РАЗВИТИЕ СВЯЗНОЙ РЕЧИ ДОШКОЛЬНИКОВ 1 страница

ИТЛИНА, собственно Ithlinne Aegli аер Aevenien, легендарная эльфья целительница, астролог и прорицательница, славящаяся своими предсказаниями, ворожбой и пророчествами, из которых наиболее известно Aen Ithlinnespeathf. Предсказание Итлины. Распространявшееся в списках и неоднократно издававшееся в различной форме Предсказание в разные периоды пользовалось огромной популярностью, а комментарии, расшифровки и пояснения, к нему присовокупляемые, приспосабливали текст к текущим событиям, что укрепляло веру в величайшее ясновидение И. В особенности считается, что И. предсказала Северные Войны (1239—1268); Великие Эпидемии (1268,1272 и 1294); кровавую войну Двух Единорогов (1309—1318) и вторжение гааков (1350). И. предвидела также наблюдаемые с конца XIII века климатические изменения («белый хлад»), которые суеверия всегда почитали указаниями на конец света и связывает с предсказанным приходом Разрушительницы (см.). Тот же. пассаж из Пророчества И. дал повод к позорной охоте на чародеек (1272—1276) и привел к смерти множества женщин, принимаемых за воплощение Разрушительницы. Сегодня многие исследователи считают И. фигурой мифической, а ее «пророчества» — современным, от начала до конца сфабрикованным апокрифом и ловким литературным надувательством.

Эффенбах и Тальбот.

Encyclopaedia Maxima Mundi, том X.

Дети, веночком окружавшие бродячего сказителя Посвиста, запротестовали, подняв невообразимый и бестолковый галдеж. Наконец Коннор, кузнецов сын. Самый старший, самый сильный и самый смелый, а вдобавок притащивший сказителю горшок-двойчатку, полную щей и перемешанных со шкварками картофелин, выступил в роли доверенного лица и выразителя воли общества.

— Как же так?! — воскликнул он. — Ну как же так, дедушка? Как же так — на сёння хватит? Разве ж можно в таком месте сказку обрывать? В таком желательстве нас оставить? Мы хочим знать, что дальше-то было! Не могём мы ждать, кады вы обратно в село заглянете, потому как это через полгода аль через год могёт случиться! Сказывайте дале!

— Солнышко закатилось, — ответил старик. — В постельки вам пора, малышня! Ежели завтра с утра на работе зевать станете и охать, что родители-то вам скажут? Знаю я, что скажут. Опять, мол, старый Посвист болтал им до полуночи, головы детям былинами заморочил, выспаться не дал. Значит, когда он снова в село заявится, не давать ему ничего, ни каши, ни клецок, ни кусочка сала, а только выгнать его, деда, потому как от евонных сказок один вред да неприятности.

— А вот и не скажут так-то! — хором закричали дети. — Рассказывайте еще, дедунь! Просим вас!

— Хммм, — забормотал старик, поглядывая на солнце, понемногу скрывающееся за кронами деревьев на другом берегу Яруги. — Ну, воля ваша. Но уговор будет, значит, такой: один пусть сбегает в халупу и принесет простокиши, чтоб мне было чем горло промочить. А остальные подумайте, о чьих судьбах рассказывать, потому как обо всех я вам ныне рассказать не успею, хоть и до утра стану говорить. Стало быть, надо выбрать, о ком сегодня, а о ком в другоряд.

Дети снова подняли шум, стараясь перекричать друг друга.

— Тихо! — крикнул Посвист, взмахнув посохом. — Я сказал — выбрать, а не как сойки: рет-рет, рет-рет-рет! Ну, так как же? О чьих судьбах рассказывать-то?

— О Йеннифэр, — поглаживая спящего на подоле котенка, пропищала Нимуэ, самая младшенькая из слушателей, которую из-за ее роста прозвали Коротышкой. — Рассказывайте о дальших судьбах чародейки, дедушка. Как она с того кове... из конвета на Лысой Горе волшебством сбегла, чтоб Цирю спасать. Это хочется послушать. Потому как я, когда вырасту, чародейкой стану.

