком случае необходимо? Вот что мы находим в связи с этим у Дж. Вико: «Природа вещей — не что иное, как их возникновение в определенные времена и при определенных условиях; всегда, когда последние таковы, именно таковыми, а не другими возникают вещи.

Свойства, не отделимые от предметов, должны быть продуктом модификации или условий, при которых возникли вещи; поэтому такие свойства могут удостоверить, что именно таковою, а не иною была природа, т. е. возникновение данных вещей» [226]. Этот вывод историка является важным шагом в становлении историзма. Событие происходит в конкретной исторической ситуации, оказывающей влияние на формирование его черт и признаков. Следовательно, без ее учета невозможно добиться адекватно-научного понимания события.

Согласно Дж. Вико, эта ситуация характеризуется своеобразием, неповторимостью, индивидуальностью, не подходит под категорию общего, повторяющегося. Историк приводит еще один довод в пользу значимости своеобразного в истории: «Человеческая Природа, — пишет он, — общественна» [227]. И поясняет: «... сначала жестока, потом сурова, затем мягка, после утонченна, наконец, распущена» [228]. Даже если не согласиться с динамикой расшифровки природы человека, с тем, что она общественна, не согласиться нельзя.

Таким образом, у Дж. Вико мы находим понимание того, что сущность явлений, общественная их природа включает в себя общее, повторяющееся и индивидуальное, неповторимое. Это огромный шаг вперед в становлении историзма. Правда, постоянное стремление мыслителя искать в событиях общее, закономерное свидетельствует о том, в чем он видел ключ к пониманию каждого события и истории в целом. С научной точки зрения постановка вопроса: что в событиях важнее — общее или индивидуальное — не является состоятельной, как если бы мы спросили: «Что в Английской революции середины XVII в. важнее — сходство с Французской конца XVIII в. или отличие от нее?» Повторяющееся и индивидуально-неповторимое находятся в реальной истории в неразрывной связи и единстве, общее — сущность явления — всегда существует в его конкретно-исторической и своеобразной форме: место, время события, люди, его совершившие, причины и последствия, ход — все очень конкретно. Проблема познания состоит в том, чтобы определить способ движения к познанию повторяющегося — через конкретное или в обход его. Дж. Вико тяготеет все-таки к первому способу познания.

Прямое отношение к проблеме становления историзма имеет просветительская историография, хотя ее вклад в различные аспекты историзации мышления весьма неоднозначен. Просветители отвергли принцип круговорота в развитии истории, по их мнению, развитие являлось поступательно-прогрессивным. В связи с признанием закономерного характера этого развития просветители в еще большей степени, чем Дж. Вико, были ориентированы на поиск и анализ общего характерного, повторяющегося в событиях, что было шагом назад в понимании их природы. Исключением являются взгляды представителя немецкого Просвещения И.Г. Гердера. Он подчеркивал органический характер исторического развития, «органический» и «развитие» были его излюбленными, часто употреблявшимися понятиями: все развивается и развивается органически. В связи с этим его мышление было свободно от таких провалов в цепи времен, примером которых является отнесение Средних веков к категории нелепых ошибок, случайностей в развитии человечества.

И.Г. Гердер не разделял просветительских взглядов на историю как господство повторяющегося; по его мнению, ничто в истории не повторяется, каждая эпоха индивидуальна. Значение каждого народа в истории в том, что он вносит в нее нечто свое. Особенно индивидуально-своеобразны, по мнению И.Г. Гердера, национальный характер и культура, которые не могут быть заимствованы или пересажены из одного места в другое. Мыслитель неоднократно подчеркивал определяющее значение среды, конкретной исторической ситуации в жизни человека и целого народа. В понятие «среда» он включал, прежде всего, географический фактор, хотя и не переоценивал его роль в отличие, например, от Ш. Монтескье. Также И. Г. Гердер выделял духовный склад, традиции; в этом смысле природа человека — продукт окружающей среды, обстоятельств, духа времени. По мнению мыслителя, человек — «сын счастья, которое переменчиво и определяет меру его радости и печали в зависимости от страны, эпохи, учреждений, обстоятельств, в условиях которых он живет» [229]. И.Г.Гердер стремился объяснить поведение людей, их эмоции, потребности влиянием на них окружающей среды и привычками, традициями, т.е. прошлым.

