Глава 3. НАУКА В СРЕДНЕВЕКОВЬЕ 17 страница

В своем анализе понятия идеологии К. Маннгейм вводит основополагающее структурное различение социологического типа. Он разделяет частную (частич­ную) и тотальную идеологию. Частичная идеология соотносится с индивидом или группой (политической партией, к примеру) и оперирует на психологическом уровне. Таким типом идеологии пользуется человек в случаях, когда, например, ставятся под вопрос аргу­менты социальной группы, расходящейся во мнении с другими. Частичная — это более или менее сознатель­ное извращение человеком или социальной группой каких-либо представлений с целью соблюсти собствен­ные интересы. К. Маннгейм полагает, что такие извра­щения могут растянуться по всей длине шкалы — от лжи и недосмотра до подстановки, от намеренных попыток введения в заблуждение до самообмана.

Тотальная же идеология, напротив, всегда надын­дивидуальна, соотносима с идеологией исторической эпохи или мыслительной структурой крупной социаль­ной общности (народа) в определенный период, то есть она покоится на культурной и исторической базе и должна анализироваться в связи с представлениями, выражаемыми на этом уровне. Тотальная идеология — это картина мира, связанная специфическим истори­ческим и социальным контекстом.

Вместо того чтобы отвлекаться на мотивы и инте­ресы отдельных лиц, особое внимание здесь уделяется согласованию между формами знания и той ситуаци­ей, в которой возникают эти формы. Интерес для со­циологии знания представляет целостная идеология. К. Маннгейм подчеркивает, что эта целостность не является суммой отдельных, фрагментарных пережи­ваний ее, и индивид тоже не может охватить все эле­менты целостности. Представления как индивида, так и группы находятся под влиянием общих социоисто-рических условий, но в понятиях частичной/тоталь­ной идеологии — разная степень смысловой напол­ненности.

Теперь, полагает К. Маннгейм, преодолев ограни­ченность марксистской постановки проблемы, можно сделать следующий шаг — перейти от теории идеоло­гии к социологии знания. Это происходит, согласно К. Маннгейму, «посредством появления общей форму­лировки понятия целостной идеологии, благодаря чему отдельные теории идеологии развиваются в социоло­гию знания».

Здесь перед социологией знания К. Маннгейма встала вышеуказанная теоретическая проблема знания, а именно: как поступить с проблемой релятивизма? Если знание относительно и зависит от положения, какое социальная группа занимает в обществе, и от исторической и социальной среды, то что же тогда подсказывает, что и сам познавательно-социологичес­кий анализ не является проявлением определенной идеологии, поскольку и он относителен в историчес­ком и социальном отношении? Может быть, социоло­гия знания выражает собой лишь взгляд на мир груп­пы интеллектуалов, или же такой взгляд на связь со­циальных форм и знаний актуален для всех групп, независимо от времени, места и социального положе­ния? В последнем случае саму социологию знания не­возможно анализировать с точки зрения социологии знания. Как же решить этот «познавательно-социоло­гический парадокс», то есть как, будучи социологом знания, обосновать собственные претензии на знания и заниматься социологией знания, не перепиливая сук, на котором сидишь, вышеуказанным образом?

Этот парадокс К. Маннгейм пытается разрешить двояко. Во-первых, он указывает на интеллектуалов (а тем самым и на самих исследователей) как на социальную группу, которая отличается от остальных, занимая осо­бое положение в истории и имея к ней особое отноше­ние. Разошедшиеся интересы различных социальных групп (что обусловлено их различным положением в историческом и социальном контексте) определяют их отношение к формализованному знанию и его содер­жанию.

К. Маннгейм полагает, что истинно интегрирую­щую перспективу можно выработать только основыва­ясь частью на понимании и сохранении культурного мира прошлой истории, частью на таком положении в современном обществе, которое позволяет глубоко осознать его динамику, базируясь на «относительно бесклассовом» и не слишком фиксированном социаль­ном существовании. Те, кто занимают такое положе­ние — это «свободно парящие интеллектуалы», как выражается К. Маннгейм.

Интеллектуалы — это неоднородная комплексная группа, которая благодаря полученному образованию приобретает способность синтезировать и критиковать все другие классовые интересы. Поэтому позиция интеллектуалов оказывается выше прочих точек зре­ния, они могут сравнивать их одну с другой и отделять все ценное в каждой из них, при этом им не приходит­ся вырабатывать отношение к формализованным зна­ниям, а тем более, к связанным специфическим клас­совым интересам других: «(слой интеллектуалов) соеди­няет в самом себе все интересы, которые пронизывают социальную жизнь».

