МИНИСТЕРСТВО ОХРАНЫ ЗДОРОВЬЯ УКРАИНЫ 19 страница

Поведение человека определяется его высокоразвитым ин­теллектом, оно меньше зависит от рефлексов и инстинктов и отличается большей гибкостью.

У человека, как у всех высокоразвитых существ, есть такие сложные эмоции, как любопытство, инстинкт по­дражания, внимание, память, фантазия. Но у человека их гораздо больше, и применение их значительно сложнее и разнообразнее.

Человеку свойственно (по крайней мере больше, чем дру­гим животным) осознание ситуации, а с помощью логическо­го мышления он может лучше приспосабливаться к окружа­ющим условиям.

Человек постоянно использует огромное количество ору­дий труда и производит их.

У человека есть самосознание: он размышляет о своем прошлом и будущем, о жизни и смерти и т. д.

Человек мыслит абстрактно и развивает символическое и образное мышление; основным и наиболее сложным резуль­татом этой деятельности стало формирование речи и языка.

Некоторые люди обладают чувством прекрасного.

У многих людей развито религиозное чувство в широком смысле слова, которое породило также благоговение, суеверие, веру в существование духов и сверхъестественных сил и т. п.

У нормального человека есть всегда нравственное чувство, или, выражаясь современным языком, в нем "говорит совесть".Человек — культурное существо и общественное существо, и он развил культуры и общественные системы, которые по своему характеру и многообразию уникальны[167].

Если внимательно проанализировать дарвиновский пе­речень основных психических характеристик человека, то некоторые признаки очень примечательны. Так, он "под одной шапкой" размещает целый ряд черт, которые никак не связаны друг с другом, например самосознание, созда­ние символического языка и культуры, а также наличие эстетических, нравственных и религиозных чувств. Этот список собственно человеческих характеристик страдает поверхностной описательностью, отсутствием классифика­ции, а также полным безразличием к проблеме истоков и предпосылок возникновения этих признаков.

В своем перечне Дарвин упоминает такие эмоциональ­ные состояния, как нежность, любовь, ненависть, жесто­кость, нарциссизм, садизм, мазохизм и т. д., которые он считает чисто человеческими, а все остальные он рассмат­ривает как инстинкты. Он считает уже "вполне дока­занным",

"что человек и высшие животные, в особенности приматы, действительно наделены одинаковыми инстинктами. Они про­являют одинаковые страсти, наклонности и интересы: на­блюдательность и изобретательность; симпатии и антипатии, включая и самые сложные чувства, такие как ревность, по­дозрительность, тщеславие, благодарность, великодушие; они могут обманывать и мстить. Иногда они воспринимают смеш­ное, любят подражать и демонстрируют даже чувство юмора. Они могут удивляться, проявляют любопытство; у них оди­наковые способности: внимание, сообразительность, умение сравнивать и выбирать, память, фантазия, ассоциативное мышление и разум, несмотря на то, что они находятся на разных ступенях эволюции".

Дарвин, разумеется, не поддержал бы наш подход к анализу человеческих страстей, ибо мы большинство этих эмоций считаем исключительно человеческими, а не унаследованными от наших животных предков.

Большой вклад в развитие эволюционной теории после Дарвина сделал выдающийся современный исследователь Дж. Симпсон. Он особо подчеркивал в человеке те каче­ства, которые отличают его от других живых существ. Он пишет: "Важно помнить, что человек — это животное; но еще важнее уяснить, что сущность его уникальной приро­ды следует искать в тех признаках, которые не встречают­ся у других животных. Его место в природе и его выдаю­щаяся роль определяются не тем, что его роднит с живот­ными, а тем, что его делает человеком".

Симпсон предлагает считать основополагающими при­знаками человека следующие взаимосвязанные факторы: разумность, гибкость мысли, способность к проявлению индивидуальности и социальность. Хотя его ответ не вполне удовлетворительный, его попытка выделить существенные характеристики человека в их взаимосвязи и взаимозави­симости, а также понимание закономерности перехода ко­личества в качество — это значительный шаг вперед по­сле Дарвина.

