МИНИСТЕРСТВО ОХРАНЫ ЗДОРОВЬЯ УКРАИНЫ 27 страница. Как только опасность фронта миновала, к Генриху вер­нулась его самоуверенность

Как только опасность фронта миновала, к Генриху вер­нулась его самоуверенность. Он даже осмелился курить, не страшась отцовского гнева, и комментировать события на фронте. В 1918 г. с начала года и до начала октября он учился и ожидал призыва на фронт. На сей раз он, види­мо, действительно хотел попасть на фронт: он пытается войти в доверие к офицерам, чтобы опередить своего друга Кистлера, если из них двоих будут выбирать одного. Но его усилия остались безуспешными, и он продолжал свою гражданскую жизнь. Возникает вопрос: почему именно теперь он настроился на фронтовую судьбу, хотя два месяца назад она его так страшила. Это кажущееся противоречие можно объяснить по-разному. Во-первых, брат его Гебхард на фронте полу­чил офицерское звание, и это, вероятно, вызвало у Генри­ха острую зависть, он тоже непременно хотел быть геро­ем. Возможно, что конкуренция с Кистлером также была стимулом опередить соперника в этой игре и затмила преж­ние страхи. Но мне кажется, причина заключается в дру­гом: как раз в то время, когда Генрих так старался по­пасть на фронт, он писал: "Я считаю политическое поло­жение безнадежным... совершенно безнадежным.., Я ни­когда не откажусь от своего намерения, даже если дело дойдет до революции» что не исключено". Гиммлер был достаточно умен, чтобы понимать в октябре 1918 г., что война закончилась и была проиграна. Теперь можно было смело заявлять о желании быть на фронте, ведь в этот момент в Германии стала нарастать революционная вол­на. А спустя три недели разразилась революция. И в са­мом деле, рост революционных настроений вынудил воен­ные власти прекратить отправку на фронт новобранцев.

Другим примером слабоволия и нерешительности Гим­млера была его профессиональная жизнь, решение изучать сельское хозяйство было для всех неожиданным, и его мотивы остались до сих пор загадкой. Семья, по-видимо­му, предполагала, что при том гуманитарном образова­нии, которое он получил, он пойдет по стопам отца. Един­ственное убедительное объяснение, с моей точки зрения, состоит в следующем: он сомневался, что его способностей хватит для обучения в более сложной интеллектуальной области, а сельскохозяйственная сфера даст ему возмож­ность вырваться вперед и более легким путем получить академическую степень. Нельзя забывать, что его реше­ние в пользу сельского хозяйства было принято после не­удачной попытки осуществить свою первую цель и стать профессиональным офицером. Сельскохозяйственная ка­рьера Гиммлера была прервана из-за болезни сердца, воз­можно имитированной, но он не отказался от этого пути. По меньшей мере, кое-что он все же делал: он изучал русский язык, поскольку собирался переселиться на Вос­ток и стать там фермером. По-видимому, он считал, что

армия завоюет какие-то восточные земли — и тогда ему тоже кое-что перепадет. Он писал: "В настоящий момент я не знаю, почему я работаю. Я работаю, так как это мой долг, потому что я нахожу в работе покой и радость для себя и своей будущей немецкой спутницы жизни, с кото­рой я однажды отправлюсь на Восток и буду строить там жизнь как немец вдали от любимой Германии". И месяц спустя: "Сегодня я внутренне освободился от всех связей, начиная с этого момента я буду полагаться только на себя. Если не найду девушку с подходящим характером, которая полюбит меня, я один отправлюсь в Россию!"

Эти заявления очень показательны. Гиммлер пытается скрыть свой страх, боязнь одиночества, с одной стороны, и чувство зависимости — с другой. И делает он это, ими­тируя свое самоутверждение. Он заявляет, что готов даже один жить вдали от Германии: этой болтовней он пытает­ся убедить себя самого, что перестал быть "маменькиным сынком". В действительности он ведет себя как шестилет­ний ребенок, который, решив убежать от мамы, прячется за ближайшим углом и ждет, что она найдет его и вернет назад. Если вспомнить, что ему уже было 20 лет, то весь этот план можно считать всего лишь одной из романти­ческих фантазий, к которым у Гиммлера была определен­ная склонность в "свободное от практических дел время".