Это в той же мере касалось и другого тезиса — содержание естественно-научного и математического/ логического знания исключается из познавательно-социологического анализа, поскольку оно неподвласт­но социальным интересам. Этот тезис К. Маннгейм отстаивал, противопоставляя полному релятивизму.

С не менее существенными теоретическими и методологическими трудностями было связано выделе­ние К. Маннгеймом интеллектуалов как особой соци­альной группы. Дело в том, что эту группу оказалось крайне трудно, в большинстве случаев просто невоз­можно эмпирически ограничить и выделить. В нее в разных условиях попадали ученые и политики, школь­ные учителя и военная элита, партийные идеологи и люди искусства, словом, представители практически всех общественных слоев.

Поиски объекта социологии знания, относительно которого было возможно одновременно и теоретичес­кое, и эмпирическое исследование с минимально стро-

Глава 1, Социология науки и знания

гим анализом результатов, привели к тому, что сама социология знания на многие десятилетия выпала из сферы интересов социологов, уступив место зародив­шейся в первой половине XX века социологии науки, на этот раз уже науки как социального института, сферы профессиональной деятельности вполне опре­деленной социальной группы.

Из пути к социологии науки

Ни на рубеже XIX — XX веков, ни в первых деся­тилетиях двадцатого века наука еще не стала соци­альной проблемой и потому не превратилась в устой­чивый предмет изучения. До первой мировой войны наука выступала как сокровищница знаний для тех­нического прогресса, а социология знания этого пе­риода занималась, прежде всего, ролью и характером непосредственного воздействия научного знания на духовную сферу деятельности общества (идеологию, политику и т. п.).

Наука превращается в один из важнейших инсти­тутов современного общества, а ее социально-эконо­мические характеристики, место среди других соци­альных институтов и формы связи с ними настоятель­но требуют изучения и определения.

Потребность в комплексном изучении науки, осо­бенно ощущаемая в периоды пересмотра социальной роли и организационной перестройки науки, впервые выразилась в стремлении ее комплексного исследова­ния. Первые попытки сформулировать предмет и тео­ретические основы такого исследования появляются в 20-х годах в Польше и СССР.

Небывалые по своему радикализму и энергии меры, которые руководство молодой Республики Советов пред­приняло по отношению к своему научному потенциалу, в страшных снах не снились европейским специалис­там по социологии знания, хотя в некотором смысле базировались на тех же идеях. Ученые были разделены на две группы. Первую составила гуманитарная интел­лигенция с характерным для нее критическим отноше­нием к любой власти, а тем более к диктатуре. От этой

группы, в первую очередь от ее элиты, власть решила просто избавиться, отправив тех, кто пережил револю­цию, частично в эмиграцию (знаменитый «философс­кий пароход»), а большинство — на перевоспитание в специально созданные концентрационные лагеря (наи­более известный из них — Соловецкий лагерь особого назначения СЛОН). На их месте должна была вырасти новая, пролетарская, интеллигенция, не зараженная духом критиканства, лояльная к власти и ее великим начинаниям. Главной задачей общественных наук ста­ло «научное обоснование» эпохальных решений, при­нятых партийной бюрократией, их пропаганда и офор­мление в марксистских терминах.

Вторую группу составляли специалисты в области математики, естественных и технических наук, кото­рым было доверено научное обеспечение быстрого социально-экономического развития СССР. Стратеги­ческое определение основных ориентиров этого раз­вития, само по себе явление небывалое в истории, получило название «научная политика», которое ис­пользуется во всем мире до сих пор.

Первыми масштабными примерами «научной по­литики» и ее реализации был план ГОЭЛРО и разра­ботка первого пятилетнего плана развития страны. К этому периоду относятся и попытки осмысления новой роли науки, того экономического обеспечения и той организации, которые требуются науке для выпол­нения подобного рода задач. В этот «романтический» период развития советской науки и появляются рабо­ты исследователей, пытающихся осмыслить новую роль науки в обществе. Глубоко анализируются исто­рические корни социального функционирования науки (Б. Гессен), модели и методы, которые можно приме­нять для ее изучения (М. Грузинцев), перспективы комплексного исследования социальных процессов в науке (И. Боричевский), работа над созданием «всеоб­щей организационной науки» (А. Богданов), попытки определить экономическую эффективность труда уче­ных (С. Струмилин) и др.