— Аккурат! — крикнул Броник, сын мельника. — Сопли-то утри. Коротышка. В чародейские подмастерья сопливых не берут! А вы, дедунь, рассказывайте не об Йеннифэр, а о Цири и Крысях, как они на разбой ходили и бились...

— Тихо вы, — проговорил Коннор, хмурый и задумчивый. — Глупые вы все. Ежеле сегодня еще чего-нито услыхать хочим, то пусть это в порядке каком-никаком будет. Расскажите нам, дедушка, о ведьмаке и дружине евонной, как они от Яруги двинулись...

— Я хочу о Йеннифэр, — пискнула Нимуэ.

— Я тоже, — отозвалась Орля, ее старшая сестра. — Об ее с ведьмаком любови хочу. Как они любились! Только пусть это добром кончится, дедуля! Не хочу, чтобы о смерти было. Нет!

— Тихо, дурная, кому о любови-то интересно? О войне хочим, о битвах!

— О ведьмачьем мече!

— О Цири и Крысях!

— Заткните хлебалы! — грозно глянул на всех Коннор. — Нито схвачу палку и отдубасю, мелюзга! Я сказал: по порядку. Пусть дед дальше о ведьмаке говорит, о том, как он путешествовал с Лютиком и Мильвой!

— Да! — снова запищала Нимуэ. — О Мильве хочу послушать, о Мильве! Потому как я, если меня в чародейки взять не захочут, то лучницей стану!

— Значит, выбрали, — сказал Коннор. — И в сам час, потому что дед, гляньте-ка, задремал враз, уж головой покачивает, носом ровно деркач клюет... Эй, дед! Не спите! Сказывайте нам о ведьмаке Геральте. С того места, где над Яругой дружина остановилася.

— Токо для начала, чтобы нас так любопытство не разбирало, — вставил Броник, — скажите нам, дедушка, хоть малость о других. Что с ними было. Легше будет ждать, пока вы в село возвернетесь, чтоб сказку продолжить. Хочь кратенько скажите. Об Йеннифэр и о Цири. Пожалуйста.

— Йеннифэр, — хмыкнул дед Посвист, — из чародейского замку, который Лысой Горой звался, на заклинании улетела. И прямиком в море шлепнулась. Во вздымающиеся волны океановы, промеж скал вострых. Но не страшитесь, то для магички мелочь, не утопла она. На острова Скеллиге попала, там союзников нашла. Потому как, видите ли, преогромная в ней злоба на чародея Вильгефорца вздымалась. Убежденная, что это он Цири порвал, умыслила она его выискать, месть жестокую сотворить, а Цири освободить. Вот и все. Когда-нито расскажу, как было.

— А Циря?

— Цири безотрывно с Крысами разбойничала, под именем Фальки скрываясь. Любо ей было разбойничье житье, потому как, хоть никто в те времена об этом не знал, были в той девице злость и жестокость — все самое отвратное, что в каждом человеке сокрыто, вылазило из нее и верх над добром помаленьку брало. Ох, великую ошибку пополнили ведьмаки из Каэр Морхена, что ее убивать приспособили. А сама-то Цири и не мнила, смерть неся, что ей самой костлявая на пятки наступает. Потому как уже страшный Бонар за ей следил, по следу ее шел. Писано им было встренуться, Бонару, стало быть, и Цири. Но об этом в инший раз расскажу. Теперича о ведьмаке послушайте.

Дети притихли, окружили старца тесным крутом. Слушали. Надвигались сумерки. Дружественные днем коноплянки, малинник и росшие неподалеку от домишек мальвы вдруг превратились в таинственный, темный бор. Что это так в нем шуршит? Мышь ли, страшный ли огненноокий эльф? А может, упырь или баба яга за детьми явилась? Что ли то вол в заграде топочет, что ли топот боевых коней жестоких напастников, опять, как сто лет назад, переправляющихся через Яругу? Или это летучая мышь над крышей мелькнула, или, может, вампир, по магическому заклинанию летящий к далекому морю?

