Часть III Июнь – декабрь 1337 года 7 страница

– Решил, что не годится на эту должность.

– Из-за слепоты?

– Возможно. – Савл не знал, как Карл споткнулся с мощами святого Адольфа, и Годвин решил не рассказывать. – Но как бы то ни было, он думал, молился и принял решение.

– А разве граф не выдвинул кандидата?

– Он в раздумьях. – Ризничий помедлил. – Потому-то мы и приехали. Граф подумывает о том… чтобы назначить тебя.

Это, строго говоря, не ложь, сказал себе Годвин, просто легкое смещение акцента.

– Я почтен.

Интриган впился в него глазами.

– Но, кажется, не удивлен.

Савл вспыхнул.

– Прости. Великий Филипп был настоятелем здесь, в обители Святого Иоанна, а затем стал аббатом Кингсбриджа, и другие прошли тот же путь. Это не значит, разумеется, что я сравниваю себя с ними, но, признаюсь, такая мысль приходила мне в голову.

– Так чего же тут стыдиться. И что ты думаешь?

– А что думать? – не понял Савл. – Ясно же: если граф хочет, то выдвинет мою кандидатуру, а я буду считать, что меня призвал Бог. И совершенно не важно, что при этом думаю.

Не такой ответ хотел услышать Годвин. Надо, чтобы мысли Савла двинулись в нужном направлении. А разговоры о Боге только отвлекают.

– Не все так просто. Поэтому граф и послал меня.

– Не похоже на Роланда. Зачем же ему просить, когда он может приказать?

Годвин чуть не вздрогнул. Белая Голова проницателен, этого нельзя забывать, напомнил он себе и быстро отступил.

– Нет, конечно, нет. Однако если ты считаешь нужным отказаться, ему хотелось бы знать об этом как можно раньше, чтобы выдвинуть другого.

Даже похоже на правду, хотя Роланд этого и не говорил.

– Не понимаю, для чего он так поступает.

Граф так и не поступает, подумал Годвин, но сказал другое:

– В последние выборы, когда аббатом стал Антоний, мы с тобой были послушниками и не знали, что там творится.

– Это верно.

– Ты считаешь, что в состоянии справиться с ролью настоятеля Кингсбриджа?

– Конечно, нет.

– Да что ты говоришь! – Годвин притворился разочарованным, хотя надеялся именно на такой ответ смиренного Савла.

– Однако…

– Да?

– С Божьей помощью все возможно.

– Как это верно. – Интриган скрыл досаду. Смиренный ответ – формальность, а на самом деле местный настоятель считает, что справится. – Конечно, ты подумаешь, помолишься сегодня ночью.

– Да я ни о чем другом и думать не смогу.

Послышались отдаленные голоса.

– Братья возвращаются с работы.

– Поговорим утром. Если решишь стать кандидатом, тебе придется поехать с нами в Кингсбридж.

– Хорошо.

Нависла серьезная опасность, что Савл примет предложение, и ризничий решил пустить еще одну стрелу:

– Когда будешь молиться, учти еще вот что. Знать никогда не делает бесплатных подарков.

Савл встревожился:

– Что ты имеешь в виду?

– Графы и бароны распределяют титулы, земли, должности, монополии, но все это имеет цену.

– А в данном случае?

– Если тебя выберут, Роланд будет ожидать уплаты долга. Тем более что вы родня, и ты будешь обязан своим положением ему. Станешь его рупором на капитуле, делая все, чтобы аббатство не мешало графу.

– Неужели он поставит такое условие открыто?

– Не открыто, нет. Но если поедешь со мной в Кингсбридж, он примется расспрашивать тебя с целью выявить твои намерения. И если будешь настаивать на независимости аббата и дашь понять, что не собираешься делать никаких одолжений своему родственнику и покровителю, выдвинет другого.

– Об этом я не подумал.

– Конечно, ты можешь дать ему ответ, которого граф ждет, а после выборов поступить по-своему.