Довольно быстро выяснилось, однако, что точное знание естественных и технических наук абсолютно не приспособлено для маскировки политических прова­лов и волюнтаристских решений нового руководства страны. Выводы последовали незамедлительно. Науч­ная основа первого пятилетнего плана (модели межот­раслевого баланса и т. п.), были объявлены «буржуаз­ной цифирью», начался интенсивный и небезуспешный поиск «вредителей» среди ученых в среде научно-тех­нической интеллигенции. Соответственно, были раз­громлены все общественные профессиональные орга­низации научного сообщества СССР. Их заменили общественно-государственные суррогаты типа госу­дарственных академий наук и т. п., находящиеся под полным партийно-государственным контролем. Нако­нец, были закрыты практически все данные о состоя­нии и структуре научного потенциала страны. На дол­гие десятилетия социологическое исследование науки было приостановлено.

Между тем интерес к этой тематике в мире продол­жал расти, причем существенную роль играли близкие к марксизму исследователи левого толка, среди которых следует выделить такую крупную фигуру как Джон Десмонд Бернал. Фундаментальный труд Дж. Д. Бернала «Социальная функция науки» (J.D.Bemal, The Social Function of Science, London, 1939.) был опубликован в январе 1939 года. Тема книги кратко представлена в подзаголовке «Что такое наука, и на что она способ­на». Идеи книги о науке для всех, о службе науки об­ществу, о плановом начале в науке, о важности при­ложений науки для изменения судьбы человека — все эти идеи стали предметом критики. Они проходили во время второй мировой войны инкубационный пе­риод. А с ее окончанием эти идеи стали частью все­общей уверенности, что отныне все должно идти по-новому.

Ученых категорически не устраивало, что среди главных персонажей кровавого военного театра ря­дом с именами доблестных генералов (Г. Жукова, Д. Эйзенхауэра, Ш. де Голля и др.) появлялись имена не менее доблестных коллег по научному цеху (Н. Ви­нера, В. фон Брауна, С. Королева, Р. Оппенгеймера, И. Курчатова...).

Дело, однако, не ограничивалось чисто моральны­ми проблемами. Гораздо более существенным оказа­лось то, что науку после окончания войны оказалось не так просто «демобилизовать». Экстенсивный харак­тер развития науки в военные годы, когда от создания новых эффективных систем вооружения зависело само существование страны, требовал подключения все новых ресурсов; любые жертвы оправдывались необ­ходимостью достижения главной цели («Все для по­беды!»).

В первые послевоенные годы сложилась и даже находила теоретическое обоснование идеология «боль­шой» науки, организованной по иерархическому прин­ципу, принятому в крупных отраслях производства. Отрезвление наступило довольно быстро. Путь разви­тия «большой» науки оказался тупиковым, прежде всего экономически.

Если целью государственной политики является не успех в решении какой-либо одной очень узкой про­блемы любой ценой (к примеру, победы в войне), а прогресс в некоей широкой области (экономическое развитие и процветание государства), то концентрацию усилий на неком узком направлении и принесение в жертву всех остальных было трудно оправдать и объяс­нить населению демократической страны¹. Альтерна­тивой был переход на интенсивный путь развития науки, поиск ее внутренних ресурсов (организацион­ных, информационных и др.), которые в «большой» науке выпадали из поля зрения.

Естественно, что этот поиск можно было поручить и доверить только самим ученым. И в 50-е годы в США и других странах развертывается огромная программа исследования социологических, психологических, эко­номических, организационных и иных особенностей развития науки как социального института. В этой программе исследований нарождающаяся социология науки заняла достойное место.

Социология науки

Формирование социологии науки как самостоя­тельной области знания, обладающей всеми присущи­ми такой области атрибутами, совершенно справедли­во связывается с творчеством одного из крупнейших социологов XX века Роберта Кинга Мертона.

Р. Мертон, ученик, соратник, а затем и один из наиболее серьезных оппонентов основоположников американской социологии Питирима Сорокина и Тол-кота Парсонса. Его обращение к социологии науки было связано с критическим анализом существующих кон­цепций социологии знания, признанием ее принципи­альной неспособности существенно продвинуться в изучении науки и научного знания. Такое продвиже­ние требовало существенного изменения объекта ис­следования и четкой характеристики исследовательс­кого поля. Опыт работ в этой области, начиная с 30-х годов (книга «Наука, технология и общество в Англии XVII в.», ряд статей по спорам о приоритете в истории науки, попытка описать нормы поведения ученых в статье 1942 года и т. п.), позволил Р. Мертону сформу­лировать общие требования к той специальной облас­ти социологии, созданием которой он намеревался заняться.