— Ведьмак Геральт, — начал сказитель, — вместе со своей новой компанией двинулся на Ангрен, где болота и боры. В тот час еще были там боры, хо-хо, не то что ноне, ноне нету уж таких боров, разве что в Брокилоне... Компания направилась на восток, в верховья Яруги, в сторону урочищ Черного Леса. Поначалу хорошо у них шло, но потом, хо-xo... Что было, расскажу...

Текла, струилась сказка-вязь о давно минувших, забытых временах. Дети слушали.

Ведьмак сидел на пеньке, на краю обрыва, с которого раскинулся вид на заливные луга и камышники на берегу Яруги. Солнце заходило. Журавлиный клин поднялся с лугов, закурлыкал.

«Все испортилось, — подумал ведьмак, оглядываясь на развалины шалаша лесорубов и тоненький дымок, вьющийся от костра Мильвы. — Все пошло наперекосяк. А как хорошо начиналось. Странная была компания, но ведь была. Была у нас впереди цель, близкая, реальная, конкретная. Через Ангрен на восток, в Кагид Дху. Вполне нормально получалось. Но, поди ж ты, испортилось. Невезение или рок?»

Журавли курлыкали свой журавлиный хейнал.

Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой ехал впереди на гнедом нильфгаардском жеребце, добытом ведьмаком под Армерией. Жеребец, первое время косившийся на вампира и его травяной запах, быстро обвык и доставлял забот не больше, чем идущая рядом Плотва, которая здорово брыкалась в ответ на укусы слепней. За Регисом и Геральтом трусил на Пегасе Лютик с перевязанной головой и воинственной миной. По пути поэт слагал ритмичную геройскую песнь, в боевой мелодии и рифмах которой звучали отголоски недавних приключений. Форма произведения однозначно говорила о том, что во всех этих приключениях именно автор и исполнитель оказался самым мужественным из мужественных. Процессию замыкали Мильва и Кагыр Маур Дыффин аэп Кеаллах. Кагыр ехал на вновь обретенном гнедом, ведя на поводу сивую, навьюченную частью их скромной экипировки.

Наконец выехали из приречных болот на лежащую выше сухую территорию, на холмы, с которых уже можно было видеть блестящую ленту Большой Яруги, а на севере — высокие и скалистые предгорья далекого массива Махакам. Погода стояла прекрасная, солнышко пригревало, москиты утихомирились и перестали докучать и бренчать в ушах. Сапоги и брюки высохли. На залитых солнцем склонах кусты ежевики были черным-черны от ягод, кони отыскивали траву, стекающие с возвышенностей ручейки несли хрустально чистую воду и были полны форелей. Когда настала ночь, можно было разжечь костер и даже прилечь рядом с ним. Словом, было прекрасно, а настроение должно было немедленно поправиться. Но не поправилось. Почему — стало ясно на одном из первых бивуаков.

— Погоди минутку, Геральт, — начал поэт, оглядываясь и покашливая. — Не спеши в лагерь. Мы хотим здесь, одни, поговорить с тобой. Я и Мильва. Тут дело... Ну, в Регисе.

— Так. — Ведьмак опустил на землю охапку хвороста. — Начали бояться? Самое время.

— Перестань, — поморщился Лютик. — Мы приняли его как товарища, он предложил свою помощь в поисках Цири. Мою собственную шею вытащил из петли, этого я ему не забуду. Но, черт побери, мы чувствуем что-то вроде страха. Удивляешься? Ты всю жизнь преследовал и убивал таких, как он.