– Но это нечестно.

– Да, есть люди, которые так думают.

– Так думает Бог.

– Вот об этом тебе и следует сегодня помолиться.

На кухню, грязные после работы на земле, зашли, громко переговариваясь, молодые монахи. Савл встал, чтобы налить братьям эля, но озабоченность не сошла с его лица. Она не покинула его и когда настоятель отправился на вечерню в маленькую церковь с фреской Страшного суда. Когда наконец накрыли ужин, стало тихо и Годвин утолил голод вкусным монастырским сыром.

Ризничий не мог заснуть, хотя после двух дней пути верхом у него все болело. Монах поставил Савла перед этической проблемой. Большинство братьев скрыли бы от графа свои убеждения и обещали послушание, о котором на самом деле и не помышляли. Но только не Савл. Для него очень важны принципы. Найдет ли Белая Голова выход из этой нравственной дилеммы? Примет ли предложение? Честолюбец не видел возможности компромисса.

Когда монахи на рассвете потянулись на утреню, настоятель был так же озабочен. После завтрака он сообщил Годвину, что не может принять предложение графа.

Ризничий никак не мог привыкнуть к новому лицу Роланда. Теперь граф надел шапку, прикрывавшую повязку на голове. Но придавая Роланду более привычный вид, шапка все же подчеркивала неподвижность правой стороны лица. Граф был мрачнее обычного, и Годвин понял, что его до сих пор мучают сильные головные боли.

– Где мой родственник Савл? – спросил он, как только посланник вошел в комнату.

– В обители Святого Иоанна, милорд. Я передал ему вашу просьбу…

– Просьбу? Это был приказ!

Стоявшая возле кровати леди Филиппа мягко осадила свекра:

– Не волнуйтесь, милорд, вы же знаете – это вредно.

Интриган продолжил:

– Брат Савл решил, что не может принять предложение.

– Почему, черт подери?

– Он думал, молился…

– Конечно, молился, что же еще делать монаху! Он объяснил, почему ослушался меня?

– Не чувствует себя способным для такой ответственной должности.

– Глупости. Какая там ответственность? Его никто не просит вести в сражение тысячу рыцарей – всего-то нужно следить, чтобы кучка монахов вовремя пела свои псалмы.

Это, конечно, вздор, но ризничий, склонив голову, промолчал. Ширинг внезапно переменил интонацию:

– Я только что понял. Ты сын Петрониллы, так?

– Да, милорд.

«Той самой Петрониллы, которую ты бросил», – подумал ризничий.

– Она хитрая, и, держу пари, ее отпрыск тоже. А вдруг ты отговорил Савла? Хочешь ведь, чтобы аббатом стал Томас Лэнгли?

«Мой план куда тоньше, дурак», – подумал Годвин и ответил:

– Савл спрашивал, что вы потребуете от него после выдвижения.

– А-а, добрались-таки. И что ты ответил?

– Что вы будете ожидать от него внимания к родственнику, покровителю и графу.

– И полагаю, он заупрямился. Ладно. Вопрос решен. Выдвину жирного монаха. А теперь ступай прочь.

Откланиваясь и выходя из комнаты, интриган с трудом скрывал торжество. Предпоследняя часть плана выполнена. Граф даже не подозревал, как Годвин подвел его к решению выдвинуть самого безнадежного кандидата, какого только можно себе представить. Теперь предстоит последний бой.

Ризничий вышел из госпиталя и направился к аркаде, где монахи перед службой шестого часа читали и молились, кто стоя, кто сидя. Годвин заметил своего юного союзника Теодорика, кивком подозвал и громко объявил:

– Граф Роланд выдвигает на должность аббата монаха Мёрдоу.

– Что?!

– Тихо.

– Это невозможно!

– Еще как возможно.

– Но за него никто не проголосует.

– Это-то меня и радует.

До Теодорика медленно доходило:

– А-а… понимаю. Так это действительно для нас хорошо.