Психологи (в лице известнейшего Абрахама Маслоу) попытались описать специфические потребности челове­ка, на основании чего был составлен список "основных потребностей" — физиологические и эстетические, потреб­ность в безопасности, солидарности, любви, внимании, са­мореализации, в знаниях и понимании со стороны окру­жающих. Этот список представляет собой несистематизи­рованный перечень, и, к сожалению, Маслоу не пытался проанализировать общие предпосылки подобных потреб­ностей в природе человека.

Если же мы попробуем определить природу человека на основе специфически биологических и психических фак­торов, то будем вынуждены обратиться к его появлению на свет.

Поначалу кажется, что установить момент начала жиз­ни человека очень легко, но на самом деле это не так-то просто. Что считать началом: зачатие или тот момент, когда зародыш принимает определенную человеческую форму, акт рождения или момент, когда ребенка отрыва­ют от груди матери, а может быть, и вовсе следует счи­тать, что большинство людей до самой смерти так до кон­ца и не родились. Самое лучшее все же отказаться от попытки фиксировать "рождение" человека с точки зре­ния определенного дня или определенного часа, разумнее представить его жизнь как процесс, в ходе которого обра­зуется личность. Если мы зададимся вопросом, когда возник человек как вид, то ответить на него еще сложнее, ибо здесь мы имеем дело с этапами, измеряемыми миллионами лет, а знания наши опираются на случайные находки (скелеты, орудия труда), вокруг которых по сей день идут споры.

Несмотря на ограниченность наших знаний, все же есть такие данные, которые проливают свет на общую картину происхождения человека.

Предпосылкой для возникновения человека можно счи­тать возникновение клеточной жизни, т. е. период свыше 1,5 млрд. лет назад, или же начало существования пер­вых, простейших млекопитающих (около 200 млн. лет назад). Я бы сказал, что человечество начинает свое раз­витие от гоминидных предков, которые жили 14 млн. лет назад, а может быть, и раньше.

Рождение собственно человека следует, видимо, дати­ровать моментом появления первого "человека прямохо­дящего" (Homo errectus), возраст которого исчисляется от 500 тысяч до 1 млн. лет соответственно разным на­ходкам останков синантропа в Азии. Можно вести ле­тосчисление человеческого рода, начиная с современного его вида Homo sapiens, который возник 40 тысяч лет назад и во всех существенных биологических аспектах идентичен с сегодняшним человеком[168].

Если же мы подойдем к вопросу о человеческой эволю­ции с позиций исторического (а не индивидуального) вре­мени, то мы можем сказать, что человек в подлинном смысле этого слова родился всего несколько минут назад. Или более того, мы можем даже принять такую точку зрения, что процесс его рождения еще не окончен, что пуповина еще не перевязана, что при родах возникли осложнения и потому все ещё остается сомнение — ро­дится ли наконец человек, или речь идет о мертворожден­ном младенце.

Большинство исследователей, занимающихся этим во­просом, связывают возникновение человека с одним конк­ретным событием, а именно с появлением орудий труда. Так считают все те, кто вслед за Бенджамином Франкли­ном определяет человека как Homo faber (человек умелый). Маркс резко критиковал это определение и считал его "характерным для янки"[169]. Из современных авторов наиболее убедительную критику концепции Homo faber можно найти у Л. Мэмфорда.

Лучше все же поискать общее представление о челове­ческой природе, как она возникла в процессе человеческой эволюции, чем искать специфику в отдельных факторах его существования (как, например, в орудиях труда), — ведь этот индикатор явно несет на себе отпечаток нынеш­ней всеобщей одержимости производством и потреблени­ем. Мы должны достигнуть такого понимания человече­ской природы, которое покоится на взаимосвязи двух фун­даментальных биологических факторов, характерных для человека. При этом речь идет о постоянном уменьшении доли инстинктивной детерминации поведения[170].

При всем многообразии точек зрения на инстинкты все же почти все исследователи приходят к единому выводу: чем выше уровень развития живого существа, тем мень­шую роль в его жизни играют жесткие филогенетически заложенные модели поведения.