— Его я не убил. И не собираюсь. Тебе этого достаточно? Если нет, то, хоть жалость разрывает мое бедное сердце, излечить тебя от страха я, убей меня, не в состоянии. Это звучит парадоксально, но единственный среди нас знаток по части лечения именно он, Регис.

— Я же сказал, перестань, — занервничал трубадур. — Ты разговариваешь не с Йеннифэр, тут красноречивые выкрутасы ни к чему. Ответь прямо на прямой вопрос.

— Задавай. Без красноречивых выкрутасов.

— Регис — вампир. Чем питаются вампиры — не секрет. Что будет, если он как следует проголодается? Да-да, мы видели, как он ел уху, с той поры он ест и пьет с нами, совершенно нормально, как любой из нас. Но... Но сможет ли он сдержать жажду... Геральт, тебя что, за язык надо тянуть?

— Он сдержал жажду крови, хоть был близко, когда твоя кровушка лилась у тебя из башки. Перебинтовывая тебя, он даже пальцев не облизал. А тогда, в полнолуние, когда мы обожрались мандрагоровой сивухой и переспали в его шалаше, у него была прекрасная оказия взяться за нас. Ты проверил, нет ли случайно следов на твоей лебяжьей шейке?

— Не смейся, ведьмак, — буркнула Мильва. — Ты больше нас знаешь о вомперах. Над Лютиком смеешься, тады ответь мне. Я в пуще выросла, в школах не училась, темная я. Но не моя в том вина, смеяться надо мной не гоже. Я, стыдно сказать, тоже малость побаиваюсь этого... Региса.

— Небезосновательно, — кивнул Геральт. — Это так называемый высший вампир. Чрезвычайно опасный. Будь он нашим врагом, я б тоже боялся. Но, хрен знает почему, он оказался нашим другом. Именно он ведет нас на Каэд Дху, к друидам, которые могут помочь мне добыть сведения о Цири. Я потерял надежду, поэтому хочу использовать этот шанс, не отказываюсь от него. Потому и соглашаюсь на его вампирье общество.

— Только потому?

— Нет, — ответил он не сразу. Наконец решился на откровенность. — Не только... Он... Он очень порядочно и справедливо поступает. В лагере беженцев над Хотлей, во время суда над девушкой он не раздумывал, не колебался. Хотя знал, что это его выдает.

— Вытащил раскаленную подкову из огня, — подтвердил Лютик. — Даже несколько минут держал ее в руке и не поморщился. Ни один из нас не сумел бы повторить этот фокус даже с печеной картофелиной.

— Он невосприимчив к огню.

— Что он может еще?

— Может, если захочет, стать невидимым. Может взглядом заколдовать, погрузить в глубокий сон, как поступил со стражами в лагере Виссегерда. Может обращаться в нетопыря и летать, как нетопырь. Думаю, все это он может проделывать только ночью и только в полнолуние. Но я могу и ошибаться. Он уже несколько раз заставал меня врасплох, вероятно, у него может еще что-то быть в запасе. Подозреваю, что он необычен даже для вампира. Идеально уподобляется человеку, и уже многие годы. Лошади и собаки могут учуять его истинную природу, но он сбивает их с толку запахом трав, которые постоянно носит с собой. Но ведь и мой медальон на него тоже не реагирует, а должен бы. Повторяю, его нельзя мерить обычной меркой. Об остальном спросите его сами. Это наш товарищ. Между нами не должно быть недоговоренностей, а тем более взаимного недоверия и опасений. Возвращаемся в лагерь. Помогите с хворостом.

— Геральт?

— Слушаю, Лютик.

— Ну а если... Ну, я спрашиваю чисто теоретически... Если бы...

— Не знаю, — ответил ведьмак честно и искренне. — Не знаю, смог бы я его прибить. И поверьте, предпочитаю не пробовать.

Лютик принял близко к сердцу совет ведьмака и решил выяснить неясности и развеять сомнения. Сделал он это, как только они отправились в путь. И сделал со свойственным ему тактом.