Несомненно, в центре внимания И. Г. Гердера — индивидуально-неповторимое в событиях. Утрачивает ли при этом свое значение общее, ведь мыслитель, как и другие просветители, признавал закономерное в истории? Вовсе нет. Одной из общих линий движения истории он считал ее направленность к достижению состояния гуманности, высшей цели человеческого развития. Как бы мы ни относились к такого рода прогнозу, в рассуждениях И. Г. Гердера по этому поводу есть глубокий смысл. Об этом говорит, например, его следующее положение: «Сознание людей зависит от образования и климата; но повсюду практическая роль сознания в том, что оно ведет к гуманности» [230]. Следовательно, к единой, общей цели каждый народ идет в известном смысле по-разному. С этим невозможно спорить. Таким образом, по мнению И.Г.Гердера, общее в истории существует в форме особенного, индивидуального, неповторимого. Это важный шаг в становлении историзма, в понимании соотношения таких его основных категорий, как «развитие», «общее», «индивидуальное». Современный научный историзм не может обойтись без такого понимания, хотя философско-историческая мысль после И. Г. Гердера развивалась в другом направлении.

Особую страницу в становлении историзма представляет собой философия истории Г. В. Ф. Гегеля. В ней прослеживается влияние просветительских идей, и, прежде всего веры в торжество разума в истории. Положительная оценка Французской революции сочетается у Г. В.Ф. Гегеля с убеждением в прогрессивном характере развития истории, хотя и он не заимствовал у просветителей представление о прогрессе в целом. В то же время мы находим у философа ряд отступлений от взглядов просветителей. Это касается, прежде всего, его понимания исторического, т.е. характера явлений общественной среды.

Г. В.Ф. Гегель различал природу и историю как качественно несопоставимые реальности. Ф. Энгельс отмечал, что его способ мышления отличался «...огромным историческим чутьем...». Он писал о том, что у Г. В.Ф. Гегеля «...повсюду красной нитью проходит великолепное понимание истории, и повсюду материал рассматривается исторически в определенной, хотя и извращенной связи с историей» [231]. Столь комплиментарный отзыв представителя иного направления философско-исторической мысли свидетельствует о том, что формирование историзма выдвинуло условия изучения исторических явлений, с которыми не может не считаться историк, будь он сторонником Г. В.Ф. Гегеля, К. Маркса или кого-либо еще. Одно из них — необходимость рассмотрения исторических событий и явлений в развитии. Г. В.Ф. Гегель осознал, что историю делают люди, и впервые попытался философски осмыслить несовпадение первоначально задуманных целей и результатов человеческой деятельности [232]. Развитие истории, по его мнению, неотделимо от деятельности человека, от конкретных условий этой деятельности. Но дело в том, что люди — всего лишь инструменты, орудия объективного мирового духа как конечной общей основы развития мировой истории, ее носителя. Это общее интересно нам не тем, что оно выражено в мистической форме и представляет собой повод для несогласия и критики, а тем, что при пренебрежении этой формой нельзя не увидеть важной теоретической проблемы — соотношения общего и индивидуального. Г. В.Ф.Гегель писал: «...частный интерес страсти неразрывно связан с обнаружением всеобщего, потому что всеобщее является результатом частных и определенных интересов и их отрицания» [233].

Таким образом, историческое, согласно философу, заключает в себе общее, всеобщее в развитии каждого народа; но это всеобщее всегда проявляется в конкретной, особенной форме. «...Особенность, — утверждал Г. В.Ф. Гегель, — принадлежит истории» [234]. История, по его мнению, развивается поступательно.

Такое развитие — необходимость, оно не зависит от страстей, планов, целей людей и необратимо.

Французская революция конца XVIII в. оказала и другое влияние на представителей исторической науки и общественной мысли. Прежде всего, просветительский взгляд на мировую историю как на единство, в котором господствует повторяемость, стал отторгаться. Эта тенденция отчетливее всего проявилась в Германии. Становление историзма происходило в условиях острой социально-политической борьбы старых средневековых распорядков, сохранявшихся в Германии, и новых, побеждавших во Франции. Что же касается теоретического смысла полемики, то в интересующем нас аспекте он сводится к оценке индивидуального не только как важного свойства явлений общественной среды, но и как признака, исчерпывающего их суть и природу.