1. Социология науки, являясь ветвью социологии, должна вносить свой вклад в развитие социологи­ческого знания в целом.

2. Социология науки, если она претендует на статус самостоятельной научной области, должна иметь свой предмет, специальную понятийную базу и свои методы исследования.

3. Социология науки, если она претендует на универ­сальность своих понятий и методов, должна допус­кать исследование с их помощью своих собствен­ных представлений и инструментов.

Четкая и амбициозная формулировка характерис­тик новой сферы социологического исследования, од­нако, не предполагала отказа от тех теоретических наработок и интуитивных представлений, которыми была так богата история изучения науки и обществен­ного обсуждения связанных с нею проблем. Наоборот, Р. Мертон, прекрасно знакомый с историей науки, стре­мился определить свое отношение к ее важнейшим проблемам, не уклоняясь от их обсуждения, но в необ­ходимых случаях давая их интерпретацию в терминах новой социологической дисциплины.

Р. Мертона принято считать основоположником «институциональной» социологии науки, так как наука для него исключительно социальный институт. Алю-бой социальный институт с точки зрения структурно-функционального анализа — это прежде всего специ­фическая система отношений, ценностей и норм пове­дения. Для утверждения специфики социологии науки крайне важно было показать типологические отличия этого института в современной социальной системе.

Этому требованию, по мнению Р. Мертона, вполне удовлетворяет внутренний тип институциональной орга­низации науки — «сообщество» — выделяющий инсти­тут науки из государственной бюрократии. Важнейши­ми организационными характеристиками социальной системы типа «сообщества» (community, Gemeinschaft) является опора на представление об общности цели, ус­тойчивые традиции, авторитет и самоорганизацию, в то время как в ее арсенале отсутствуют характерные для систем типа «общество» (society, Gesellschaft) механиз­мы власти, прямого принуждения и фиксированного членства¹.

Нужно было, однако, показать, каким образом на­учное сообщество может гарантировать целостность науки как сферы деятельности и ее эффективное фун­кционирование, несмотря на то, что ученые рассредо­точены в пространстве и работают в различном обще­ственном, культурном и организационном окружении.

' Этот выбор вполне соответствовал духу времени — именно в послевоенные голы в американском обществе резко возрастает интерес к роли институтов гражданского общества и их сосуще­ствованию с государственной бюрократией, а также процессу формирования ученых в американских университетах, где вы­пускник аспирантуры, одновременно с ученой степенью получал десятилетний опыт жизни в условиях реального самоуправления и навыки корпоративного поведения.

Концептуальный каркас мертоновской социологии науки включал следующие конструктивные агрегаты. Целостность сообщества должна была задаваться общей целью и интенсивной деятельностью каждого участни­ка по ее достижению, Соответственно, система поощ­рений должна была быть прописана понятно и прозрач­но. Поскольку деятельность реализуется в конкурент­ной среде, нормы и правила, гарантирующие честную конкуренцию, должны быть простыми и понятными всем участникам. Острота конкуренции должна специально стимулироваться с тем, чтобы интенсивность деятель­ности была максимальной. Система должна быть очень устойчивой, чтобы деятельность участников не подвер­галась существенным искажениям под влиянием мест­ных условий (культурных традиций и законов страны проживания; конкретных организационных форм на месте работы участников; идеологических и политичес­ких различий). Наконец, концепция должна была быть рациональной, прозрачной и компактной, с тем чтобы обеспечить ее успешное развертывание в материале, по возможности исключая многозначность интерпретаций.

Такая концептуальная схема поначалу существо­вала только в интуиции автора (сейчас мы реконстру­ируем ее post factum), тем большее восхищение вызы­вает ее последовательная реализация самим Р. Мерто-ном и его последователями.

Цель науки, с точки зрения социолога, Р. Мертон формулирует максимально определенно в традициях британской эмпирической философии: «Постоянный рост массива удостоверенного научного знания». В этой формулировке он оставляет за скобками все вопросы истинности, объективности научного знания, то есть все философские проблемы и сюжеты. «Удостоверенное», то есть признанное в этом качестве научным сообще­ством на сегодняшний день. Если завтра в связи с прогрессом науки представления о научном знании изменятся, для его «удостоверения» и оценки сообще­ство будет использовать другие критерии и оценки. Эти изменения, как и юридические законы, имеют обрат­ную силу только в пользу «подсудимого». Никто не будет судить его за ошибки, которые он сделал вместе с сообществом. Однако если в его ранней работе обна­ружится вовремя не оцененная идея или данные, его приоритет будет обеспечен.