— Мильва! — воскликнул он вдруг, не останавливая лошадь и косясь на вампира, — Ты могла бы проехать вперед, подстрелить олененка или кабанчика? Я уже по горло сыт ягодами и грибами, рыбами и беззубками, с удовольствием съел бы для разнообразия хороший кус настоящего мяса. Как ты на это, Регис?

— Слушаю? — Вампир поднял голову от шеи лошади.

— Говорю, мясо! — четко повторил поэт. — Я уговариваю Мильву поохотиться. Ты б съел свежего мяса?

— Съел бы.

— А крови, свежей крови б выпил?

— Крови? — Регис сглотнул. — Нет. Что до крови — благодарю. А вы, если есть желание, не стесняйтесь.

Геральт, Мильва и Кагыр хранили молчание. Тяжелое, гробовое молчание.

— Я понимаю, в чем дело, Лютик, — медленно проговорил Регис. — И позволь мне успокоить тебя. Я вампир, верно. Но крови я не пью.

Гробовое молчание стало могильным. Но Лютик не был бы Лютиком, если б тоже молчал.

— Думаю, ты неверно меня понял, — сказал он беззаботно, — я имею в виду не...

— Я не пью крови, — прервал Регис. — Давно. Отучился.

— То есть как — отучился?

— Обыкновенно.

— Я, ей-богу, не понимаю.

— Прости. Это личная проблема.

— Но...

— Лютик... — не выдержал ведьмак, обернувшись в седле. — Это элементарно, Лютик. Регис только что сказал тебе, чтобы ты заткнулся. Только выразил это вежливее. Так будь добр, закрой хайло наконец.

Однако посеянное зерно беспокойства и неуверенности проклюнулось и дало всходы. Когда они остановились на ночлег, атмосфера все еще была тяжелой и напряженной, ее не разрядила даже подбитая Мильвой у реки жирная, не меньше восьми фунтов черная казарка, которую они обмазали глиной, испекли и съели, дочиста обглодав даже самые маленькие косточки. Голод забили, но беспокойство осталось. Разговор не клеился, несмотря на титанические усилия Лютика. Болтовня поэта превратилась в столь очевидный монолог, что наконец он заметил это и сам. И умолк. Воцарившуюся у костра глубокую тишину нарушал лишь хруст сена, которое методически пережевывали лошади.

Несмотря на позднюю пору, никого, однако, не тянуло спать. Мильва грела воду в подвешенном над огнем котле и распрямляла над паром смявшиеся перья стрел. Кагыр ремонтировал полуоторвавшуюся застежку сапога. Геральт стругал палочку. Регис водил глазами от одного к другому.

— Ну хорошо, — сказал он наконец. — Похоже, никуда не денешься. Сдается, я давно должен был вам объяснить...

— Никто тебя не заставляет. — Геральт кинул в костер долго и упорно обрабатываемую палочку и поднял голову. — Мне, к примеру, не нужны твои объяснения. Я — старомодный тип, если протягиваю кому-то руку и принимаю как товарища, то для меня это значит гораздо больше, чем контракт, заключенный в присутствии нотариуса.

— Я тоже старомодный, — отозвался Кагыр, все еще занятый сапогом.

— Я воще других модов не знаю, — сухо бросила Мильва, сунув очередную стрелу во вздымающийся из котла пар.

— Не обращай внимания на треп Лютика, — добавил ведьмак. — Такой уж он есть. А откровенничать перед нами и признаваться в чем-то ты не обязан. Мы перед тобой тоже душу не изливали.

— Однако я думаю, — слегка улыбнулся вампир, — вы соблаговолите выслушать то, что я хочу сказать, отнюдь не будучи обязан? Я чувствую потребность быть откровенным с людьми, которым протягиваю руку и принимаю как товарищей.

На этот раз не ответил никто.

