ЗНАКОМСТВО С МИСС ВИНТЕР 2 страница

Передо мной была обширная плоскость темного стекла, из-за которого на меня взирала моя полупрозрачная сестра-близнец. Ее мир во многом был схож с моим: за стеклом рисовались контуры письменного стола и мягкое кресло в круге света от настольной лампы. Но если мое кресло было красного цвета, то в ее мире оно было серым; у меня кресло упиралось ножками в цветастый индийский ковер на фоне золотистой стены, а у нее оно призрачно парило в темном пространстве, населенном некими смутными фигурами, которые как будто дышали, совершая чуть заметные колебательные движения.

Мы с ней одновременно приступили к обычному подготовительному ритуалу. Мы разделили писчую бумагу на несколько стопок и провели большим пальцем по обрезу каждой стопки, беглым пролистыванием освежая страницы. Один за другим мы очинили карандаши, наблюдая за длинными витыми стружками, тянувшимися от машинки и исчезавшими в мусорной корзине. Когда последний карандаш был заточен до булавочной остроты, мы не положили его на стол рядом с прочими, а оставили у себя в руке.

– Ну вот, – сказала я ей, – мы готовы к работе.

Она открыла рот и что-то сказала в ответ. Я ее не расслышала.

Я не владею техникой стенографии. В процессе интервью я лишь делала пометки в блокноте, рассчитывая на то, что буду записывать нашу беседу тотчас по ее завершении и эти ключевые слова помогут мне восстановить по памяти все сказанное. С первых же минут дело пошло на лад. Периодически сверяясь с блокнотом, я быстро заполняла колонку в центре страницы словами мисс Винтер, при этом вспоминая ее облик, ее интонации, ее характерные жесты. Вскоре я вообще перестала заглядывать в блокнот и писала под прямую диктовку Виды Винтер, чей голос теперь явственно звучал у меня в голове.

Я оставляла широкие поля, на левом из которых отмечала интонацию, выражение лица, жесты – все, что сопровождало и дополняло сказанное. Правое поле пока что было пустым. Оно предназначалось для комментариев, которые я буду делать позднее, перечитывая написанное.

Увлекшись, я не следила за временем и лишь однажды ненадолго прервалась, чтобы приготовить себе чашку какао. Впрочем, эта пауза ничуть не выбила меня из колеи: вернувшись к работе, я сразу ухватила нить и продолжила записи.

«Привыкнув к своим ужасам и уродствам, невольно забываешь, как они могут подействовать на других людей» – такова была последняя фраза, помещенная мною в средней колонке, а в примечании слева я описала ее жест: как она накрывает ладонью здоровой руки свою сжатую в кулак искалеченную кисть.

Я подвела двойную черту под написанным и потянулась, не вставая со стула. Моя призрачная сестра в оконном стекле также потянулась, а затем принялась затачивать карандаши, притупившиеся в процессе работы.

Она как раз широко зевала в тот момент, когда нечто странное начало твориться с ее лицом. На лбу у нее вздулся огромный волдырь, потом такие же отметины одна за другой возникли на щеке, под глазом, на носу, на губах. Появление пятен сопровождалось глухими звуками, которые учащались, перерастая в барабанную дробь; в считаные секунды лицо утратило знакомые черты, словно подверглось посмертному разложению.

Однако здесь потрудилась не смерть. Это был просто дождь – тот самый давно назревавший ливень.

Я открыла окно и подставила ладонь под капли, а потом провела мокрой рукой по лицу. Меня слегка знобило. Пора было в постель.

Окно я оставила приоткрытым, чтобы лучше слышать звуки дождя, размеренно и мягко стучавшего по стеклу. Я слышала дождь, когда раздевалась и когда читала перед сном; я продолжала слышать его и во сне. Он сопровождал мои сновидения, как звуки не настроенного на волну радио, транслирующего эфирный шум, в котором едва можно различить глухое бормотание на чужих языках и обрывки незнакомых мелодий.

МЫ ПРИСТУПАЕМ…

В девять часов утра мисс Винтер послала за мной, и я уже знакомым путем отправилась в библиотеку.