Когда выяснилось, что перспективы поселиться в Рос­сии нереальны, он начал изучать испанский язык и стро­ить планы о фермерской жизни в Южной Америке[225]. Он изучал такие страны, как Перу, Грузия, Турция, но все эти идеи были не больше чем фантазии-однодневки. Гим­млер не знал, с чего начать. Ему не удалось стать офице­ром, не хватало денег на фермерство в Германии — не говоря уже о Южной Америке. Ему не хватало не только денег, но и фантазии, выдержки и независимости, кото­рые для этого совершенно необходимы. В таком положе­нии был не он один, многие нацисты только потому вста­ли на этот путь, что в социальном и профессиональном плане они были совершенно заурядными, а тщеславие и желание сделать карьеру толкало их присоединиться к Гитлеру.

Возможно, его желание уехать подальше от всех, кто его знал, усилилось под влиянием студенческой поры в Мюнхене. Он вступил в студенческую корпорацию и делал все, чтобы обрести популярность. Он посещал заболевших товарищей, на каждом шагу высматривал активистов и старых членов корпорации и т. д. Но он не нравился това­рищам, некоторые открыто высказывали свое недоверие к нему. Его навязчивые идеи, болтовня, постоянные попыт­ки всех организовать — все это еще больше усугубляло неприязнь к нему; и когда он попытался получить долж­ность в корпорации, то получил отказ. В отношениях с девушками он никак не мог проявить решительность, а "настороженность и поток слов создавали такую напря­женность, которую юным представительницам слабого пола преодолеть было не под силу, и потому его невинности ничто не угрожало".

Чем безнадежнее становились профессиональные перс­пективы, тем больше Гиммлер заражался идеями ради­кального правого крыла. Он читал антисемитскую лите­ратуру, а когда в 1922 г. был убит немецкий министр иностранных дел Ратенау, он обрадовался и назвал его "подлецом". Он вступил в одну из мистических правоэкс­тремистских организаций под названием "Свободный путь", там он узнал Эрнста Рема, известного активиста в движении Гитлера. Несмотря на новые привязанности и симпатии к правым радикалам, он был достаточно осто­рожен, чтобы не сразу кинуться в их объятия; пока что он оставался в Мюнхене и продолжал свою привычную жизнь. "Обращение к политике и думы о будущем не из­менили пока привычного образа жизни. Он продолжал ходить в церковь, в гости, танцевал на студенческих ве­черинках и по-прежнему отсылал грязное белье в Инголь-штадт (к матери)".

Наконец пришло спасение, он получил предложение, которое ему было сделано из жалости одним из профессо­ров. Его брат работал на фабрике искусственных удобре­ний, и Генриху предложили место технического ассистен­та. Все остальное — дело случая, но именно это место

работы сразу толкнуло его в политику. Фабрика, на ко­торой он работал, была расположена в Шлайсхайме, се­вернее Мюнхена, где находилась штаб-квартира одного из новых военизированных образований под названием "Союз Блюхера". Он не мог устоять и был, естественно, захвачен водоворотом бурной деятельности. После доволь­но длительных размышлений он вступил в НСРПГ, кото­рая возглавлялась Гитлером и была одной из самых ак­тивных среди группировок правого крыла. У меня нет возможности описать события в Германии, а особенно в Баварии, в ту пору. Короче говоря, баварское правитель­ство вынашивало идею использовать экстремистски на­строенное движение в борьбе с центральным правитель­ством в Берлине, но не могло решиться на открытое вы­ступление. Тем временем Гиммлер оставил свое место в Шлайсхайме и вступил в новый военный союз, альтерна­тивный войскам рейхсвера. Правда, его роту очень быст­ро распустили, слишком много было желающих участво­вать в акции против Берлина. Опять военная карьера Гим­млера не состоялась. Но семи недель Генриху хватило, чтобы установить тесные отношения с Рёмом, и в день мюнхенского путча именно Гиммлер нес старое кайзеров­ское знамя и маршировал рядом с Рёмом во главе отряда, который атаковал военное министерство. Рём и его люди окружили военное министерство, но были захвачены ба­варской полицией. Попытка Гитлера освободить Рёма за­кончилась его бесславным "сражением" с регулярными войсками. Лидеры группы Рёма были взяты под стражу, а Гиммлер и остальные сдали оружие, были зарегистриро­ваны в полиции и отпущены по домам.