Процесс постоянного снижения роли инстинктивной детерминации поведения можно представить как некий континуум, на одном конце которого мы имеем дело с простейшими формами жизни, у которых существует вы­сочайшая степень инстинктивной детерминации. Однако по мере эволюции она постепенно убывает и у млекопита­ющих достигает некоего определенного уровня, который продолжает падать по мере дальнейшего развития прима­тов. Но и здесь мы встречаем еще огромный разрыв между маленькими длиннохвостыми обезьянами и человекооб­разными. Это убедительно показали в своем исследовании Р. и А. Йерксы. А у вида Homo инстинктивная детерми­нация достигает самой низшей точки.

Еще одна важная тенденция бросается в глаза при из­учении эволюции — это рост объема мозга и особенно неокортекса (коры головного мозга). В этом отношении также можно представить эволюцию в виде шкалы, где на одном конце континуума будут расположены низшие жи­вотные и простейшие нейроструктуры с небольшим чис­лом нейронов, в то время как на другом его конце окажет­ся человек с его огромным и сложно организованным моз­гом с корой, который в три раза превосходит размеры го­ловного мозга его человекообразных предков. При этом главное его отличие будет состоять в фантастическом ко­личестве межнейронных связей[171].

В свете этих данных можно определить человека как примата, который начинает свое развитие в тот мо­мент эволюции, когда инстинктивная детерминация ста­новится минимальной, а развитие мозга достигает мак­симального уровня. Такое сочетание минимальной инстинк­тивной детерминации с максимальным развитием мозго­вых структур прежде никогда еще не встречалось на пути эволюции и с биологической точки зрения представляет собой совершенно новый феномен.

Таким образом, когда человек только начал свое разви­тие, он в своем поведении уже руководствовался инстинкта­ми лишь в незначительной мере. Не считая элементарных инстинктов самосохранения и сексуального влечения, у чело­века нет других врожденных или унаследованных программ, которые бы ему предписывали, как вести себя в большин­стве случаев, связанных с принятием решений. Поэтому с биологической точки зрения человек, вероятно, являет со­бой самое беспомощное и слабое из всех живых существ.

Может ли чрезвычайная развитость мозга компенсиро­вать недостаток инстинктивного начала?

До известной степени — да. Человека ведет по жизни его разум. Но одновременно мы знаем, что этот инструмент бывает слабым и ненадежным, что на него оказывают вли­яние желания, влечения и страсти, перед которыми чело­век нередко не в силах устоять. Кроме того, разум не только не заменяет инстинкты, но и здорово осложняет задачу жить. При этом я имею в виду не инструменталь­ный разум (использование мышления для различных дей­ствий с объектами ради удовлетворения своих потребнос­тей), ибо в данном отношении человек в конечном счете мало чем отличается от животных (например, приматов). Я имею в виду тот аспект мышления, благодаря которому человек приобретает совершенно новое качество — само­сознание. Человек — единственное живое существо, кото­рое не только знает объекты, но и понимает, что он это знает. Человек — единственное живое существо, которое наделено не только предметным мышлением, но и разу­мом, т. е. способностью направить свой рассудок на объек­тивное понимание, на осознание сущности вещей самих по себе, а не только как средства удовлетворения каких-то потребностей и нужд. Наделенный сознанием и само­сознанием, человек научается выделять себя из среды, по­нимает свою изолированность от природы и других людей. Это приводит затем к осознанию своего неведения, своей беспомощности в мире и, наконец, к пониманию конечно­сти своего бытия, неизбежности смерти.