При естественном освещении комната смотрелась совсем по-другому. Ставни были распахнуты, и свет свободно вливался внутрь через высокие окна. Сад, еще не высохший после ночного ливня, блестел в лучах утреннего солнца. Экзотические комнатные растения на подоконниках, казалось, тянулись листьями к своим суровым собратьям по ту сторону стекол, стойко сносившим капризы погоды, а тонкие рейки оконных рам представлялись ничуть не более прочными, нежели унизанные дождевыми каплями паутинные нити меж ветвями деревьев. В целом комната, визуально сократившаяся в размерах по сравнению с прошлым вечером, напоминала «книжный мираж», вдруг возникший на краю сырого и холодного сада.

По контрасту с дымчато-голубым небом и неярким солнцем мисс Винтер была вся жар и пламень – этакий тепличный цветок на фоне оголенных зимой растений севера. Сегодня она не надела темные очки, но зато ее глаза были густо подведены в стиле царицы Клеопатры и, как и вчера, обрамлены черными накладными ресницами. При свете дня я увидела то, что не смогла разглядеть накануне: вдоль безукоризненно четкого пробора мисс Винтер, у самых корней медно-красных волос, намечалась тонкая белая линия.

– Вы не забыли о нашей договоренности? – спросила она, когда я заняла свое место на стуле по другую сторону от камина. – Завязки, развития и финалы – все в правильном порядке. Никаких отступлений. Никаких забеганий вперед. Никаких вопросов.

Самочувствие мое было не очень. После сна в непривычной обстановке я пробудилась с ощущением глухо звучащей в голове монотонной мелодии.

– Начинайте с чего хотите, – сказала я.

– Я начну с начала. Хотя, разумеется, начало никогда не находится там, где мы рассчитываем его найти. Наша жизнь представляется нам настолько важной вещью, что мы полагаем свою историю начинающейся с момента рождения. Сначала не было ничего, а петом появился Я… Однако это не так. Человеческие жизни – это не отдельные нитки, которые можно выпутать от клубка и аккуратненько разложить на ровной поверхности. Семья – это узорчатая паутина. Невозможно тронуть одну ее нить, не вызвав при этом вибрации всех остальных. Невозможно понять частицу без понимания целого… Моя история касается не только меня самой; это история Анджелфилда. Деревни Анджелфилд. Усадьбы Анджелфилд. Супругов Анджелфилд – Джорджа и Матильды; их детей – Чарли и Изабеллы; детей Изабеллы – Эммелины и Аделины. История их жизни, их радостей и страхов. И их семейного привидения. С привидениями также следует считаться, вы согласны, мисс Ли?

Она внимательно смотрела на меня. Я притворилась, что не замечаю ее взгляда.

– Рождение – это не настоящее начало. Наша жизнь с первых ее минут не является чем-то принадлежащим исключительно нам; в действительности это всего лишь продолжение чьей-то истории. Возьмем, к примеру, меня. Глядя на меня сейчас, вы можете вообразить, будто мое рождение было чем-то особенным, то есть сопровождалось чудесными знамениями, визитами добрых фей-крестных, кознями злых колдуний и все такое прочее… Увы, ничего подобного не было. В сущности, я появилась на свет как побочная линия сюжета… Вы наверняка сейчас подумали: а откуда ей известна та часть истории, что предшествовала ее рождению? Из каких таких источников? Тогда ответьте мне: кто, по-вашему, является главным источником сведений в старинных усадьбах вроде Анджелфилда? Разумеется, слуги. И в первую голову Миссиз, как все ее называли. При этом нельзя сказать, что я узнала эту историю непосредственно из ее уст. Бывало, правда, и такое, когда за чисткой столового серебра она предавалась воспоминаниям вслух, как будто забыв о моем присутствии. Хмуря брови, она ворчливо комментировала деревенские слухи и сплетни. Давние события и разговоры всплывали из глубин ее памяти, пока рассказ не затрагивал темы, явно не предназначенной для детских ушей – особенно для моих, и тогда она, спохватившись, обрывала фразу на полуслове и начинала с удвоенной энергией орудовать тряпкой, словно пыталась заодно стереть прошлое. Но тайны невозможно хранить в доме, где есть дети. Так или иначе, я по крупицам пополняла свой запас сведений. Когда Миссиз беседовала с садовником за чашкой чая, я отмечала внезапные паузы, прерывавшие вроде бы невинную болтовню, и пыталась угадать недосказанное. Украдкой я фиксировала все их многозначительные взгляды либо произнесенные с особой интонацией слова. А когда они думали, что их никто не слышит, и начинали говорить откровенно… что ж, кое-кто ухитрялся кое-что услышать. Вот такими путями я узнавала историю своей семьи. А спустя годы, когда Миссиз была уже не та, что прежде, когда возраст сделал ее более рассеянной и болтливой, я нашла в ее бессвязных речах подтверждение тому, о чем ранее только догадывалась. Вот эта история, дошедшая до меня посредством намеков, красноречивых пауз и обменов взглядами, – для вас я переведу ее на обычный язык.