Такова позиция представителей «исторической школы права» и романтической историографии. Например, создатель «исторической школы права» Ф.К. Савиньи (1779— 1861) оценивал историческое развитие и право как сугубо индивидуальные феномены, порожденные духом народа, несовместимым с заимствованиями извне и с коренной ломкой [235]. Историк пытался доказать беспочвенность изменения государственно-правовых отношений Германии в духе идей Французской революции и способов этих изменения. Подобно Ф. К. Савиньи, представитель романтического направления А. Мюллер (1779—1829) рассматривал государство в качестве великой индивидуальности, а всякое развитие в истории — только как индивидуальное развитие [236].

В немецкой историографии XIX в. представление об истории как сфере индивидуального стало господствующим. В распространении этого представления большую роль сыграл Л. Ранке (1795 — 1886). Историческое познание, по его мнению, направлено по своей природе на изучение единичного, под которым историк подразумевал не только отдельное конкретное событие, но и коллективную индивидуальность — нацию, государство и т.д. [237]. Совершенно очевидно также, что индивидуальное подразумевает не только конкретно-историческую форму событий, но и их сущность: событие индивидуально по своей природе.

Л. Ранке осознавал, что сущность явлений скрыта от исследователя. Он утверждал, что история, как и естественные науки, стремится проникнуть в глубокую суть явлений, а не ограничивается только сбором фактов. И, тем не менее, индивидуальное, по его мнению, исчерпывает собой сущность исторического.

Л. Ранке утверждал, что через познание своеобразия историк реализует задачи своего исследования. Это положение имеет и более глубокий смысл, чем тот, который в него вкладывал историк: минуя своеобразие явлений, невозможно постичь их сущность, хотя изучение индивидуального недостаточно для понимания последней. Сущность не заключается только в том, что отличает одно явление от другого. С одной стороны, любая попытка постичь ее уводит от опоры мышления только на индивидуальное, неповторимое в явлениях; с другой стороны, общее, сходное не есть признак сущности, лишения своеобразия; сходное заключает в себе различие.

Торговля, обмен, рынок являются спутником практически всей обозримой человеческой истории, однако в каждую эпоху они имели особые содержание и значение. Именно поэтому выражение «рыночная экономика», часто употребляемое сегодня, не раскрывает конкретной структуры экономических отношений и рынка. Аристотель разделял в своих представлениях об экономике, во-первых, хозяйственную деятельность, направленную на удовлетворение потребностей экоса (дома) или полиса (города-государства) и, во-вторых, эту же деятельность с целью накопления богатства (хрематистика) и питал к последней презрение [238]. Взгляды философа были связаны с атмосферой общества, в котором действия, направленные на получение личной выгоды (ростовщический капитал, проценты и т.д.), считались несправедливыми и аморальными. Катон Старший [239] считал, что ростовщичество ни чем не лучше убийства. В Западной Европе в эпоху Реформации доктрина кальвинизма в наиболее отчетливой форме объявляла накопление богатства занятием богоугодным. Это свидетельствует о фундаментальных различиях типов общества в эпоху Античности и в эпоху перехода к Новому времени, в том числе о разнице экономических систем, хотя мораль и не является однозначным выражением канонов экономического развития. Античность знала частную собственность, работу по найму, денежный капитал, но это еще не говорит о наличии экономики капиталистического типа. В Древнем Риме были пролетарии. Пролетариями (от лат. proles — наследники, дети) называли тех, кто, кроме потомства, не имел наследства в виде собственности, в отличие от пролетариев, обладавших таковой. Капиталистические отношения больше подходили к хозяйственным порядкам Античности, чем к порядкам Средневековья, в ходе разрушения которых они возникали, хотя это было не продолжением Античности или возвратом к ней, а проявлением общего, повторяющегося в истории на качественно ином уровне. Говоря словами Г. В.Ф.Гегеля, Новое время было отрицанием отрицания Античности.