Так самосознание, рассудок и разум разрушают ту "гармо­нию" естественного существования, которая свойственна всем животным. Сознание делает человека каким-то ано­мальным явлением природы, гротеском, иронией вселенной. Он — часть природы, подчинённая ее физическим законам и неспособная их изменить. Одновременно он как бы про­тивостоит природе. Он отделен от нее, хотя и является ее частью. Он связан кровными узами и в то же время чув­ствует себя безродным. Запрошенный в этот мир случайно, человек вынужден жить по воле случая и против собствен­ной воли должен покинуть этот мир. И поскольку он имеет самосознание, он видит свое бессилие и конечность своего бытия. Он никогда не бывает свободен от рефлексов. Он живет в вечном раздвоении. Он не может освободиться ни от своего тела, ни от своей способности мыслить. Человек не может жить только как продолжатель рода, как некий образец своего вида. Живет именно ОН. Чело­век — единственное живое существо, которое чувствует себя в природе неуютно, не в своей тарелке: ведь он чув­ствует себя изгнанным из рая. И это единственное живое существо, для которого собственное существование явля­ется проблемой; он должен решать ее сам, и никто не может ему в этом помочь. Он не может вернуться к дочеловеческому состоянию "гармонии" с природой, и он не знает, куда попадет, если будет двигаться дальше. Экзис­тенциальные противоречия в человеке постоянно приво­дят к нарушению его внутреннего равновесия. Это состоя­ние отличает его от животного, живущего в "гармонии" с природой. Это не значит вовсе, что у животного всегда счастливая и спокойная жизнь, но это означает, что у него есть особая экологическая ниша, которой соответ­ствуют все его физические и психические свойства, такое соответствие было обеспечено всем процессом эволюции.

Экзистенциальное и потому неизбежно подвижное внут­реннее равновесие человека может быть сравнительно ста­бильным, если ему удается более или менее адекватным способом решать свои проблемы (благодаря культуре, в которой он живет). Однако эта относительная стабиль­ность не означает освобождения от раздвоенности, кото­рая возникает каждый раз, когда изменяются предпосыл­ки для этой стабильности.

В процессе становления личности эта относительная стабильность вновь и вновь оказывается под угрозой. Чело­век в своей истории изменяет мир вокруг себя, а в этом процессе изменяет и самого себя. Его знания растут, но чем больше он узнает, тем больше сознает свое неведение. Он чувствует себя не только частью своего рода, но и отдельным индивидом, а отсюда усиливается его чувство одино­чества и изолированности. Люди объединяются между со­бой и создают малые и большие социальные группы. Бла­годаря кооперации социальные общности становятся силь­нее, они способны больше производить, умеют защитить себя от нападения. Они выбирают сильного лидера — а сам человек внутри такой общности меняется, он стано­вится подчиненным и боязливым. С одной стороны, он достигает известной степени свободы, но одновременно им овладевает страх перед этой свободой. Его умение в произ­водстве материальных благ возрастает, но одновременно сам он становится жадным эгоистом, рабом вещей, кото­рые создал он сам.

И каждый раз, когда нарушается равновесие, он вы­нужден искать нового равновесия. И то, что некоторые называют естественным стремлением человека к прогрессу, на самом деле представляет собой всего лишь попытку найти новое и максимально удобное состояние равновесия.

Эти новые формы равновесия отнюдь не всегда вы­страиваются в одну сплошную линию поступательного развития. Нередко новые достижения приводили к ре­грессу, история человечества как бы двигалась вспять. Зачастую человек, вынужденный искать новые решения, попадает в тупик, из которого ему снова приходится вы­бираться вслепую, и остается только удивляться тому обстоятельству, что до сих пор он все-таки всегда нахо­дил какой-нибудь выход.

Эти рассуждения приводят нас к идее о том, как можно определить и "природу", и "сущность" человека. Мне ка­жется, что человеческую природу невозможно определить положительно через какое бы то ни было одно главное качество, например любовь или ненависть, добро или зло. Дело в том, что человеческое существование настолько противоречиво, что его можно описывать только с помо­щью противоположных категорий, которые в конечном счете сводятся к основной биологической дихотомии меж­ду инстинктами, которых человеку недостает, и самосо­знанием, которого бывает в избытке. Экзистенциальный конфликт человека создает определенные психические по­требности, которые у всех людей одинаковые. Каждый че­ловек вынужден преодолевать свой страх, свою изолиро­ванность в мире, свою беспомощность и заброшенность и искать новые формы связи с миром, в котором он хочет обрести безопасность и покой. Я определяю эти психиче­ские потребности как "экзистенциальные потребности", так как их причины кроются в условиях человеческого суще­ствования. Они свойственны всем людям, и их удовлетво­рение необходимо для сохранения душевного здоровья, так же как удовлетворение естественных потребностей необ­ходимо для поддержания физического здоровья человека(и его жизни). Но каждая из экзистенциальных потребно­стей человека может быть удовлетворена разными спосо­бами. Эти различия в каждом случае зависят от его обще­ственного положения. Различные способы удовлетворения экзистенциальных потребностей проявляются в таких стра­стях, как любовь, нежность, стремление к справедливос­ти, независимости и правде, в ненависти, садизме, мазо­хизме, деструктивности, нарциссизме. Я называю их стра­стями, укоренившимися в характере, или просто челове­ческими страстями, поскольку они в совокупности состав­ляют характер человека (личность).