Честолюбец не переставал удивляться, почему такие простые вещи всегда нужно объяснять, даже умным людям. Все скользили по поверхности – кроме него самого и матери.

– Пойди и расскажи всем, потихоньку. Громко не возмущайся. Братья и так разозлятся, без твоей подсказки.

– А говорить, что это на руку Томасу?

– Разумеется, нет.

– Да, разумеется. Понимаю.

Ничего-то он, конечно, не понимал, но, вне всяких сомнений, выполнит поручение. Ризничий оставил его и пошел искать Филемона. Тот подметал трапезную.

– Ты знаешь, где Мёрдоу?

– Наверно, на кухне.

– Найди его и договорись о встрече во время службы шестого часа. Нельзя, чтобы вас видели вместе.

– Хорошо. А что ему сказать?

– Прежде всего скажешь: «Брат Мёрдоу, никто не должен знать, что я говорю вам это». Ясно?

– Никто не должен знать, что я говорю вам это. Хорошо.

– Затем покажи ему ту хартию, ну, ты помнишь, в спальне возле скамеечки стоит сундук, а в нем – кожаный баул имбирного цвета.

– Это все?

– Ткни носом в то место, где говорится, что земельное пожертвование за Лэнгли внесла королева Изабелла и что это хранилось в тайне десять лет.

Служка недоуменно смотрел на Годвина.

– Но мы не знаем, что именно хотел утаить Томас.

– Не знаем, но просто так ничего не скрывают.

– А ты не думаешь, что Мёрдоу попытается использовать эти сведения против Томаса?

– Непременно попытается.

– И что он сделает?

– Точно не знаю, но в любом случае Томасу придется несладко.

Филемон нахмурился.

– Я думал, мы ему помогаем.

Интриган улыбнулся:

– Так все думают.

Зазвонил колокол. Служка отправился искать Мёрдоу, а Годвин вместе с остальными монахами двинулся в церковь и принялся горячо молиться:

– Господи, помоги мне.

Он очень уверенно говорил с Филемоном, но прекрасно понимал, что страшно рискует. Все поставил на тайну Томаса, не зная, что это окажется за карта, если ее открыть. Однако внести смятение в ряды монахов ему удалось. Обитатели Кингсбриджа беспокойно переговаривались, так что Карлу дважды во время псалмов пришлось призвать их к порядку. Братья вообще недолюбливали странствующих монахов: те с видом морального превосходства на словах высокомерно осуждали земные блага, на самом деле не упуская ни одной возможности отхватить кусок. В особенности не любили Мёрдоу – жадного, вечно пьяного словоблуда. Они проголосуют за кого угодно, только не за него.

Когда братья выходили из церкви, Симеон шепнул Годвину:

– Нельзя голосовать за этого кандидата.

– Согласен.

– Мы с Карлом не будем выдвигать другую кандидатуру. Если монахи разделятся на два лагеря, граф под видом вынужденного компромисса протолкнет своего кандидата. Нужно забыть о наших разногласиях и сплотиться вокруг Томаса. Если держаться вместе, графу будет трудно одолеть нас.

Ризничий остановился и посмотрел на Симеона.

– Спасибо, брат, – кивнул он, стараясь выглядеть смиренным и скрыть ликование.

– Мы делаем это ради блага аббатства.

– Я знаю. И очень высоко ценю ваше великодушие.

Симеон кивнул и отошел. Интриган чувствовал себя победителем.

Братья направились в трапезную на обед. С ними пошел и Мёрдоу. Он пропускал службы, но не трапезы. Во всех монастырях по традиции любой монах, в том числе и странствующий, приглашался к столу, но мало кто так безбожно злоупотреблял этой практикой, нежели кандидат на пост аббата. Годвин впился в него глазами. Толстяк был возбужден, будто узнал новости, которыми ему не терпелось поделиться. Однако пока разносили блюда, обедали, пока читал послушник, он сдерживался и молчал.