Известный исследователь Античности Т. Моммзен, получивший за свой труд «История Рима» Нобелевскую премию, в своих параллелях между Древним Римом и Германией XIX в. пошел дальше, чем это можно сделать с учетом реального своеобразия эпох и событий. Понятие «индивидуальное» играло важную роль в его мышлении, причем он не стремился искусственно преодолеть индивидуальное многообразие действительности, считая, что историк не обязан охватывать ее полностью. По мнению Т. Моммзена, многообразие действительности предполагает признание индивидуальности как отдельных событий, так и совокупности явлений или черт, характеризующихся единством. Историк использовал понятия «национальная индивидуальность», «народная индивидуальность» [240]. Поэтому он считал недопустимым отделять оценку событий или лиц от конкретных условий, подчеркивал связь общего и особенного в истории, в которой действуют «... одинаковые основные силы и всюду различные сочетания их» [241]. По поводу природы этих сил Т. Моммзен ничего не говорит. Однако ясно, что это помогало ему находить в Древнем Риме капиталистов, пролетариев, юнкерство, хотя и не вполне в буквальном смысле повторяемости.

Согласно К. Марксу, Т. Моммзен находил капиталистический способ производства уже во всяком денежном хозяйстве [242]. Для нас это объяснение важно в связи с определением рамок, границ, пределов познавательных возможностей историзма как принципа мышления: чтобы не проводить названной аналогии, нужно опираться на иное понимание того, что такое капитализм. Но это уже проблема не историзма как принципа научного мышления, а общеисторической теории.

Формирование историзма подводит историка к необходимости анализировать природу изучаемых явлений с точки зрения общего, повторяющегося в них и индивидуально-неповторимого в их единстве; что же касается природы повторяемости, то это проблема более общая, чем принцип историзма. Она включает вопрос понимания истории в целом. Может быть, именно ввиду масштабности и сложности проблемы Т. Моммзен высказывал сомнение относительно возможности постижения рациональным путем взаимосвязи в событиях общего и индивидуального: «...тайна природы, соединяющей в совершеннейших своих проявлениях типическое с индивидуальным, невыразима» [243]. И далее: «...миг, который обнажает тысячи взаимосвязей, проникновение в индивидуальность людей и народов являются в своей высокой гениальности издевкой над всяким обучением и изучением» [244].

Одним словом, не рациональное, не логика, а интуиция, воображение — ключ к пониманию природы исторических событий.

Таковы основные вехи становления историзма в развитии исторического познания и философско-исторической мысли. Определенным итогом этого развития было возникновение термина историзм (der Historismus) и постановка теоретической проблемы историзма. Впервые эта проблема стала рассматриваться в начале 20-х гг. XX в. историками и философами Германии. Сразу же следует сказать, что в данном случае речь идет не об историзме вообще, а о том его понимании, которое тесно связано с традициями немецкого философско-исторического мышления. Теоретическое осмысление проблемы историзма связано прежде всего с научной деятельностью Э. Трельча (1865— 1923) и Ф. Мейнеке [245] (1862— 1954). Ф. Мейнеке дал теоретически развернутое обоснование содержания и структуры данной разновидности историзма [246]. По его мнению, историзм — не только принцип научного мышления, в том числе современного, но и основа, и суть. Основное содержание историзма выражается в идее индивидуального и идее развития. Понятие «индивидуальное» являлось для Ф. Мейнеке выражением характера, природы явлений общественной жизни, причем, как у Л. Ранке и других немецких историков, данное понятие применялось для обозначения отдельных событий, целых комплексов, эпох. При обосновании своих представлений об индивидуальном характере исторических событий любого масштаба Ф. Мейнеке часто ссылался на Л. Ранке как на высший авторитет, хотя это не всегда точно выражало смысл взглядов историка [247]. Так обстояло дело и в случае с попыткой Ф. Мейнеке определить соотношение индивидуального и общего в истории и познании. «Всеобщее, как мы можем сказать точнее, — писал он, — есть высшая из всех наблюдаемых индивидуальностей, охватывающая все остальные» [248]. Одним словом, по мнению Ф. Мейнеке, общее — разновидность индивидуального.

Идея индивидуального в концепции историзма Ф. Мейнеке тесно связана с категорией развития. Индивидуальное обнаруживает себя через развитие, которое, в свою очередь, понимается как индивидуальное развитие.

Связь этих двух категорий выражает, с точки зрения историка, содержание историзма, зрелой формой которого он считал представления Л. Ранке. Ф. Мейнеке высказывался и о характере развития. По его представлениям развитие — это не прогресс или регресс, а процесс изменений, не поддающийся вполне рациональному осмыслению и соприкасающийся с областью «метафизических тайн» [249]. Можно лишь сказать, что истории не бывает без тайн, но не дело историка нагромождать их самому.