— Начать следует с того, — помолчав, сказал Регис, — что все опасения, которые могут быть связаны с моей вампирьей природой, безосновательны. Я ни на кого не набрасываюсь, не подбираюсь ночью, чтобы впиться зубами в шею спящего. И не только в шеи моих спутников, к которым у меня отношение не менее старомодное, нежели у других присутствующих здесь... старомодников. Я не касаюсь крови вообще. Вообще и никогда. Отказался и отвык от нее, когда она стала для меня проблемой. Опасной проблемой, разрешить которую мне было нелегко. Проблема, — продолжал он, помолчав, — по сути дела, проявилась и стала опасной чуть ли не строго по учебнику «О вреде кровопийства». Уже в юные годы я любил... хммм... поразвлечься в хорошей компании и этим не отличался от большинства сверстников. Вы ведь знаете, как это бывает, сами были молодыми. Однако у вас, людей, действует система запретов и ограничений: родительская власть, опекуны, начальники и руководители, обычаи, наконец. У нас этого нет. Молодежь пользуется полной свободой. И создает собственные образцы поведения, разумеется, глупые, отличающиеся истинно младенческой дурью. Не хлебнешь? Ах, нет? Ну тогда что же ты за вампир? Ах, он не пьет? Ну так не приглашайте его больше, он портит нам всю потеху. Я не хотел портить потеху, а перспектива потерять одобрение друзей меня пугала. Ну... и я играл, веселился. Гульба и баловство, пирушки и попойки, каждое полнолуние мы летали в деревни и пили из кого попало. Наисквернейшую, самого отвратного качества... хммм... влагу. Нам было без разницы, из кого... лишь бы... хмммм... гемоглобин... Какая ж потеха без крови! С вампирками пошалить тоже как-то смелости не хватало, пока не глотнешь.

Регис замолчал, задумался. Все тоже молчали. Геральт почувствовал, что ему ужасно хочется упиться вдрызг.

— Игры делались все развязнее, — продолжал вампир. — Дальше — больше. Порой как пойдет-поедет, так по три-четыре ночи кряду я не возвращался в склеп. От самого малого когда-то количества... влаги я начинал терять контроль над собой, однако это не мешало мне продолжать пиршество. Друзья — как друзья. Одни по-дружески унимали, так я на них обижался. Другие, наоборот, уговаривали, вытаскивали из склепа на гулянки, да что там, подсовывали... хммм... объекты. И веселились, поглядывая на меня.

Мильва, по-прежнему занятая подновлением смятых перьев, забурчала. Кагыр наконец кончил починять сапог и, казалось, спал.

— Потом, — продолжал Регис, — появились тревожные признаки. Шалости и общество отошли на второй план. Оказалось, что я вполне могу обойтись и без них. Меня начала устраивать просто... кровь, даже та, которую пьешь...

— Чокаясь с зеркалом? — вставил Лютик.

— Хуже, — спокойно ответил Регис. — Я не отражаюсь в зеркалах.

Он какое-то время помолчал.

— Я сошелся с одной... вампиркой. Все могло быть, да, пожалуй, и было всерьез. Я прекратил кутежи. Но ненадолго. Она ушла от меня. А я принялся пить, как говорится, в два горла. Отчаяние, обида, сами знаете — отличные самооправдания. Всем кажется, будто они понимают. Даже мне самому казалось, что я понимаю. А получилось, что я просто подгоняю теорию к практике. Вам надоело? Я кончаю. Наконец я стал выделывать такое, чего не делал ни один вампир. Начал летать по-пьянке. Однажды к ночи парни послали меня в село за кровью. Я нацелился на девушку, идущую по воду, промахнулся и с разгона врезался в венцы колодца... Кметы меня чуть было не прикончили. К счастью, они не знали, как за это взяться... Продырявили меня кольями, отрубили голову, облили святой водой и закопали. Представляете, что я чувствовал, когда проснулся?

— Представляем, — сказала Мильва, рассматривая стрелу. Все удивленно взглянули на нее. Лучница кашлянула и отвернулась. Регис незаметно улыбнулся.