Так как мы еще будем подробнее обсуждать эту проблему, я ограничусь здесь только тем, что скажу, что характер — это относительно постоянная система всех инстинктивных влечений (стремлений и интересов), которые связывают человека с социальным и природным миром. Можно понимать характер как человеческий экви­валент животному инстинкту; как вторую натуру че­ловека. Если у всех людей есть нечто общее, так это "ин­стинкты", т. е. их биологические влечения (даже если они сильно подвержены модификации за счет опыта) и их экзистенциальные потребности. То, что их отличает друг от друга, — это самые различные страсти, которые доми­нируют в том или ином характере (т. е. страсти, укоре­нившиеся в характере). Различия характеров в значитель­ной мере детерминированы различными общественными условиями (хотя и генетические задатки оказывают вли­яние на формирование характера — личности). И потому укорененные в характере страсти можно зачислить в раз­ряд исторических категорий, в то время как инстинкты остаются среди категорий естественных. Правда, первые тоже не являются чисто исторической категорией, посколь­ку социальное влияние само привязано к биологически заданным условиям человеческого существования[172].

А теперь мы можем заняться экзистенциальными по­требностями человека и различными укоренившимися в его характере страстями, которые, в свою очередь, пред­ставляют собой в каждом случае различные реакции на экзистенциальные потребности. Прежде чем мы вступим в эту сферу, хотелось бы еще раз обернуться назад и за­тронуть один методологический вопрос. Я предложил "ре­конструкцию" душевной структуры, какой она могла бы быть в начале человеческой предыстории. Поверхностное возражение против такого метода гласит, что при этом речь идет о теоретической реконструкции, для которой нет никаких доказательств, по крайней мере так может казаться поначалу. Однако при формулировке подобных гипотез нельзя сказать, что у них полностью отсутствуют эмпирические основания, которые могут быть подтверж­дены или опровергнуты будущими находками.

Фактический материал состоит преимущественно из на­ходок, которые указывают на то, что уже более полумил­лиона лет назад синантроп имел культы и ритуалы, сви­детельствующие, что его интерес уже тогда не ограничи­вался чисто материальными потребностями. История древ­них религий и искусств (которые в те годы не были еще отделены друг от друга) — наш основной источник для исследования души первобытного человека. Разумеется, в контексте данного исследования я не могу подробнее осве­щать проблемы этой обширной и еще спорной сферы. Я хотел бы, однако, подчеркнуть, что доступные мне дан­ные о примитивных религиях и ритуалах не позволяют нам проникнуть в духовный мир доисторического челове­ка, так что пока у нас еще нет ключа, с помощью которо­го мы могли бы разгадать эту загадку. Такой ключ дает только наше собственное переживание. Я имею в виду не осознанные мысли, а те разновидности мысли и пережива­ния, которые скрыты в нашем бессознательном и состав­ляют ядро коллективного опыта всего человечества. Коро­че говоря, речь идет о том, что я хочу назвать "первичным человеческим переживанием". Это первичное человеческое переживание само уходит корнями в экзистенциальную ситуацию. Поэтому оно является общим для всех людей и не может быть объяснено расовой принадлежностью или наследственностью.Первый вопрос, разумеется, состоит в том, возможно ли вообще найти такой ключ, допустим ли в принципе такой перенос во времени и пространстве и способен ли наш современник проникнуться духом первобытного че­ловека. Все это было предметом интереса мифологии и искусства, поэзии и драматургии — только психологию это никогда не занимало. Исключение составляет психо­анализ. Различные школы психоаналитиков пытались по-разному сделать это. У Фрейда "первобытный чело­век" представлял собой историческую конструкцию че­ловека, который принадлежал к патриархально органи­зованной человеческой общности, в которой господство­вал отец-тиран, а все остальные подчинялись; сыновья подняли против него бунт, и его интернализация стала основой для возникновения супер-эго и новой социаль­ной структуры. Фрейд старался помочь пациенту нашего времени обнаружить свои собственные бессознательные переживания путем прохождения через те состояния, которые, по мнению Фрейда, пережили его предки.