Ф. Мейнеке так оценивает процесс становления историзма: «...возникновение историзма было... одной из величайших духовных революций, которую пережила западная мысль», «суть историзма заключается в смене генерализирующего изучения действующих в истории человеческих сил индивидуализирующим» [250]. Что касается значения историзма, то если это и не революция в познании, то, во всяком случае, одно из необходимых и важных условий становления истории как науки. Ф. Мейнеке дал всего лишь свое понимание проблемы сути истории, которая выглядит как крайне одностороннее и необоснованное обобщение.

Обращение к истории познания является одной из основ формирования современных научных представлений. И если взять взгляды тех мыслителей, которых Ф. Мейнеке игнорировал, несомненно, по идеологическим мотивам, — К. Маркса и Ф. Энгельса, — то и эти взгляды имеют прямое отношение к становлению историзма.

«Весь дух марксизма, — писал В.И.Ленин, — вся его система требует, чтобы каждое положение рассматривать лишь (ά) исторически; (β) лишь в связи с другими; (γ) лишь в связи с конкретным опытом истории» [251]. Самое важное, по его мнению, «не забывать основной исторической связи, смотреть на каждый вопрос с точки зрения того, как известное явление в истории возникало, какие главные этапы в своем развитии это явление проходило, и с точки зрения этого развития смотреть, чем данная вещь стала теперь» [252]. С этим обобщением было связано отношение к историзму и его понимание в советской историографии. В марксистском варианте методологии и в советской историографии историзм является не методом, не сутью всего исторического мышления в целом, а одним из его принципов [253], что, впрочем, не было открытием.

Он был одним из приемов мышления и до К.Маркса. Первое, что нам следует взять из опыта становления историзма в качестве исходного пункта современных представлений о нем: историзм — один из принципов исторического познания.

Становление историзма помогает определить и основные требования данного принципа, без соблюдения которых мышление историка не может быть научным. Прежде всего, любое событие следует рассматривать в развитии: историк изучает предмет, находящийся не в неизменном состоянии, статике, а в развитии. При этом не всякое изменение является развитием: смена дня и ночи, времен года, климатические перемены не обозначаются понятием «развитие». Конечно, земная кора, природа, климат, если брать миллионы лет, формировались и развивались. Однако все, что относится к области природных, физических явлений в их современном состоянии, является ставшим, сформировавшимся. Изменения в области природных явлений происходят, однако это совершается настолько медленно, что исследователь может ими пренебречь. Более того, создав человека, природа в каком-то смысле закончила свое развитие, не породив чего-то более совершенного. Что же касается вещей более конкретных, то, скажем, физик, изучая теплоту, не нуждается в постановке вопроса о ее развитии: теплота не имеет истории. Не имеют истории и пространственные отношения, свойства мира физических явлений и т.д.; поэтому нет истории геометрических фигур, хотя есть геометрия Евклида (III в. до н.э.) и Н.И. Лобачевского (1792 — 1856). Не имеют истории и законы классической механики — открытые И.Ньютоном, они также действовали задолго до этого события, миллионы лет. Таким образом, под развитием следует понимать такие изменения, которые несут с собой новое качество.

Мы можем говорить об историческом развитии независимо от того, идет ли речь об отдельном событии или об истории в целом. Что отсюда следует? Историк не может получить цельного представления об изучаемом на основе какого-то его фрагмента, ведь каждая конкретная эпоха отличается от других. Следовательно, чтобы понять событие, историк должен проследить его развитие. Другого способа не существует. Нельзя, скажем, понять, что такое Французская революция конца XVIII в., не проанализировав развитие событий от 14 июля 1789 г. до падения якобинской диктатуры, обратившись лишь к какому-то одному отрезку данной цепи событий. Развитие, таким образом, — ключ к пониманию сущности любого явления. Правда, тут есть и другое затруднение: чтобы излагать его историю, нужно в известной мере опираться на знание его сущности, только тогда история не будет выглядеть простым перечнем беспорядочных и не связанных друг с другом событий.

В современном историческом познании и его методологии это выражено в проблеме соотношения исторического и логического, причём логическое является воспроизведением, отражением исторического в отвлеченной, абстрактной форме, что зависит от масштаба изучаемых событий и степени глубины их постижения историком. В этом смысле логическое — это выражение сути изучаемого. Таким образом, чтобы понять сущность исторического явления, надо знать развитие, ход событий, но чтобы это осуществить, необходимо иметь хотя бы некоторое представление о его сути. С чего же начинать историку?