Гиммлер, конечно, был горд, что нес знамя, и боялся, что его могут арестовать; с другой стороны, он был разо­чарован, что правительство не проявляло к нему интере­са. Он не осмеливался предпринять что-либо, что могло бы привести к его аресту, например работать на запре­щенные организации. (Вспоминают, что арест тогда не имел никаких страшных последствий. Вероятнее всего, его опять отпустили бы или оправдали или он — как Гитлер — был бы приговорен к заключению в крепости со всеми удобствами, разве что без права покидать крепость.) Но Гиммлер успокаивал себя рассуждениями: "Как друг и солдат и верный член национального движения, я нико­гда не уклонюсь от опасности, но мы обязаны сохранить себя ради нашего движения и должны быть готовы к борь­бе". Так он тихо продолжал работать в национальном движении, которое было не запрещено, но поглядывал по сторонам в поисках нового места. У него были идеи дру­гого рода. Например, найти себе привлекательное место в Турции. Он даже написал в Советское представительство, желая узнать о возможности переселения на Украину (странная идея для фанатичного антикоммуниста). К это­му времени его антисемитизм стал воинствующим и при­обрел какую-то сексуальную окраску, видимо, потому, что мысли его постоянно были заняты сексуальными идеями. Он размышлял и фантазировал по поводу нравственности девушек, с которыми был знаком, жадно читал любую литературу по проблемам секса. Когда он в 1924 г. был в гостях у старых друзей, он нашел у них в библиотеке книгу Шлихтегроля "Садист в сутане", запрещенную в Германии в 1904 г. Он "проглотил" ее за день. В общем он производил впечатление закомплексованного юноши, страдающего от неумения обходиться с женщинами.

Наконец решилась проблема его будущего. Грегор Штрассер, руководитель национал-социалистского движе­ния и гауляйтер Нижней Баварии, предложил ему быть его секретарем и ассистентом. Он тотчас же согласился, поехал в Ландсгут и стал делать партийную карьеру вме­сте со Штрассером. Штрассер отстаивал несколько иные идеи, чем Гитлер. Он выдвигал на первый план револю­ционные пункты нацистской программы и был вместе со своим братом Отто и с Иозефом Геббельсом во главе ради­кального крыла партии. Они стремились оторвать Гитле­ра от его буржуазной ориентации и полагали, что партия должна "провозгласить лозунги социальной революции, слегка дополненные антисемитизмом". Но Гитлер не ме­нял своего курса. Геббельс, заметив, какое крыло берет верх, отказался от собственных идей и присоединился к Гитлеру. Штрассер вышел из партии, а лидер СА Рём, который также выдвигал весьма радикальные идеи, по указанию Гитлера был убит. (Эту акцию осуществили эсэ­совцы Гиммлера.) Гибель Рема и других руководителей СА стала началом и предпосылкой для карьеры Гиммлера. В 1925-1926 гг. национал-социалистская Германии была еще малочисленной. А в тот момент казалось, что Веймарская республика окрепла и стабилизировалась, по­этому понятно, что Гиммлера одолели сомнения. Он поте­рял прежних друзей, и "даже родители дали ему понять, что не только не одобряют его работу в партии, но вооб­ще считают, что они потеряли сына". Его жалованье было незначительным, и он был вынужден влезать в долги. Так что неудивительно, что он вернулся к мыслям о по­стоянной работе и снова настроился искать должность управляющего имением в Турции. Правда, он по-прежне­му оставался на своем партийном посту, но вовсе не пото­му, что его лояльность к идеям партии была непоколеби­мой, а просто все попытки найти подходящее место были безуспешными. И вдруг небо прояснилось. В 1929 г. Гре­гор Штрассер становится главой партийной пропаганды, а Гиммлера берет в заместители.

Не прошло и трех лет, как Гиммлер уже командовал отрядом в 300 человек, который к 1933 г. разросся в пятидесятитысячную армию.

Биограф Гиммлера Смит пишет: "Нас волнует не то, как Гиммлер организовал СС, и не последующая его рабо­та в качестве шефа имперской полиции, а то, что он лич­но руководил истязаниями миллионов людей и уничтоже­нием целых наций и народностей. Как он пришел к это­му? На этот вопрос невозможно найти ответ, изучая дет­ство и юность Гиммлера". Я не думаю, что Смит прав, и попытаюсь показать, что садизм Гиммлера имел глубокие корни в структуре его личности задолго до того, как он получил возможность реализовать свои садистские наклон­ности на практике и войти в историю под именем одного из кровавых чудовищ XX в.