Хотя эта модель доисторического человека была приду­мана, а так называемый Эдипов комплекс не представляет собой самый глубокий пласт человеческой психики, гипо­теза Фрейда открывает, однако, совершенно новые воз­можности, она допускает мысль, что у людей самых раз­ных времен и народов (эпох и культур) есть нечто общее, что объединяет их с их древними предками. Так Фрейд прибавил еще один исторический аргумент к гуманисти­ческой вере в то, что существует некое общее для всех ядро человечества.

Аналогичную попытку, но уже другим способом пред­принял и Карл Густав Юнг, но это была значительно бо­лее тонкая попытка. Его интерес был направлен на изуче­ние различных мифов, ритуалов и религий. Он гениально использовал миф как ключ к пониманию бессознательно­го и таким образом протянул мост между мифологией и психологией; его понимание бессознательного преврати­лось в наиболее систематическую концепцию, которая по убедительности превосходит все теории его предшествен­ников.

Мое предложение гласит: мы должны использовать не только доисторический период в качестве ключа к пониманию современности, нашего бессознательного, но также и, наоборот, использовать наше бессознательное в каче­стве ключа для понимания предыстории. Это требует само­познания в психоаналитическом смысле этого слова: устра­нения значительной части нашего сопротивления осозна­нию бессознательного и тем самым уменьшения трудно­стей проникновения в глубины нашего переживания.

Предполагая, что мы на это способны, мы можем по­нять наших сограждан, которые живут в рамках той же культуры, что и мы; мы также можем понять людей со­вершенно других культур, даже сумасшедшего. Мы также можем почувствовать, какие переживания должен был испытывать первобытный человек, какие у него были эк­зистенциальные потребности и каким образом люди (вклю­чая нас самих) могут реагировать на эти потребности.

Если мы рассматриваем произведения искусства перво­бытных народов вплоть до пещерной живописи 30000-лет­ней давности, а также искусство, радикально отличающе­еся от нашей культуры, например африканское, греческое или средневековое, то мы воспринимаем как само собой разумеющееся, что мы тоже их понимаем, хотя эти куль­туры коренным образом отличаются от нашей. Мы видим во сне символы и мифы, похожие на те, что были созданы людьми наяву тысячу лет назад. Разве при этом не идет речь о едином языке человечества, несмотря на большое отличие структуры нашего сознания?

Если учесть тот факт, что наше мышление в исследо­вании человеческой эволюции сегодня столь односторонне ориентировано на показатели физического развития чело­века и его материальной культуры, основными свидетель­ствами которой выступают скелеты и орудия труда, то не приходится удивляться, что мало кто из исследователей задумывался об устройстве души древнего человека. И все же мою точку зрения разделяют многие известные уче­ные, которые по своим философским взглядам отличают­ся от большинства исследователей. Я здесь особенно имею в виду палеонтолога Ф. М. Бергунио, а также зоолога и генетика Т. Добжанского. Бергунио пишет:

Хотя его (человека) справедливо можно считать прима­том, чьи анатомические и физиологические признаки полностью для него характерны, однако он образует особую, само­стоятельную биологическую группу, оригинальность кото­рой никем не может быть оспорена... Человек был жестоко вырван из своей окружающей среды и изолирован в мире, размеры и законы которого он не знал; поэтому он был вы­нужден постоянно учиться в ожесточенном напряжении и на собственных ошибках, учиться всему тому, что обеспечи­вало его выживание. Животные в его окружении приходили и уходили, повторяя одни и те же действия: охота, поиск пищи и питья, схватка или бегство ради спасения от бесчис­ленных врагов. Для них периоды спокойствия и активности следовали друг за другом в неизменном ритме, который опре­делялся потребностью в пище или сне, размножении или самообороне. Человек в отрыве от своей естественной среды чувствует себя одиноким, покинутым, и что он знает, это то, что он ничего не знает... и потому его первым чувством становится экзистенциальный страх, который может довес­ти его до глубокого отчаяния.

Аналогичные идеи мы находим у Добжанского:

Самосознание и способность к предвидению принесли с собой внушающие страх плоды: свободу и ответственность. Человек чувствует свободу в себе, свободу строить и осуще­ствлять свои планы. Он радуется тому, что он не раб, а гос­подин, он радуется миру и самому себе. Но чувство ответ­ственности ограничивает эту радость. Человек знает, что он отвечает за свои поступки. Он знает, что — хорошо и что — плохо. Это знание становится тяжкой ношей. Ни одно жи­вое существо не имеет подобной нагрузки. Человек ощущает трагическое раздвоение души. Эту раздвоенность в природе человека труднее в'ынести, чем родовые муки.

Экзистенциальные потребности человека и различные укоренившиеся в его характере страсти[173]

Ценностные ориентации и объект почитания

Самосознание, разум и воображение — все эти новые свойства человека, которые далеко выходят за рамки инструментального мышления самых умных животных, тре­буют создания такой картины мира и места человека в нем, которая имеет четкую структуру и обладает внутрен­ней взаимосвязью. Человеку нужна система координат, некая карта его природного и социального мира, без ко­торой он может заблудиться и утратить способность дей­ствовать целенаправленно и последовательно. У него не было бы возможности ориентироваться и найти точку опо­ры, которая позволяет человеку классифицировать все впечатления, обрушивающиеся на него. И совершенно не­важно, во что именно он верит: считает ли он главной причиной всех событий магию и волшебство или думает, что духи его предков направляют его жизнь и судьбу; верит ли он во всемогущего Бога, который вознаградит его или накажет, или же в силу науки, которая способна разрешить все человеческие проблемы, — это безразлич­но, просто человеку необходима система координат, жиз­ненных ориентиров, ценностных ориентации. Мир имеет для него определенный смысл, и совпадение его собствен­ной картины мира с представлениями окружающих его людей является для него лично критерием истины. Даже если картина мира не соответствует действительности, она все равно выполняет некоторую психологическую функ­цию. Но картина мира никогда не бывает абсолютной: ни абсолютно истинной, ни абсолютно ложной. Это обычно всего лишь некоторое приближение к истинной картине мира, которое помогает жить. Картина мира сможет соот­ветствовать истине только тогда, когда сама практика жизни будет избавлена от ее постоянных противоречий и иррационализма.

В высшей степени интересно отметить, что нет ни од­ной такой культуры, которая могла бы обойтись без по­добной системы ценностных ориентации или координат. Есть она и у каждого индивидуума. Кто-то может отри­цать, что у него есть мировоззрение, кто-то может утвер­ждать, что не нуждается в общей картине мира, что он реагирует на различные феномены и события в зависимос­ти от того, как он их воспринимает в этот миг. Но нетруд­но доказать, что эти люди ошибаются в оценке своей соб­ственной философии: каждый из них считает, что это его личные взгляды, которые просто соответствуют здравому смыслу. Никто из них не замечает, что все его мысли не выходят за рамки общепризнанных представлений. Когда же кто-то встречается с принципиально иной жизненной позицией, он объявляет ее безумной, иррациональной или ребяческой, в то время как свою собственную позицию он считает логичной. Потребность в образовании системы от­ношений особенно отчетливо обнаруживается у детей. В определенном возрасте они испытывают глубокую потреб­ность в системе координат и нередко сами создают ее, изо­бретательно оперируя незначительным количеством до­ступной им информации.