Мисс Винтер прочистила горло, готовясь начать.

– Изабелла Анджелфилд была со странностями…

На этой фразе у нее сорвался голос.

Она настолько привыкла скрывать правду, что теперь при попытке ее озвучить столкнулась с трудностями чисто физиологического свойства. Вторая и третья попытки начать рассказ также провалились. Но в конце концов она с этим справилась, как справляется старый музыкант со своим инструментом после того, как годами не брал его в руки.

И она рассказала мне историю об Изабелле и Чарли.

***

Изабелла Анджелфилд была со странностями.

Когда она родилась, в округе бушевал ураган.

Невозможно сказать с уверенностью, были два этих факта каким-то образом связаны или нет, но когда четверть века спустя Изабелла во второй раз покинула родовое гнездо, деревенские жители вспомнили о небывалом ливне, пришедшемся в аккурат на день ее рождения. Рассказывали, что доктор опоздал к роженице, поскольку долину затопила вышедшая из берегов река. Кое-кто с очевидным знанием дела утверждал, что пуповина обмоталась вокруг шеи новорожденной и едва ее не задушила. В том, что роды были тяжелыми, сомневаться не приходилось; какие тут могут быть сомнения, если с шестым ударом часов, когда дитя уже появилось на свет, а доктор еще только звякал дверным колокольчиком у порога дома, бренное тело матери рассталось с жизнью, а ее душа переместилась в мир иной. Вот если бы погода была нормальной; если бы доктор явился вовремя; если бы пуповина в решающий момент не стянула шею ребенка, прервав доступ кислорода; если бы мать не скончалась…

Слишком много всяких «если». Подобные рассуждения бессмысленны. Случилось то, что случилось, и больше тут говорить не о чем.

Новорожденная, этот маленький сгусток истошного вопля, лишилась матери. Более того: на первых порах она фактически лишилась и отца, ибо Джордж Анджелфилд впал в прострацию. Он заперся в библиотеке и решительно отказывался выходить оттуда и общаться с людьми. Кому-то это может показаться чрезмерным, ибо десять лет пребывания в браке – срок вполне достаточный для того, чтобы притупить чувства, однако Джордж Анджелфилд тоже был со странностями, и этим все сказано. Он очень любил свою жену – свою вздорную, ленивую, эгоистичную красавицу Матильду. Он любил ее больше, чем своих лошадей, и даже больше, чем свою собаку. Что до их девятилетнего сына Чарли, то Джордж никогда не задумывался о том, насколько сильно он его любит в сравнении с Матильдой. По правде говоря, он вообще никогда не задумывался о Чарли.

Безутешный, ополоумевший от горя вдовец целыми днями сидел в библиотеке, почти не притрагивался к еде и не принимал посетителей. Он проводил там и ночи, лежа на кушетке без сна и провожая воспаленным взором проплывающую за окном луну. Так продолжалось несколько месяцев. И прежде бледный с виду, он теперь стал похож на тень, страшно исхудал и совсем перестал разговаривать. К нему вызывали специалистов из Лондона, его навещал приходский священник, но все без толку. Его любимая собака чахла за отсутствием хозяйской любви и внимания; узнав, что она околела, Джордж Анджелфилд даже не повел бровью.

В конце концов Миссиз насытилась этим по горло. И вот однажды она взяла маленькую Изабеллу из колыбели в детской и спустилась с ней на первый этаж. Проигнорировав протесты дворецкого, стоявшего на часах у дверей библиотеки, она без стука вошла внутрь. Далее она двинулась через комнату прямиком к письменному столу, за которым сидел Джордж Анджелфилд, и, не говоря ни слова, сунула ему в руки сверток с младенцем, после чего развернулась и вышла вон, хлопнув дверью.

Дворецкий хотел было войти вслед за ней, чтобы забрать ребенка, но Миссиз грозно подняла палец и прошипела: «Только попробуй!» Он так опешил, что подчинился. Прочие слуги столпились у дверей библиотеки, переглядываясь и не зная, что делать. В конечном счете они не сделали ничего, парализованные силой убеждения Миссиз и той уверенностью, с какой она действовала.