Вспомним, что в целом садизм определяется как страсть к абсолютной и неограниченной власти над другим чело­веческим существом. Причинение физической боли — толь­ко одно из проявлений этой жажды абсолютной власти. Нельзя также забывать, что мазохистское самоунижение не является противоположностью садизма, а составляет часть симбиозной структуры личности, в которой господ­ство и полное подчинение — лишь проявление одной и той же глубочайшей жизненной импотенции. Когда Генриху было всего 16 лет, он впервые обнару­жил свою склонность радоваться по поводу злостных наве­тов и клеветы на знакомых людей. Это было в период первой мировой войны. Некоторые состоятельные саксон­цы, проводившие каникулы в Баварии, скупали там де­фицитные продукты питания и отправляли домой. Об этом появилась компрометирующая статья в газете. Смит пи­шет, что Гиммлер был настолько хорошо осведомлен обо всех деталях этого дела, что невольно приходит мысль, что тот имел прямое отношение к данной публикации. В небольшом стихотворении, которое Гиммлер сочинил в 1919 г., также можно усмотреть вполне определенные наклонности:

А ну-ка, французы, поберегитесь!

Никто не собирается вас щадить.

Свистят наши пули, звенит в ушах,

И вам несут они ужас и страх.

В возрасте 21–22 лет он стал чувствовать себя несколько менее зависимым от родителей. Нашел новых друзей и покровителей и стал несколько пренебрежительно отно­ситься к отцу, а на старшего брата Гебхарда буквально смотрел свысока.

Чтобы проследить развитие садизма Гиммлера, очень важно понять характер его отношений с Гебхардом[226]. Гебхард действительно был полной противоположностью Ген­риха. Он был смел, решителен, легко завязывал связи и был любимцем девушек. Когда братья были еще юноша­ми, Генрих, видимо, восхищался Гебхардом, но вскоре это восхищение перешло в горькую зависть, когда Гебхард постоянно одерживал победы там, где Генрих терпел поражение. Гебхард пошел на фронт и получил там офи­церское звание и награду — Железный крест первой сте­пени. Гебхард влюбился в хорошенькую девушку и обру­чился с ней. А в это время неуклюжего младшего брата сопровождали сплошные неудачи: он не попал на фронт, не стал офицером, не имел ни славы, ни любви.

Генрих отошел от Гебхарда и присоединился к своему кузену Людвигу, который тоже по-своему завидовал Гебхарду. Генрих критиковал старшего брата за отсутствие дисциплины и целеустремленности; но главная причина была в том, что сам он не был героем и его раздражала беззаботность и удачливость брата; и характерно, что Ген­рих очень часто видел у другого те самые недостатки, ко­торыми страдал сам.

Однако в полной мере будущий министр полиции про­явил себя, когда Гебхард ухаживал за дальней родствен­ницей, хорошенькой кузиной Паулой. Молодая девушка не соответствовала представлениям Генриха о робкой, сдер­жанной и целомудренной невесте. Когда между Паулой и Гебхардом возникла ссора, Гебхард в письме к Генриху настоятельно просил его сходить к Пауле и уладить дело. Эта необычная просьба показывает, что Генриху уже уда­лось заставить старшего брата уважать себя; вероятно, здесь сыграли свою роль какие-то интриги, которыми Ген­рих настраивал родителей против брата. Генрих пошел к Пауле, и мы не знаем, что при этом произошло. Однако через пару недель он написал ей письмо, которое нам о многом говорит, во всяком случае показывает нам его как человека властолюбивого и рвущегося к власти:

Я охотно верю, что ты соответствуешь тем четырем тре­бованиям, которые назвала мне при встрече. Но этого недо­статочно. Мужчина должен быть настолько уверен в своей невесте, что, даже если он многие годы находится вдали от нее и они ничего друг о друге не слышат (что совершенно реально в годы войны), он должен знать, что ни словом, ни взглядом она не допустит мысли об измене... Тебе было по­слано большое испытание, которое ты должна была выдер­жать (подчеркнуто в оригинале) и которое ты позорным об­разом не выдержала... Для того чтобы ваша связь стала счаст­ливой для вас обоих и для здоровья нации — в основе кото­рой лежит здоровая и высоконравственная семья, — ты долж­на настроить себя на чудовищное самоотречение (подчерк­нуто в оригинале).