В этот день читали отрывок о Сусанне и старцах. Годвин был недоволен: слишком откровенная история, чтобы читать ее вслух людям, давшим обет безбрачия. Но сегодня даже попытки двух похотливых старцев склонить женщину ко греху не привлекли внимание братьев. Они перешептывались и поглядывали на Мёрдоу.

Когда обед закончился и пророк Даниил спас честное имя Сусанны, расспросив по отдельности старцев, которые поведали разное, монахи потянулись к выходу. И тут Мёрдоу громко, чтобы все слышали, бросил:

– Брат Томас, ты, кажется, пришел сюда раненый.

Обитатели монастыря остановились и прислушались. Лэнгли удивленно посмотрел на него.

– Да.

– И по-моему, в результате ранения потерял руку. Интересно, тебя ранили на службе королеве Изабелле?

Томас побледнел.

– Я монах Кингсбриджа уже десять лет. Моя служба в прошлом.

Мёрдоу невозмутимо продолжал:

– О, меня просто интересуют земли, пожертвованные монастырю. Славная такая деревушка в Норфолке. Пятьсот акров. Возле Линна, где живет королева.

Годвин с деланным возмущением воскликнул:

– Какое дело чужому человеку до наших владений!

– Но я читал хартию, – сказал Мёрдоу. – Это ведь не секрет.

Ризничий посмотрел на сидевших рядом Карла и Симеона. Они испугались. Помощник аббата и казначей, конечно, все знали. Только братья никак не могли понять, как странствующий монах разыскал эту хартию. Симеон открыл было рот, но Мёрдоу продолжил:

– По крайней мере не должно быть секретом.

Казначей закрыл рот. Если спросить, откуда об этом прознал Мёрдоу, ему самому непременно зададут вопрос, почему он держал все в тайне. А болтун не унимался:

– И Линн был пожалован аббатству… – для пущего эффекта уличный проповедник выдержал паузу, – королевой Изабеллой.

Годвин обвел глазами трапезную. Монахи оторопели, все, кроме Карла и Симеона – те сидели с каменными лицами. Мёрдоу облокотился на стол. В зубах у него застрял листик петрушки из жаркого.

– Я еще раз спрашиваю тебя, – угрожающе взревел он, – ты был ранен на службе королеве Изабелле?

– Всем известно, чем я занимался до того, как стал монахом, – отвечал Томас. – Был рыцарем, воевал, убивал. Я исповедался и получил отпущение.

– Монах может оставить свои грехи в прошлом, но аббат Кингсбриджа несет куда большую ответственность. Его могут спросить, кого он убивал, почему и, самое главное, какие получал за это награды.

Томас молча смотрел на Мёрдоу. Годвин пытался догадаться по лицу Лэнгли, что он думает. Он видел сильные эмоции, но какие? Это не сознание вины, даже не смущение. Что бы ни таилось за той хартией, бывший воин явно не считал, что совершил нечто постыдное. Это и не бешенство. Глумление Мёрдоу многих могло вывести из себя, но Томас, похоже, вовсе не собирался топтать его. Нет, Лэнгли испытывает чувство не такое горячее, как смущение, и не такое яростное, как гнев. И заговорщик наконец понял – страх. Томас испугался. Кого? Странствующего монаха? Вряд ли. Нет, он боялся того, что может случиться из-за Мёрдоу, последствий раскрытия тайны. А странствующий проповедник между тем продолжал дразнить Лэнгли:

– Если ты не ответишь на вопрос здесь, тебе зададут его в другом месте.

По расчетам Годвина, Томасу пора сдаваться. Но расчеты могут оказаться и ошибочными. Бывший рыцарь крепкий орешек. За десять лет никто не видел, чтобы он вышел из себя. Когда интриган предложил ему выступить кандидатом, Лэнгли, конечно, решил, что прошлое похоронено, и теперь, несомненно, понял, насколько ошибся. Но как он поведет себя при этом? Отступит? Или, сцепив зубы, пойдет напролом? Ризничий кусал губы и ждал. Наконец Томас заговорил:

– Я полагаю, это правда, меня действительно могут спросить в другом месте. Во всяком случае, ты сделаешь все – пустишься на любую подлость, пойдешь на любой риск, – чтобы твое предсказание сбылось.