Дело уже шло к вечеру, когда одна из горничных вбежала в детскую с криком:

– Он вышел! Хозяин вышел!

Спокойно, не ускоряя шага, Миссиз спустилась по лестнице, дабы выяснить, что происходит.

К тому времени слуги уже несколько часов провели в холле, поочередно прикладывая уши к двери и заглядывая в замочную скважину. Первое время хозяин дома продолжал неподвижно сидеть за столом, с тупым недоумением взирая на свою дочь. Та шевелилась и издавала гукающие звуки. Когда же слуги услышали, как Джордж Анджелфилд причмокивает и гугукает ей в ответ, они обменялись изумленными взглядами. Изумление их возросло, когда из-за двери донесся голос хозяина, напевающего колыбельную. Но вот дитя погрузилось в сон, и наступила долгая тишина. Все это время отец, по словам слуг, не отрывал глаз от личика своей дочери. Потом она пробудилась и начала кричать от голода. С каждой секундой детский крик усиливался, пока дверь внезапно не распахнулась.

В проеме стоял мой дедушка со своей дочкой на руках.

При виде толпы слуг в холле он сверкнул глазами и прогремел:

– Вы что, хотите уморить ребенка голодом?

С того дня Джордж Анджелфилд взял на себя заботу о дочери. Он лично ее кормил, купал и пеленал; он распорядился перенести ее кроватку к себе спальню, чтобы убаюкивать ее, если она проснется и заплачет посреди ночи; он заказал специальную заплечную сумку, чтобы в ней вывозить дочь на верховые прогулки; он читал ей вслух (деловые письма, спортивные колонки в газетах и приключенческие романы), делился с ней своими мыслями и планами на будущее. Одним словом, он держался с ней так, будто Изабелла была его товарищем, взрослым и вполне сознательным, а не малым неразумным дитем.

Возможно, причиной столь сильной любви стала внешность девочки. Ее обделенный родительским вниманием брат Чарли, девятью годами старше Изабеллы, был сыном своего отца: вялый и неуклюжий мальчик с непропорционально большими ступнями, головой-морковкой и бледным лицом, на котором застыло туповато-отрешенное выражение. Изабелла же унаследовала черты обоих родителей. Ее изначально рыжие, как у отца и брата, волосы приобрели со временем красивый золотисто-каштановый оттенок. Типичная анджелфилдовская бледность не казалась нездоровой в сочетании с изящной фигурой, унаследованной от ее французских предков. Она взяла все лучшее и от отца, и от матери. У нее была отцовская линия подбородка и красиво очерченный материнский рот. Миндалевидный разрез глаз и длинные ресницы были точь-в-точь как у Матильды, но с поднятием век открывалась пронзительная изумрудная зелень – этот редкий цвет радужной оболочки был наследственным в роду Анджелфилдов. Словом, она была само совершенство; по крайней мере внешне.

Слуги понемногу приспособились к новому положению вещей. Не сговариваясь, они вели себя так, будто отец, сутками напролет нянчившийся со своей маленькой дочкой, был явлением вполне нормальным и естественным. Тот факт, что он постоянно держал ребенка при себе, ни в коем случае не следовало расценивать как нелепую прихоть, недостойную мужчины и джентльмена.

А что же Чарли, старший брат малютки? Это был мальчик отнюдь не семи пядей во лбу, чьи мысли со скрипом вращались вокруг немногих занимавших его тем и предметов, тогда как любые попытки привить ему новые идеи или полезные навыки неизменно завершались провалом. Свою сестренку он попросту не замечал, хотя перемены, которые внесло в жизнь усадьбы ее появление, пришлись ему по душе. Прежде у Чарли было двое родителей, которым Миссиз периодически докладывала о том или ином проступке мальчика, причем предугадать родительскую реакцию на эти сообщения не представлялось возможным. Его мама была сторонницей строгой дисциплины, однако не слишком твердо придерживалась собственных принципов: порой могла больно отшлепать, а порой ограничивалась шутливым замечанием. Пана всегда был с ним суров, но при этом рассеян и частенько забывал привести в исполнение вынесенный им же самим приговор. Всякий раз при виде мальчика у отца возникало смутное ощущение чего-то несделанного, какой-то неисправленной ошибки и он на всякий случай наказывал сына, рассудив, что если даже в данный момент он наказания и не заслуживает, то уж наверняка заслужит его в ближайшее время, так что несколько затрещин авансом не повредят. Это явилось для Чарли хорошим уроком, и он старался без необходимости не попадаться на глаза отцу.