Но поскольку ты не обладаешь сильной волей и плохо владеешь собой, а твой будущий муж, как уже сказано, слиш­ком хорошо к тебе относится и довольно слабо разбирается в людях (и теперь ему уже этот пробел в изучении людей не восполнить), то этим делом должен заняться кто-то другой. И поскольку вы оба обратились ко мне за помощью, я чув­ствую себя обязанным взять это дело в свои руки.

В течение семи последующих месяцев Генрих не появ­лялся, но в феврале 1924 г. кто-то ему сообщил, что Паула снова "ведет себя неблагоразумно". На сей раз он не только проинформировал брата, но и рассказал всю исто­рию родителям и постарался убедить их, что честь семьи требует расторгнуть помолвку. Мать, рыдая, согласилась, последним сдался отец. Только тогда Генрих написал обо всем Гебхарду. Когда же Гебхард расторг помолвку, Ген­рих торжествовал, но в то же время он презирал своего брата за то, что тот больше не сопротивлялся. "Он вел себя так, словно у него (Гебхарда) вообще не было серд­ца", — сказал он позднее.

Мы видим, что 24-летний молодой человек сумел под­чинить себе и отца, и мать, и старшего брата и стать фактически диктатором в семье.

Разрыв помолвки был потому особенно тягостным для всех, что семьи жениха и невесты были в некотором род­стве. "Но каждый раз, когда родители или Гебхард прояв­ляли хоть малейшее сомнение в необходимости оконча­тельного разрыва, Генрих был тут как тут и оказывал еще более сильное давление. Он разыскивал общих знако­мых и объяснял им причину разрыва и тем самым подры­вал репутацию девушки. Когда от Паулы пришло письмо, он заявил: «Нужно быть твердым и не допускать в свою душу сомнений»." Желание управлять родителями и бра­том принимало уже черты настоящего садизма. Чтобы до­садить обеим семьям, он настаивал на том, чтобы были возвращены все сделанные друг другу подарки. Он полно­стью проигнорировал желание отца решить дело тихо, мирно и при обоюдном согласии. Твердая и бескомпро­миссная линия Генриха была доведена до конца. Гиммлер одержал полную победу и сделал основательно несчастны­ми всех участников этой истории.

На этом она могла бы закончиться, но не таков был Генрих Гиммлер. Он нанял частного детектива для слеж­ки за Паулой. Детектив предоставил ему набор ситуаций, которые можно было рассматривать как компромат. Гим­млер не упускал ни одной возможности унизить семью Паулы. Так, через месяц он отправил назад несколько презентов, которые он якобы забыл вернуть, и приложил только свою визитную карточку. А через два месяца со­стоялась последняя атака: он написал письмо к общим друзьям. Он просил их передать Пауле, чтобы она прекратила распространять о Гиммлерах гнусные слухи, и добавил предостережение: "Я хоть и добрый малый, но если меня доведут до ручки, то я натяну совсем другие струны. Я не допущу тогда в свое сердце сострадание и сумею извести своего противника в моральном и соци­альном смысле" (Курсив мой. — Э. Ф.).

На этом этапе Гиммлер еще вряд ли мог проявить зло­качественный садизм. Это были только предпосылки. Но позднее, когда в его руках оказалась неограниченная власть, он быстро научился использовать новую полити­ческую ситуацию в личных целях, и его садистские на­клонности получили развитие исторического масштаба. Терминология, которой пользовался молодой рейхсфюрер СС, мало чем отличалась от слов, которые юный Генрих употреблял в кампании против Паулы. Можно проиллюс­трировать это текстом одной из его речей 1943 г. по пово­ду нравственных принципов "Черного ордена".

Для представителя службы СС абсолютен принцип: быть честным, порядочным, верным, но все это — только в отно­шении чистокровных германцев. Как живут русские — это мне совершенно безразлично. Мы используем все хорошее, что есть у других народов, мы заберем, если нужно, их де­тей и воспитаем их так, как нужно. Живут ли другие наро­ды в благополучии или подыхают от голода — это интере­сует нас лишь в той мере, в какой нас интересуют рабы, работающие на благо нашей культуры. Сколько русских баб погибнет при постройке противотанковых окопов — тысяча или десять тысяч, — волнует меня лишь в том смыс­ле, что я хочу знать, когда будет готов этот противотанко­вый рубеж для обороны Германии. И мы никогда не про­явим грубости или бессердечия, если в этом не будет необ­ходимости... (Курсив мой. — Э. Ф.).