– Если ты намекаешь…

– Теперь молчи! – Томас резко встал.

Мёрдоу подал назад. Рост Лэнгли, воинская выправка, внезапный громкий окрик – и странствующий монах заткнулся, что случалось не часто.

– Я никогда не отвечал на вопросы о своем прошлом. – Томас понизил голос, и все затихли, стараясь не пропустить ни слова. – И не собираюсь этого делать. Но этот… червяк… дает мне понять, что, если я стану вашим аббатом, вопросы не прекратятся. Монах может хранить в тайне минувшую жизнь, но аббат другое дело, теперь я понимаю. У аббата могут быть враги, а моя тайна – это моя слабость. И разумеется, слабость настоятеля может стать угрозой для аббатства. Сам должен был додуматься, но злобный Мёрдоу прежде ткнул меня носом: человек, который не хочет отвечать на вопросы о своем прошлом, не может быть аббатом. Поэтому…

– Нет! – воскликнул юный Теодорик.

– Поэтому я снимаю свою кандидатуру с предстоящих выборов.

Годвин глубоко, с облегчением вздохнул. Цель достигнута. Томас сел. Мёрдоу остался доволен. Все заговорили разом, пытаясь перекричать друг друга. Наконец Карл стукнул кулаком по столу, и постепенно водворилась тишина.

– Монах Мёрдоу, поскольку у тебя нет права голоса, я прошу тебя нас оставить.

Когда странствующий проповедник медленно, с торжествующим видом вышел, Карл продолжил:

– Это катастрофа. Мёрдоу – единственный кандидат!

Теодорик воскликнул:

– Нельзя, чтобы Томас снял свою кандидатуру!

– Но он уже это сделал.

Казначей произнес:

– Нужно найти другого кандидата.

– Да, – кивнул Карл. – И я предлагаю Симеона.

– Нет! – опять воскликнул Теодорик.

– Дайте мне сказать, – раздался голос казначея. – Мы должны избрать того из нас, кто объединит всю братию против Мёрдоу. Я не гожусь. Молодые монахи против меня. Но, мне кажется, есть человек, который получит всеобщую поддержку.

Он развернулся и посмотрел на ризничего.

– Да! – крикнул Теодорик. – Годвин!

Молодые монахи ликовали, старшие, похоже, смирились. Заговорщик покачал головой, словно отказываясь даже отвечать. Все принялись стучать постолам, скандируя:

– Год-вин! Год-вин!

Наконец выдвиженец встал. Душа его пела, но лицо было строго. Он поднял руки, призывая к тишине. Когда все умолкли, честолюбец тихо, смиренно произнес:

– Я покоряюсь воле братии.

Все возликовали.

Годвин тянул с выборами. Граф Роланд будет недоволен результатом, а ризничий хотел оставить ему как можно меньше времени для контрудара. Свадьба на носу. А еще ризничий боялся. Он вступил в борьбу с одним из самых влиятельных людей королевства – всего тринадцать человек носили титул графа. Англией правили эти графы – около сорока менее могущественных баронов, двадцать один епископ да еще несколько человек. В парламенте, созываемом королем, графы занимали места в палате лордов, а рыцари, мелкие землевладельцы и представители торгового сословия входили в палату общин. Роланд Ширинг являлся одним из самых сильных и влиятельных. И вот с ним схватился и, что еще опаснее, брал верх какой-то монах тридцати одного года, сын вдовы Петрониллы, занимающий жалкую должность ризничего Кингсбриджского аббатства. Поэтому Годвин медлил, но за шесть дней до свадьбы Роланд топнул ногой и рявкнул:

– Завтра!