С появлением Изабеллы все изменилось. Мамы не стало, а папа был слишком занят своей дочуркой, чтобы реагировать на истерические доклады прислуги о мышах, подброшенных на сковороду с жарящимся бифштексом, или о булавках, чьей-то коварной рукой запрятанных в куске мыла. Отныне Чарли был волен делать то, что ему нравится, а ему нравилось, например, тайком удалить верхнюю ступеньку на темной чердачной лестнице и понаблюдать за тем, как служанка кубарем катится вниз, в процессе падения получая синяки, шишки и растяжения связок.

Миссиз могла браниться сколько душе угодно, однако это была всего лишь Миссиз, и в наступившей прекрасной новой жизни он был волен пакостить в свое удовольствие, уже не опасаясь сурового возмездия. Тревожная непредсказуемость исчезла. Принято считать, что стабильное поведение взрослых по отношению к детям благотворно сказывается на духовном развитии последних, и данный случай не был исключением: стабильно игнорируемый отцом, полусирота Чарли Анджелфилд в тот период был свободен и счастлив, как птица в полете.

Преклонение Джорджа Анджелфилда перед своей дочерью благополучно преодолевало все испытания, какие может предложить родителю растущее дитя. Когда Изабелла начала говорить, он воспринял это как признак сверхъестественной одаренности и начал консультироваться с ней по самым разным вопросам, вследствие чего ведение домашнего хозяйства попало в зависимость от причуд и капризов трехлетней девочки.

Гости нечасто посещали усадьбу, и их визиты становились все более редкими по мере того, как положение дел в Анджелфилде переходило от стадии эксцентричного беспорядка к стадии полного хаоса. Дворецкий уволился, когда девочке исполнилось два года. Кухарка продержалась на год дольше, но затем и она подала в отставку, измученная необходимостью готовить еду в любое время суток по первому требованию хозяйской дочери. Вместе с кухаркой ушла ее помощница, и с той поры на Миссиз легло дополнительное бремя стряпни и устройства внеурочных трапез. Горничные перестали заниматься работой по дому, справедливо полагая, что их скромного жалованья едва хватает на компенсацию травм и желудочных расстройств, полученных в результате садистских экспериментов Чарли. Потом горничных заменили приходящие домработницы, но и они здесь долго не задерживались. Наконец и поденная прислуга перестала посещать этот дом.

К тому времени, когда Изабелле исполнилось пять лет, в усадьбе жили только Джордж Анджелфилд, двое его детей, Миссиз, садовник и егерь. Собака давно сдохла, а кошки из страха перед Чарли обитали вне дома, укрываясь от непогоды в сарайчике для садовых инструментов.

Если Джордж Анджелфилд и замечал изоляцию, в которой они оказались, то не выказывал на сей счет никаких сожалений. У него была Изабелла, и он был счастлив.

Кому более всех недоставало слуг, так это Чарли. В их лице он лишился подопытных кроликов. Озираясь вокруг в поисках новых объектов для издевательства, он наконец остановился на кандидатуре сестры, что рано или поздно должно было произойти.

Однако он не мог доводить ее до слез в присутствии отца, а поскольку тот почти всегда был рядом с ней, у Чарли возникли затруднения. Как изъять дочь из-под отцовской опеки?

Требовалась приманка. Таковой послужили туманные обещания раскрыть некую страшную тайну, с помощью которых Чарли увел Изабеллу из дома черным ходом и – по дорожке между клумбами, через сад и далее по буковой аллее – завлек в соседний лес. Чарли бывал здесь и раньше. Убогая заброшенная лачуга без окон, с сырыми полусгнившими стенами – чем не место для хранения страшных тайн?

Теперь у Чарли имелась жертва. Сестренка, шагавшая вслед за ним, была младше и гораздо слабее его, идеально подходя на эту роль. Но Изабелла была со странностями, себе на уме, и в результате все вышло не совсем так, как он планировал.