В этих высказываниях уже в полную меру виден са­дист. Он намерен похитить чужих детей, если у них хоро­шая кровь. Он собирается использовать взрослых как "ра­бов", и, умрут ли они или выживут, его не интересует. Окончание речи типично для нацистских фарисеев. Он жонглирует общечеловеческими ценностями и заверяет слу­шателей (и себя самого), что совершает жестокости лишь там, где избежать этого невозможно. Это опять типичная рационализация, которую он использовал, угрожая Пау­ле: "Я натяну совсем другие струны, если меня к этому кто-нибудь принудит".Гиммлер был трусливым человеком, и потому ему всегда была нужна рационализация, чтобы оправдать свою жес­токость. Карл Вольф сообщает, что поздним летом 1941 г. Гиммлер присутствовал при массовом расстреле в Минске и был изрядно потрясен. Но он сказал: "Я считаю все-таки, что мы правильно сделали, посмотрев все-это. Кто властен над жизнью и смертью, должен знать, как выгля­дит смерть. И в чем состоит работа тех, кто выполняет приказ о расстреле". Многие из его эсэсовцев не выдержи­вали массовых расстрелов: одни падали в обморок, другие сходили с ума, третьи кончали жизнь самоубийством.

Нельзя говорить о садистском характере Гиммлера, не остановившись на том, что часто называли его "дружелю­бием". Мы уже упоминали, что в студенческие годы он пытался завоевать расположение товарищей, навещая больных, делая подарки и т. д. Нечто подобное он совер­шал и при других обстоятельствах. Например, он мог дать какой-нибудь старухе кусок хлеба или булку и запи­сать в своем дневнике: "Если бы я мог сделать больше, но мы сами ведь бедные черти" (что, между прочим, не­правда, так как его семья принадлежала к зажиточному среднему сословию и они ни в коем случае не были бедня­ками). Он организовал совместно со своими друзьями бла­готворительное представление, сбор от которого был пе­редан детям Вены. Многие утверждали, что для эсэсовцев он был "отец родной". Однако у меня создается впечатле­ние, что большинство этих дружеских актов не были ис­кренними. Просто у него была потребность компенсиро­вать свою душевную ущербность, равнодушие и отсут­ствие чувств, он хотел убедить и себя самого, и других, что он был не тем, кем он был в действительности. Дру­гими словами, он хотел испытать то, чего он в реально­сти не испытывал. Он стремился опровергнуть свою жес­токость, равнодушие к людям тем, что намеренно демон­стрировал доброту и участие к ним. Даже его отвращение к охоте нельзя считать серьезным, ибо в одном из писем он предложил разрешить эсэсовцам охоту на крупную дичь в награду за хорошую службу. Говорят, что он был при­ветлив с детьми и расположен к животным, но даже и здесь уместно сомнение, потому что этот человек почти никогда не делал того, что не способствовало его карьере.

Конечно, даже такой садист, как Гиммлер, мог бы обла­дать некоторыми положительными качествами, как, на­пример, сердечность, внимательное отношение к опреде­ленным лицам в определенных ситуациях и т. д. Однако абсолютная расчетливость Гиммлера и эгоцентризм прак­тически не позволяют поверить в наличие этих черт в его характере.

Кроме того, известен некий "доброжелательный" или благожелательный вид садизма, при котором подчинение другого человека не имеет целью нанесение ему вреда[227]. Вполне возможно, что в характере Гиммлера также были элементы благожелательного садизма, которые создавали иллюзию доброты. (Эти элементы можно усмотреть в его письмах к родителям, где он мягко и с "доброй иронией" поучает их; так же можно расценить и его отношения с эсэсовцами.) Показательно письмо Гиммлера к одному высокопоставленному офицеру СС, графу Коттулински, от 16 сентября 1938 г.: "Дорогой Коттулински! У Вас очень больное сердце. В интересах Вашего здоровья я на 2 года полностью запрещаю Вам курить. Через два года прошу представить медицинское заключение о Вашем здо­ровье, и после этого я решу, можно ли будет отменить мой запрет на курение. Хайль Гитлер!"