Уже съезжались гости. Граф Монмаут поселился в госпитале в соседней с графом комнате. Лорду Уильяму и леди Филиппе пришлось перебраться в «Колокол». Епископ Ричард въехал в дом аббата к Карлу. Менее высокопоставленные бароны вместе с женами, детьми, сквайрами, прислугой и лошадьми наполнили таверны. Город радовался прибылям, которые были так ему нужны после ничтожного барыша с дождливой шерстяной ярмарки.

Утром в день выборов Годвин и Симеон отправились в сокровищницу – маленькую комнатку без окон за тяжелой дубовой дверью в библиотеке. Здесь в обитом железом сундуке хранилась утварь, используемая на особо торжественных службах. Ключ от сокровищницы всегда носил с собой казначей.

Исход выборов был предрешен – по крайней мере так считали все, кроме графа Роланда. Никто и не подозревал, что события направил в нужное русло Годвин. Сам он пережил лишь один напряженный момент, когда Томас высказал удивление по поводу того, как монах Мёрдоу узнал о хартии Изабеллы.

– Болтун никак не мог обнаружить ее случайно: никто никогда не видел его в библиотеке, да и вообще хартия хранится отдельно, – поделился Томас своими сомнениями с Годвином. – Кто-то его навел. Но кто? О ней знали только Симеон и Карл. Однако зачем им выдавать тайну? Не хотели же братья помочь Мёрдоу.

Годвин ничего ему тогда не ответил, и Лэнгли так и остался в недоумении.

Ризничий и казначей перетащили сундук в библиотеку, на свет. Соборная утварь была завернута в синюю ткань и переложена защитными кожаными прокладками. Монахи перебрали содержимое сундука, кое-что Симеон разворачивал, дабы проверить сохранность. Осмотрели распятие с изображением святого Адольфа, который просил Бога даровать доброе здравие и долголетие всем чтящим его память, – тонкая резьба по слоновой кости шириной в несколько дюймов. Увидели множество подсвечников и других распятий – золотых, серебряных, украшенных драгоценными камнями. В ярком свете, льющемся в высокие окна библиотеки, камни сверкали, золото блестело. Все это в течение веков приносили в дар аббатству благочестивые верующие. Совокупная стоимость драгоценностей внушала трепет: мало кто из простых смертных удостаивался чести созерцать такие богатства.

Годвин искал деревянный церемониальный жезл, или пастуший посох, отделанный золотом, с красивым набалдашником, инкрустированным драгоценными камнями. Его в конце церемонии по традиции вручали избранному аббату. Посох лежал в самом низу сундука, его не доставали тринадцать лет. Когда ризничий вынимал его, Симеон вскрикнул. Годвин поднял глаза. Казначей держал большое распятие, которое предполагалось поставить на алтарь.

– Что случилось?

Тот молча указал на заднюю часть креста: под частичками Честного Креста зияла пустота. Кандидат от братии сразу же понял – не хватает рубина.

– Наверно, выпал. – Он осмотрелся: в библиотеке больше никого не было.

Оба потревожились. Казначей и ризничий несли ответственность на равных. В пропаже обвинят их. Монахи обследовали каждый предмет из сундука, развернули и протрясли каждую тряпочку, прощупали все кожаные прокладки, обшарили пустой сундук и пол вокруг. Рубина не было. Симеон спросил:

– Когда в последний раз доставали распятие?

– На службу святому Адольфу, когда споткнулся Карл. От удара оно слетело с престола.

– Наверно, рубин тогда и выпал. Но почему же никто этого не заметил?

– Камень-то был сзади. Но кто-то должен был увидеть его на полу.

– Кто поднимал распятие?

– Не помню, – быстро ответил Годвин. – Царила такая неразбериха.

На самом деле ризничий прекрасно помнил. Распятие поднимал Филемон. Сначала они с Ото втащили упавший алтарь на помост. Затем Ото принялся собирать подсвечники, а служка подобрал распятие.