— Я уже заканчиваю, — сказал он. — В могиле у меня было достаточно времени, чтобы подумать.

— Достаточно? — спросил Геральт. — И сколько же?

— Любознательность профессионала? — взглянул на него Регис. — Около пятидесяти лет. Регенерировавшись, я решил взять себя в руки. Было нелегко, но я справился. С тех пор — ни капли. Не пью.

— Совсем? — Лютик принялся было икать, но любопытство пересилило. — Совсем? Никогда? Но ведь...

— Лютик, — слегка приподнял брови Геральт. — Возьми себя в руки. И подумай. Молча.

— Извините, — проворчал поэт.

— Не извиняйся, — сказал вампир. — А ты, Геральт, не делай ему замечаний. Его любопытство понятно. Во мне, вернее, во мне и в моем мифе воплощены все его человеческие страхи. Трудно требовать от человека, чтобы он освободился от страхов. Страхи выполняют в психике человека не менее важную роль, чем все остальные эмоциональные состояния. Психика, лишенная страха, была бы психикой ущербной. Увечной.

— Представь себе, — сказал Лютик, приходя в себя. — Ты не вызываешь у меня страха. Выходит, я калека?

На миг Геральт подумал, что сейчас Регис покажет наконец зубы и вылечит Лютика от предполагаемого увечья, но ошибся. Вампир не был любителем театральных жестов.

— Я говорил о страхах, укоренившихся в сознании и подсознании, — спокойно пояснил он. — Пожалуйста, не обижайся на сравнение, но ворона не пугается развешенных на палке шапок и тряпок после того, как переборет страх и сядет. Но стоит ветру пошевелить лохмотьями, и птица тут же улетит.

— Поведение вороны, — заметил из темноты Кагыр, — объясняется борьбой за существование.

— Объясняется-опирается, — фыркнула Мильва. — Ворона не боится пугала, просто она думает, что у человека супротив нее припасены камни и стрелы.

— Борьба за существование, — подтвердил Геральт. — Только в человеческом, а не в вороньем издании. Благодарим за разъяснение, Регис, принимаем его целиком и полностью. Только перестань копаться в человеческом подсознании. Это бездна. Мильва права. Причины, по которым люди впадают в панику, увидев жаждущего крови вампира, не иррациональны, но вытекают из стремления выжить.

— Слышу глас специалиста. — Вампир слегка поклонился в его сторону. — Специалиста, которому профессиональная гордость не позволяет брать деньги за борьбу с мнимыми страхами. Уважающий себя ведьмак нанимается, как известно, исключительно для борьбы с реальным и непосредственно угрожающим злом. Полагаю, профессионал пожелает нам объяснить, почему вампир — большее зло, нежели дракон либо волк. Как ни говори, у последних тоже есть клыки.

— Может, потому, что последние пускают клыки в ход с голода либо в порядке самообороны, но никогда — потехи ради или чтобы преодолеть робость по отношению к объекту противоположного пола?

— Люди об этом не знают, — сразу же парировал Регис. — Ты знаешь давно, остальные наши друзья узнали всего минуту назад. Большинство же глубоко убеждено, что вампиры не забавляются, а питаются кровью, только кровью и ничем, кроме крови, да притом только кровью человеческой. А кровь — это животворная жидкость, потеря ее приводит к ослаблению организма, витальной силы. Вы рассуждаете так: существо, проливающее нашу кровь, — наш смертельный враг. А такое существо, которое вдобавок еще и специально охотится за нашей кровью, ибо питается ею, — существо вдвойне поганое и враждебное: оно повышает свою витальную силу за счет нашей. Чтобы его род процветал, наш должен погибнуть. Наконец, такое существо отвратительно еще и потому, что хоть мы и знаем жизненную силу крови, но пить ее нам противно. Хоть кто-нибудь из вас стал бы пить кровь? Сомневаюсь. А есть и такие люди, которым достаточно просто увидеть кровь, как они тут же млеют или падают в обморок. В некоторых сообществах женщин в течение нескольких дней месяца считают нечистыми и изолируют их...