В соответствии с таким пониманием общей цели сообщества интерпретируется и представление об ин­дивидуальном вкладе (вкладах) каждого участника. Признанием вознаграждается не просто квант нового знания (идея, теория, гипотеза, наблюдение или фор­мула), но прежде всего вклад в общее дело, что помо­гает всему сообществу продвинуться к общей цели. В этой связи новое знание получает статус вклада (а автор — приоритет) только после того, как его ав­тор доведет свой результат до всех участников по стандартным для сообщества информационным кана­лам. В условиях острой конкуренции, когда над одной проблемой во всем мире работают иногда сотни иссле­дователей, такое понимание вклада — единственный способ хотя бы несколько смягчить остроту борьбы за приоритет и придать ей цивилизованные формы. В ос­нове идеи вклада лежит представление о «решенной проблеме», принципиальная инновация, укоренивша­яся в европейском естествознании со времен британ­ской эмпирической школы. Результат, удостоверенный редколлегией и опубликованный в дисциплинарном журнале, признается событием, «закрывающим» ис­следуемую проблему на данный момент. Этот резуль­тат входит в дисциплинарное знание. Его можно об­суждать и опровергать, но им нельзя пренебрегать — это свидетельство некомпетентности. Таким образом, вкладом в дисциплинарное знание (основным мерилом заслуг ученого перед сообществом) является либо пе­ревод в разряд решенных какой-либо новой проблемы, либо опровержение или корректировка решения про­блемы, которая уже была известна.

Пожалуй, наибольшую, местами до сих пор не пре­кратившуюся дискуссию, вызвали сформулированные Р. Мертон ом императивы научного этоса^, обеспечива­ющие нормативную составляющую научного сообщества.

' Термин «этос» означает набор правил и норм, действующих в определенной среде аналогично нравственным, но не являю­щихся таковыми по существу (отсутствуют нравственные макси­мы и, соответственно, такие регулятивы, как идеал, совесть и т. п. рефлексивные атрибуты — основа любой этической системы).

Глава 1. Социология науки и звания

Императивы — это своего рода минимальные нор­мы, гарантирующие честную конкуренцию в науке, основу профессионального поведения. Попытки мно­гих социологов обнаружить и зафиксировать эти им­перативы эмпирически не привели, да и не могли привести к успеху. Эти императивы теоретически выведены Р. Мертоном, реконструированы на базе его наблюдений за поведением членов научного сообще­ства, как и большинство норм — на базе исследования различных форм отклоняющегося поведения. (Никто ведь не пытается эмпирически зафиксировать следы или действие категорического императива И. Канта). Императивы — это нормы, регулирующие поведение ученого. Это отношение к его поведению и результа­там работы, которое он должен {долженствование — смысл любого императива) ожидать со стороны сооб­щества, реакция, на которую он должен рассчитывать, добиваясь научного признания. Само же признание не является результатом соблюдения каких бы то ни было норм — в науке оцениваются только отличные успехи, о примерном поведении и прилежании вспоминают лишь в случае их отсутствия.

Р. Мертон формулирует 4 императива: универса­лизм, коллективизм, организованный скептицизм и бескорыстие.

Универсализм подчеркивает внеличностный ха­рактер научного знания. Научные высказывания отно­сятся к объективно существующим явлениям и взаи­мосвязям, и они должны быть универсальны, то есть справедливы везде, где имеются аналогичные условия, а истинность утверждений не зависит от того, кем они высказаны.

Универсализм проявляет себя в провозглашении равных прав на занятия наукой и на научную карьеру для людей любой национальности и любого обществен­ного положения. Он обусловливает интернациональный и демократический характер науки.

Коллективизм предписывает ученому незамедли­тельно передавать результаты своих исследований в пользование сообществу. Научные открытия являются продуктом сотрудничества, образуют общее достояние, в котором доля индивидуального «производителя» весь­ма ограничена, и ему следует сообщать свои открытия другим ученым тотчас после проверки свободно и без предпочтений. «Право собственности» в науке (речь идет о фундаментальной науке) фактически существу­ет лишь в виде признания приоритета автора.