Чарли закатал рукав сестры, извлек из кармана кусок ржавой проволоки и острым концом провел по белой коже на ее предплечье. Она уставилась на капельки крови, набухавшие вдоль багровой линии пореза, а затем подняла глаза на брата. В этих зеленых глазах сквозило удивление и – как ни странно – что-то похожее на удовольствие. Она протянула руку за проволокой, и он машинально ей уступил. Она закатала свой второй рукав, проткнула кожу и с нажимом провела острием от локтя до самой кисти. Этот порез был глубже, чем тот, что сделал Чарли; кровь потекла тонкой струйкой и закапала на землю. Она вздохнула с удовлетворением и принялась слизывать кровь с обеих рук. Затем она вернула проволоку Чарли и начала закатывать его рукав.

Чарли оторопел. Однако он послушно нанес себе порез и засмеялся, превозмогая боль.

Так вместо жертвы он обрел сообщницу.

Жизнь Анджелфилдов протекала в стороне от сельских балов и охотничьих забав, без прислуги и без множества других вещей, которые в те времена считались само собой разумеющимися для людей их круга. Они не общались с соседями, передали уход за своими землями в ведение арендаторов и полностью зависели от добросовестности Миссиз и садовника, через посредство которых осуществлялись все необходимые закупки и поддерживалась связь с окружающим миром.

Джордж Анджелфилд напрочь забыл о существовании этого самого мира, и на какое-то время мир также забыл о Джордже Анджелфилде. Но внезапно о нем вспомнили. Дело, собственно, было в деньгах.

В тех краях имелись и другие крупные поместья, в которых обитали более или менее аристократические семейства. Один из таких соседей-помещиков слыл большим докой в финансовых вопросах. Он действовал с мудрой расчетливостью, прислушивался к ценным советам и вкладывал крупные суммы в надежные проекты, а мелкими суммами рисковал в спекулятивных операциях, где вероятность неудачи была высока, но зато в случае успеха можно было рассчитывать на солидную прибыть. В конечном счете крупные суммы он потерял безвозвратно, а с мелких получил кое-какой доход, но это было слабым утешением. Помещик оказался на грани разорения.

Вдобавок ко всем неудачам он имел сына – бездельника и мота, а также дочь – пучеглазую и толстоногую девицу на выданье. Нужно было срочно что-то предпринять.

Джордж Анджелфилд ни с кем не общался, и, соответственно, никто не давал ему ценных советов. Когда его юрист присылал рекомендации по вложению капитала, он их игнорировал, а письма из банка он оставлял без ответа. Как следствие, деньги Анджелфилда, вместо того чтобы расходоваться на всякие надежные проекты и смелые операции, бездарно пылились в банковском сейфе и потихоньку обрастали процентами.

Деньги не безмолвствуют. Потихоньку слух о капитале Анджелфилда просочился в окружающий мир.

– У Джорджа Анджелфилда, кажется, есть сын? – спросила как-то раз у близкого к банкротству помещика его супруга. – Сколько ему сейчас? Двадцать шесть?

«А если не жених для нашей Сибиллы, то почему не невеста для Роланда? – подумала сия достойная дама. – Девчонка уже, наверное, достигла брачного возраста. Отец, по слухам, души в ней не чает: стало быть, не поскупится на приданое».

– Нынче прекрасная погода для пикника, – сказала она вслух.

Ее достойный супруг, как это часто бывает с мужьями, не углядел в последнем замечании логической связи с предыдущими вопросами.

Приглашение две недели провалялось на подоконнике в гостиной и могло оставаться там до тех пор, пока лучи солнца не обесцветят чернила на конверте, если бы не Изабелла. Однажды в середине дня она, не зная, чем себя занять, спустилась на первый этаж, скучливо надула щеки и, заметив на подоконнике письмо, взяла его и тут же вскрыла.

– Что там такое? – спросил Чарли.

– Приглашение, – сказала она. – На пикник.

«Пикник?» – озадаченно подумал Чарли. Это было странно. Но он не стал углубляться в размышления, пожал плечами и тут же забыл о письме.

Изабелла встала и направилась к двери.

– Ты куда?

– В свою комнату.

Чарли двинулся было следом, но она его остановила.

– Отстань, я сейчас не в настроении, – сказала она.

Он обиженно засопел, взял в горсть ее волосы и провел пальцем по следам кровоподтеков, которые он недавно оставил на задней части ее шеи. Однако она вывернулась, взбежала наверх и заперлась в своей комнате.

Час спустя, услышав ее шаги на лестнице, он подошел к двери.

– Пойдем в библиотеку, – предложил он.

– Нет.

– Ну тогда пойдем в парк.