С нехорошим чувством Годвин вспомнил исчезновение браслета леди Филиппы. Значит, прохвост опять украл? Без нескольких минут аббат задрожал при мысли о том, как это может отразиться на нем. Все знали, что Филемон – правая рука Годвина. Такой страшный грех – кража драгоценного камня со святыни – опозорит всякого, кто хоть как-то связан с преступником. Это запросто может нарушить все его планы.

Симеон явно не помнил в точности, как все было, и без колебаний поверил в то, что Годвин тоже не помнит. Но кто-нибудь наверняка видел распятие в руках Филемона. Необходимо как можно скорее вернуть камень, пока подозрение не пало на этого маленького негодяя. Но сначала избавиться от Симеона.

– Нужно поискать в соборе, – решил казначей.

– Прошло уже две недели, – возразил Годвин. – Рубин не мог так долго незамеченным оставаться на полу.

– Маловероятно, но нужно проверить.

Ризничий решил пойти с Симеоном, а при первой же возможности ускользнуть и найти Филемона.

– Конечно.

Монахи вернули утварь в сундук и заперли дверь сокровищницы. Выходя из библиотеки, Годвин принялся как бы размышлять вслух:

– Наверно, не стоит никому говорить, пока мы не будем уверены, что рубин действительно пропал. Не имеет смысла позориться преждевременно.

– Согласен.

Оба торопливо миновали аркаду, вошли в собор, встали в центре средокрестия и осмотрели пол. Месяц назад вероятность того, что рубин мог закатиться в какую-нибудь щель в полу, была выше, но недавно плиты заменили, трещины исчезли. Симеон задумчиво произнес:

– Я вот думаю, а не Филемон ли поднимал распятие?

Годвин взглянул казначею в лицо. Подозревает? Трудно сказать.

– Может, и так, – ответил ризничий и решил этим воспользоваться. – Пойду поищу его. Вдруг ему удастся вспомнить, где он стоял в тот момент.

– Хорошая мысль. Я подожду здесь.

Симеон опустился на колени и принялся шарить по полу, как будто на ощупь было вернее.

Годвин торопливо прошел в дормиторий. Комод с одеялами стоял на месте. Монах отодвинул его от стены, нащупал и вынул незакрепленный камень, просунул руку в тайник, где Филемон прятал браслет леди Филиппы. Ничего. Кандидат в аббаты выругался. Дело оказалось не таким-то легким. Придется выгнать Филемона, думал он, разыскивая его по аббатству. Если это служка украл рубин, повторно прикрыть его не получится. С ним покончено.

Но вдруг он с ужасом и отвращением понял, что не сможет избавиться от Филемона – ни сейчас, ни потом. Ведь именно прохвост сказал монаху Мёрдоу про хартию Изабеллы. Если его выгонят, он может признаться в этом, как и в том, что действовал по наущению Годвина. И ему поверят. Ризничий вспомнил недоумение Томаса, который никак не мог понять, кто и зачем выдал тайну Мёрдоу. Филемону поверят, поскольку нечистый на руку служка ответит на этот вопрос.

Такое интриганство не вызовет симпатий. Даже если разоблачение произойдет после выборов, оно все равно подорвет авторитет нового аббата и помешает ему на новой должности. Ужасная правда открылась монаху: теперь ему придется вечно покрывать Филемона, чтобы не поставить под удар себя.

Он разыскал воришку в госпитале – тот подметал пол. Годвин кивком велел ему следовать за ним, прошел за кухню, куда редко кто заглядывал, и посмотрел Филемону в глаза.

– Пропал рубин.

Служка отвернулся.

– Какой ужас.

– Из алтарного распятия, которое упало, когда споткнулся Карл.

Филемон был сама невинность.

– Куда же он мог подеваться?

– Рубин, должно быть, выпал от удара. Но на полу его нет, я смотрел. Кто-то нашел камень – и припрятал.

– Этого не может быть.

Годвин разозлился.

– Идиот, все видели, что ты поднимал распятие!