Бескорыстие предписывает ученому строить свою деятельность так, как будто кроме постижения истины у него нет никаких других интересов. По сути дела этот императив является максимальным выра­жением «академической свободы», на которую обре­чен настоящий ученый. Р. Мертон излагает требова­ние бескорыстности как предостережение отпоступ_: ков, совершаемых ради достижения более быстрого или более широкого профессионального признания внутри науки.

Организованный скептицизм Р. Мертон рассмат­ривает как особенность метода естественных наук, требующего по отношению к любому предмету деталь­ного объективного анализа и исключающего возмож­ность некритического приятия. В науке не действует аналог презумпции невиновности. Автор вклада дол­жен доказывать критикам ценность и перспективность своего результата. Они же не только вправе, но и обя­заны сомневаться, ограждая существующий корпус знания от недостаточно обоснованных претензий. Императив организованного скептицизма создает ат­мосферу ответственности, институционально подкреп­ляет профессиональную честность ученых, предписы­ваемую им нормой бескорыстия. Ученый должен быть готов к критическому восприятию своего результата.

Функциональный смысл императивов научного этоса, их ориентирующая роль в поведении ученого обусловлены тем, что сама система распределения признаний и, соответственно, мотивация исследовате­ля постоянно ставят его в ситуацию жесткого выбора одной из альтернатив.

Этот набор альтернатив Р. Мертон формулирует в виде списка, каждая позиция которого предполагает выбор между равно обоснованными стратегиями пове­дения — «амбивалентности». В списке девять позиций.

Так, ученый должен:

■ как можно быстрее передавать свои научные ре­зультаты коллегам, но он не должен торопиться с публикациями;

■ быть восприимчивым к новым идеям, но не подда­ваться интеллектуальной «моде»;

■ стремиться добывать такое знание, которое полу­чит высокую оценку коллег, но при этом работать, не обращая внимания на оценки других;

■ защищать новые идеи, но не поддерживать опро­метчивые заключения;

■ прилагать максимальные усилия, чтобы знать от­носящиеся к его области работы, но при этом по­мнить, что эрудиция иногда тормозит творчество;

а быть крайне тщательным в формулировках и дета­лях, но не быть педантом, ибо это идет в ущерб содержанию;

■ всегда помнить, что знание универсально, но не забывать, что всякое научное открытие делает честь нации, представителем которой оно совершено;

■ воспитывать новое поколение ученых, но не отда­вать преподаванию слишком много внимания и времени; учиться у крупного мастера и подражать ему, но не походить на него.

Выстроенный Р. Мертоном концептуальный каркас социологии науки выдержал испытание временем и стал основой дальнейших исследований, значительная часть которых проходила уже на материале социаль­ной системы науки как профессии.

Глава 2

СОЦИАЛЬНЫЕ ХАРАКТЕРИСТИКИ НАУЧНОЙ ПРОФЕССИИ

собных самостоятельно принимать решения и нести за них ответственность перед цеховым сообществом¹.

В описании современной свободной профессии как организационной оппозиции бюрократии должны были быть найдены и описаны некие фундаменталь­ные детерминанты профессионального поведения, которые можно было бы сопоставить или противопо­ставить детерминантам поведения, свойственным бю­рократической организации.

При этом обнаружилось и существенное отличие современных профессий. Этим отличием была ключе­вая роль культуры как конституирующего элемента профессиональной традиции. Поэтому объектами со­циологии профессий во все большей степени станови­лись те из них, которые развивались на базе непре­рывно накапливающегося знания. Не случайно в каче­стве образцового стандартного объекта социологии профессий в течение многих десятилетий выступала медицина, в которой именно развитая интеллектуаль­ная составляющая определяет кодифицированные нор­мы поведения, а также связи с различными социальны­ми группами и институтами.

Таким образом, проблема теоретического контек­ста социологии науки получила убедительное обо­снование в виде специальной области социологии про­фессий. Соответственно, социологическое исследова­ние науки предполагало исследование специфическо­го для науки проявления характеристик, признанных в качестве главных признаков любой свободной про­фессии.

Список этих характеристик выглядит следующим образом.

1. Обладание некоторой совокупностью специальных знаний, за хранение, передачу и расширение ко­торых ответственны институты профессий. Именно обладание такими знаниями отличает про- , фессионалов от «непосвященных», и это облада­ние, будучи продемонстрировано, получает назва­ние «экспертизы».