– Нет.

Только сейчас он заметил, что она переоделась.

– С чего ты вырядилась, как идиотка? – спросил он.

На ней было летнее платье из тонкой белой материи с изумрудно-зеленой отделкой, некогда принадлежавшее ее матери. На ногах вместо обычных теннисных туфель красовались зеленые атласные босоножки (тоже материнские), которые были ей велики, а в волосы она вплела цветок. Кроме того, она подкрасила губы. Чарли помрачнел.

– Куда это ты собралась? – поинтересовался он.

– На пикник.

Он крепко схватил сестру за руку и потянул ее к двери библиотеки.

– Нет!

Он потянул сильнее.

– Чарли, я сказала «нет»! – прошипела она.

Он разжал пальцы. Он знал, что, когда она вот так говорит «нет», это действительно означает отказ. У него уже были возможности в этом убедиться. Такое вот дурное настроение могло не оставлять ее несколько дней подряд.

Она повернулась к нему спиной и вышла из дому.

В ярости Чарли огляделся по сторонам, ища, что бы такое разбить или сломать. Однако он давно уже переломал здесь все, что только было можно. От попыток повредить оставшиеся предметы могли больше пострадать его руки, чем сами эти предметы. Он разжал кулаки, вышел из дому и вслед за Изабеллой отправился на пикник.

Компания молодежи в летних платьях и белых рубашках, собравшаяся на берегу озера, при взгляде со стороны являла собой идиллическую картину. Наполненные бокалы в их руках искрились на солнце, а трава под их ногами казалась шелковисто-мягкой, словно приглашая пройтись по ней босиком. На самом же деле участники пикника изнемогали от жары в своей потной, прилипшей к телам одежде, шампанское было теплым, а если бы кому-то из них и пришла в голову мысль гулять по траве босиком, он сильно рисковал испачкать ступни гусиным пометом. Тем не менее они старательно симулировали веселое оживление в надежде на то, что это притворство каким-то образом трансформируется в реальность.

Молодой человек, стоявший на краю группы, случайно заметил движение в стороне, у ближайшего к ним дома. Не по моде одетая девушка в сопровождении какого-то пенька о двух ногах. Пенек он и есть пенек, что о нем еще скажешь, но вот девушка – это было нечто особенное.

Молодой человек не ответил на шутку товарища; тот проследил за его взглядом и в свою очередь замолчал. Три или четыре девицы, никогда не упускающие из виду молодых людей, даже если те находятся у них за спинами, обернулись, чтобы узнать причину возникшей паузы. Далее сработал «эффект домино»: участники пикника один за другим поворачивали головы в сторону пришельцев и, увидев их, лишались дара речи.

Через лужайку к ним шла Изабелла.

Она приблизилась, и компания расступилась перед ней, как море перед Моисеем*. Она прошла прямиком к берегу озера и шагнула на выступающий из воды плоский валун. Кто-то протянул ей бокал с вином; движением руки она отвергла подношение. День был жаркий, идти пришлось издалека, и ей требовалось нечто посерьезнее шампанского, чтобы охладиться.

></emphasis> * Намек на библейское сказание об исходе евреев из Египта, когда Красное море расступилось перед ведомыми Моисеем беглецами (Исход, 14).

Она сняла босоножки, повесила их на ветку дерева и, широко раскинув руки, плашмя упала в озеро.

Присутствующие дружно ахнули. Когда же она встала на ноги и вода заструилась с облегшего ее формы платья под стать классическому «Рождению Венеры"*, общий вздох изумления повторился.

></emphasis> * Сюжет многих картин, начиная с античной эпохи; среди самых известных – полотна С. Боттичелли (ок. 1484) и Тициана (ок. 1525).

Этот бросок в озеро также будут вспоминать позднее, когда она во второй раз покинет дом. Вспоминая, люди будут качать головами с осуждением и жалостью. Эта девчонка с самого начала была не в себе. Однако в тот день ее выходку расценили как проявление раскованности и истинной веселости, за что все были ей признательны. Изабелла с ходу вдохнула жизнь в их унылое времяпрепровождение.

Самый решительный из молодых людей – обладатель очень светлых волос и очень громкого смеха – скинул туфли, стянул с шеи галстук и тоже прыгнул в озеро. За ним последовали трое его приятелей, а вскоре уже все молодые люди были в воде, ныряли, брызгались, вопили и старались превзойти друг друга в дурачествах.