Этот же наставнический тон мы находим в письме от 30 сентября 1942 г., адресованном главному врачу СС Гравицу. Его отчет об экспериментах над заключенными концлагерей он считает неудовлетворительным и выража­ет это в следующих словах:

Это письмо направлено не на то, чтобы выбить Вас из колеи и заставить ждать своей отставки. У меня единствен­ная цель — убедить Вас, что пора избавиться от Вашего главного недостатка и, отбросив тщеславие, действительно серьезно и с гражданским мужеством взяться за выполнение своих задач (даже самых неприятных) и наконец-то отка­заться от идеи, что дела можно привести в порядок путем праздных разговоров и обсуждений. Если Вы это усвоите и будете работать над собой, то все будет в порядке и я буду снова доволен Вами и Вашей работой.

Письмо Гиммлера к Гравицу интересно не только сво­им наставническим тоном, но прежде всего тем, что Гиммлер призывает врача избавиться как раз от тех недостат­ков, которые явно присущи ему самому: тщеславие, недо­статок мужества и болтливость. Архив располагает боль­шим количеством писем, в которых Гиммлер производит впечатление строгого и мудрого отца. Многие офицеры, к которым они были адресованы, принадлежали к дворян­ству, и нетрудно догадаться, что Гиммлеру доставляло осо­бое удовольствие, что он может продемонстрировать свое превосходство и обращаться с дворянскими отпрысками, как с неразумными детьми.

Конец Гиммлера также соответствует его характеру. Когда стало ясно, что Германия проиграла войну, он по­старался через шведских посредников вступить в перего­воры с западными державами; при этом он рассчитывал, что за ним сохранится ведущая роль, и потому предло­жил им условия в отношении дальнейшей судьбы евреев. В ходе переговоров он отбросил все свои политические принципы, за которые так упорно цеплялся. Разумеется, "преданный Генрих", как его называли, уже самим фак­том подобных переговоров совершил последнее предатель­ство в отношении своего кумира Адольфа Гитлера. А то, что он вообразил, будто союзники могут признать в нем нового немецкого "фюрера", свидетельствует не только о заурядном интеллекте и недостаточной способности к по­литическому мышлению, но также и о феноменальном нарциссизме и самомнении, которые давали ему ощуще­ние своей значительности даже в побежденной Германии. Он отклонил предложения генерала Олендорфа сдаться союзникам и взять на себя ответственность за действия СС. Человек, который проповедовал преданность, чест­ность и ответственное отношение к делу, показал — в соответствии со своим истинным характером — величай­шее вероломство и безответственность. Он бежал с фаль­шивым паспортом, в форме фельдфебеля, сбрив усы и за­вязав один глаз черной повязкой. Когда его схватили и поместили в лагерь для военнопленных, он явно из-за своего нарциссизма не мог пережить, чтобы с ним обра­щались, как и с тысячами неизвестных солдат. Он потре­бовал, чтобы его отвели к коменданту лагеря, и сказал: "Я — Генрих Гиммлер". Вскоре после этого он раскусил капсулу с цианистым калием, которая была вмонтирована у него в искусственный зуб. Всего за несколько лет до этого момента (в 1938 г.) он говорил, выступая перед группенфюрерами: "Я не понимаю тех, кто, надеясь из­бавиться от трудностей, способен расстаться с жизнью, как с грязной рубахой". Такого человека, продолжал он, не стоит "хоронить по-человечески", достаточно развеять его прах.

Так замкнулся круг его жизни. Он должен был до­стигнуть абсолютной власти, чтобы преодолеть в себе чув­ство слабости и тотальной жизненной импотенции. По­сле того как он достиг этой цели, он пытался цепляться за эту власть и предал своего кумира. Когда же он ока­зался на месте простого солдата в лагере для пленных, он не смог перенести крушения и превратиться в одного из сотен тысяч, в беспомощную и бесправную песчин­ку... Он решил, что лучше умереть, чем вернуться в положение человека без власти, т. е. снова стать сла­баком.

Выводы

Гиммлер является типичным примером анально-накопи­тельской, садистской, авторитарной личности. Он был сла­бым (а чувствовал себя не только слабым, но и способ­ным на нечто значительное). Благодаря своей педантично­сти и любви к порядку, он приобрел некоторое чувство уверенности. Авторитет отца и желание быть на него по­хожим привели к формированию его стремления к неогра­ниченной власти над другими людьми. Он завидовал прежде всего тем, кто от рождения был наделен и силой, и волей, и уверенностью в себе. Его "витальная импотенция" и по­родила ненависть к таким людям, желание унижать и уничтожать их (это относится и к невесте его брата, и к евреям). Он был необычайно расчетлив и холоден, у него словно не было сердца, это пугало даже его самого, усили­вая чувство изолированности.