– Я ничего не знаю! – запищал вор.

– Не трать время и не ври мне! Его нужно вернуть. Из-за тебя я могу проиграть выборы. – Ризничий прижал Филемона к стене пекарни. – Где он?

К его удивлению, служка заплакал.

– Ради всего святого, – скривился Годвин, – перестань ломаться, ты взрослый человек.

Вор всхлипывал:

– Прости. Прости.

– Если ты не прекратишь… – Монах осекся. Никакого смысла ругать помощника. Сейчас он искренен. Уже мягче разоблачитель добавил: – Соберись с мыслями. Где рубин?

– Я его спрятал.

– Ну?

– В камине трапезной…

Кандидат в аббаты не мешкая направился в трапезную.

– Молись, чтобы он не упал в огонь!

За ним, утирая слезы, семенил Филемон.

– В августе не топят. А под заморозки я бы его перепрятал.

Оба вошли в длинную трапезную, в дальнем конце которой высился камин. Служка просунул руку в трубу, пошарил и достал испачканный сажей рубин размером с воробьиное яйцо. Вытер его о рукав и протянул ризничему.

– Теперь пойдем со мной.

– А что нужно делать?

– Его найдет Симеон.

Монах и служка вошли в собор. Казначей все ползал на коленях, шаря руками по полу.

– Ну, – обратился Годвин к Филемону, – попытайся точно вспомнить, где ты стоял, когда поднимал распятие.

Симеон посмотрел на воришку и, заметив его волнение, мягко сказал:

– Не бойся, сын мой, ты не сделал ничего плохого.

Тот встал в восточной части средокрестия возле ступеней в алтарь.

– По-моему, здесь.

Годвин поднялся по ступеням, заглянул под сиденья хора, делая вид, что ищет камень, и при этом украдкой подложил его под одно из сидений ближе к проходу, где рубин был не очень заметен. Затем, словно решив поискать в другом месте, передвинулся.

– Посмотри-ка здесь, Филемон, – указал хитрый инсценировщик.

Как он и надеялся, Симеон прошел в северную часть и, встав на колени, заглянул под сиденья, бормоча молитвы. В ожидании, пока брат заметит рубин, Годвин делал вид, что осматривает южную часть. Мало-помалу ризничий начинал думать, что у Симеона что-то не в порядке с глазами. Может, ему помочь? Наконец казначей воскликнул:

– Вот он!

Кандидат в аббаты сделал вид, что очень взволнован.

– Нашел?

– Да! Аллилуйя!

– Где он был?

– Здесь, под сиденьями.

– Слава тебе, Господи.

Годвин уговаривал себя не бояться графа Роланда. Поднимаясь по каменной лестнице в гостевые комнаты госпиталя, он думал, что же граф может с ним сделать. Даже если бы Ширинг был в состоянии встать с постели и обнажить меч, глупо набрасываться на монаха в монастыре – на такое не осмелился бы даже король.

Ральф Фитцджеральд доложил графу, и ризничий прошел в комнату. Сыновья графа стояли по обе стороны кровати: высокий Уильям с зачесанными назад волосами, в коричневых штанах военного покроя и грязных башмаках, и Ричард в епископском пурпуре – его расплывающаяся фигура свидетельствовала о сибаритской натуре и наличии средств к удовлетворению ее прихотей. Кастеру исполнилось тридцать лет, на год моложе Годвина. Двадцативосьмилетний Ричард, вероятно, пошел в мать – в нем не было почти ничего от внушавшего трепет, волевого графа.

– Ну, монах? – спросил Роланд, артикулируя левой частью рта. – Провели свои выборы?

Честолюбца покоробила эта грубость. «Ничего, настанет день, – поклялся он себе, – когда ты будешь называть меня отцом-настоятелем». Возмущение придало ему мужества сообщить неприятные для графа новости.

– Да, милорд. Имею честь сообщить вам, что монахи Кингсбриджа избрали своим аббатом меня.