Признание взаимосвязи и взаимообусловленности развития событий и их сути не дает ответа на этот вопрос, но очевидно: познание должно начинаться с того, с чего начинается ход событий, этим началом сделан первый шаг к пониманию их сути. Однако реальное историческое исследование никогда не начинается с чистого листа. Развитие является, в конечном счете, основой понимания сути изучаемого (логическое), более детальная и полная картина развития способствует более глубокому пониманию их сути, что, в свою очередь, позволяет увидеть в конкретных событиях нечто новое, — и так без конца. В этом заключается развитие познания, хотя изменение представлений о сути не всегда означает более полное, глубокое ее постижение. В этом состоит одна из фундаментальных предпосылок прогресса научного познания.

Выдающиеся представители российской исторической науки второй половины XIX — начала XX в. М.М. Ковалевский, П. Г. Виноградов и др. создали картину аграрного развития Англии XIII в., согласно которой страна была покрыта крупными манорами, состоявшими из трех частей: господской земли, надельных держаний и фригольда. Вскоре после этого исследования английский историк Ф.У. Мэтланд (1850—1906) на основе обширного конкретного материала показал наличие различных по размерам маноров и пестроту их структуры, что изменило в известной мере и представления о маноре. Правда, эти представления не давали возможности судить о том, на какой именно стадии находилось развитие аграрных отношений в стране в тот период. Позже известный советский историк Е. А. Косминский на основе углубленного конкретного анализа и с привлечением теории феодальной ренты уточнил представления о сущности манора и о реальном уровне и развитии аграрных отношений в Англии XIII в. [254].

Рассматривать явления в развитии — значит показывать их преходящий характер: их возникновение, динамику (периоды, этапы) и завершение, финал.

Это в любом случае требует выхода мышления за хронологические рамки свершившегося. Первоначальный выход связан с выявлением причин, породивших изучаемое. Это вносит дополнительное условие в понимание истории в целом: чтобы понять современность в каждый данный момент, необходимо знать прошлое.

Современность не является ни продолжением прошлого, ни его абсолютным отрицанием, но всегда в той или иной мере между ними существует преемственность: прошлое готовит настоящее. Преемственность — это сходство, определенная повторяемость, различимая не только по конкретно-исторической форме событий, но и по их сути.

Следовательно, и в этом смысле историк не может не признавать общего, повторяющегося в истории, как в отдельных событиях, так и в логике ее развития в целом. Проявившиеся в процессе становления историзма противоположности — в истории все повторяется и в истории все индивидуально — примеры неоправданной абсолютизации того и другого.

Для понимания сущности событий необходим выход за их хронологические рамки и в другом отношении — выход в то, что произошло потом. Это позволяет учитывать последствия изучаемого, гносеологический смысл чего мы рассмотрим ниже.

Для понимания сущности событий и явлений историку не обойтись без оценки их места и значения не только в общей хронологической цепи развития, но и в конкретной ситуации. Без учета как этой ситуации, так и прошлого невозможно объяснить, почему произошло именно так, а не иначе; ситуация придает любому событию тот неизгладимый отпечаток места и времени, который выражает его качественную определенность как единства особенного, индивидуального и общего, повторяющегося. Изучать с учетом конкретной ситуации, — это, прежде всего, не подходить к событию, как чему-то изначально данному, неизменному и окончательному, тем более — вечному.

Вот категории, которые выражают непонимание или глубокое игнорирование этого требования историзма: «естественное состояние», «естественное право», «естественная и неизменная человеческая природа», «права человека», «демократия». Современный мир понял, что со стороны США идет экспансия по части прав человека, свободы и демократии и нередко отвечает: у нас свое понимание прав человека и демократии. В этом — реальный историзм.

Кроме того, изучать событие с учетом конкретной ситуации значит не привносить в это изучение дух, свойства, особенности и т.д. другого времени в качестве критерия понимания и оценки событий. То, что на средневековых картинах можно было встретить людей той эпохи, одетых в древнеримские тоги, свидетельствует об отсутствии историзма и архаизации — перенесении элементов прошлого на нынешнее.

Гораздо более распространено осовременивание прошлого — модернизация. Ее используют с целью сделать прошлое более близким и доступным пониманию современников.

Модернизация сравнительно более безобидный прием по сравнению с архаизацией, попыткой доказать извечность современных общественных отношений.

В советской историографии модернизация отечественного прошлого не применялась широко в связи с тем, что новое советское общество образовалось в результате революции и разрыва с прошлым, однако избежать ее не удалось. Одно из ее проявлений — представление о том, что при переходе от Античности к Средним векам [255] произошла революция рабов. Но революции рабов не было, более того, рабы могли быть лишь разрушителями старого строя, но не созидателями нового: рабство «участвовало» при переходе к новым средневековым отношениям, но при этом утрачивало свою сущность (колонат).

Что же касается доказательств извечности современных общественных отношений, то это стало достаточно распространенным приемом в различных направлениях историографии стран Запада в конце XIX и в XX в. Яркий пример — представления австрийского историка А. Допша (1868— 1963). Он отрицал качественное развитие истории и связанного с этим своеобразие событий и целых эпох и находил капитализм в различных явлениях Средневековья и Античности. Именно по этому А. Допш не видел какой-либо разницы между хозяйственными порядками Римской империи и теми, какие были у древних германцев, вошедших с ней в соприкосновение и явившимися будто бы наследниками римлян.

Столь очевидные отступления от историзма вытекают из общего теоретического положения — об исконном существовании самых различных экономических форм на всем протяжении истории любого народа. А. Допш находил капиталистов, приведших к пролетаризации крестьянство путем земельных спекуляций, в Древней Индии времен пророка Исайи; капиталистический дух, по его мнению, существовал и во Франкском государстве [256].

Если выйти за пределы чисто исторического исследования и обратиться к жизненной практике, области преобразований и реформ, то обнаружится критерий их оценки — их исход, результаты. При чем тут принцип историзма? Дело в том, что учёт конкретной исторической ситуации при проведении любых общественных преобразований — столь же важное условие, как и при историческом исследовании.

Рассмотрим эту тему на примере экономических реформ в России 90-х гг. XX в. [257]. Понимание негативных последствий результатов этих реформ и их причин присуще представителям разных общественных слоев и структур современной России и зарубежным исследованиям. Патриарх Алексий II признал, что в ходе экономических перемен произошел раскол общества на сверхбогатое меньшинство и бедное большинство, возросла социальная несправедливость [258]. Наставник российских реформаторов, американский экономик Дж. Сакс назвал результаты реформ экономической катастрофой [259].

Возникает вопрос о причинах происшедшего. По мнению Дж. Сакса, ошибка в проведении реформ заключается в обнаружившемся их несоответствии исторической ситуации в России [260]. О важности учета такой ситуации говорил российский демократ Г. Попов.

Приведем его высказывания по поводу реформ в Китае: «КНР не тратила много сил на разрушение и критику прошлого, а сосредоточилась на создании нового»; «реформы в Китае исходили из особенностей своей страны, а не из рецептов зарубежных знатоков»; «учитывалась главная из этих особенностей — гигантские ресурсы дешевой рабочей силы.

Другая особенность — забота о величии китайский нации, о превращении страны из отсталой в современную державу»; «проблема социальной платы за реформы... оставалась одной из главных»; «и самое главное — никаких штурмов, скачков, обещаний успеха через 100 или 500 дней уже "к началу осени"» [261].

Понимание необходимости опоры на историческое своеобразие России в ходе экономических и иных преобразований присуще представителям отечественного бизнеса. Так, президент компании «Русское золото» считает, что единственное спасение России — это отстаивание своей исторической, экономической и социальной уникальности [262].

Страницы прошлого учат тому же. Рассказывают, что в 1812 г. император Александр I вызвал к себе М. И. Кутузова и сказал, что русским армиям пора переходить границу и идти в Европу до Парижа. «Зачем нам идти в Европу, — возразил Кутузов. — Нам, Ваше Величество, в Европе делать нечего». «Но разве мы не Европа?» — спросил царь. «Нет, не Европа», — отвечает М. И. Кутузов. «А кто же мы? Может, Азия?», — горячится император. «Нет, мы и не Азия», — заявляет старый фельдмаршал. «Так кто же мы все-таки?» «Мы, Ваше Величество, Россия».