— Пожалуй, только дикари... — прервал Кагыр. — А млеют и падают в обморок при виде крови разве что вы — нордлинги.

— Мы плутаем по бездорожью, — поднял голову ведьмак, — сворачиваем с прямого пути в дебри сомнительной философии. Ты считаешь, Регис, что людям было бы легче, знай они, что вы видите в них не жратву, а... «рюмочную»? Где ты отыскал иррациональность страхов? Вампиры сосут из людей кровь — этого-то факта отрицать нельзя. Человек, к которому вампир относится как к кувшину водки, теряет силы, это тоже очевидно. Человек, я бы так сказал, «осушенный», теряет витальность полностью. То есть умирает. Прости, но страх перед смертью нельзя пихать в тот же мешок, что и отвращение к крови. Менструальной или какой другой.

— Вы несете такую заумь, что у меня башка кругом идет, — бросила Мильва. — А вообще-то вся ваша мудрость вкруг одного вертится — что у бабы под юбкой. Философы засратые, прости господи.

— Оставим ненадолго символику крови, — сказал Регис. — Потому что здесь мифы действительно основаны на фактах. Перейдем к мифам, которые на фактах не основаны, а меж тем широко распространены. Каждому известно, что человек, укушенный вампиром, если он, конечно, выживет, сам должен стать вампиром. Так?

— Так, — сказал Лютик. — Была такая баллада...

— Ты знаком с основами арифметики?

— Я изучал все семь главных искусств: тривий и квадриум. А диплом получил summa cum laude [с высшей похвалой (лат.)].

— В вашем мире после Сопряжения Сфер осталось около тысячи двухсот высших вампиров. При этом количество абсолютных абстинентов, а кроме меня, таких немало, уравновешивает масса пьющих сверх меры, как и я в свое время. Среднестатистический вампир пьет в каждое полнолуние, ибо полнолуние для нас — праздник, который мы привыкли... хммм... обмывать. Сводя проблему к человеческому календарю и принимая двенадцать полнолуний в году — вообще-то это не совсем так, — мы получим теоретическое количество ежегодно укушенных людей, равное четырнадцати тысячам четыремстам. После Сопряжения прошло около тысячи пятисот лет. В результате простого умножения получим, что в данный момент на свете теоретически должны существовать двадцать один миллион шестьсот тысяч вампиров. Если же учесть геометрическую прогрессию...

— Достаточно, — вздохнул Лютик. — У меня нет абаки, но общее количество я себе представляю. А вернее — не представляю. Значит, поражение вампиризмом — чушь собачья и вымысел.

— Благодарю, — поклонился Регис. — Переходим к следующему мифу, утверждающему, что вампир — это человек, который умер, однако не совсем. В могиле он не гниет и в прах не обращается. Лежит себе там свеженький и румяненький, готовый выйти и кусаться. Откуда берется такой миф, если не из вашего подсознательного и иррационального отвращения к почтенным покойникам? На показ-то вы окружаете мертвых почестями и памятью, мечтаете о бессмертии, в ваших мифах и легендах то и дело кто-нибудь воскресает, побеждает смерть. Но если ваш достопочтенный покойник-прадедушка действительно неожиданно вылезет из могилы и потребует пива, начнется паника. И неудивительно. Органическая материя, в которой прекращаются жизненные процессы, разлагается. Внешние проявления такого разложения малопривлекательны. Труп, прости Мильва, воняет, превращается в отвратительное месиво. Бессмертный дух, непременный элемент ваших мифов, с ужасом сбрасывает смердящую падаль и возносится. Он чист, его можно безопасно почитать. Однако вы ухитрились придумать такой отвратительный тип духа, который не улетает, не покидает останки, больше того, не желает даже, опять же, Мильва, прости, вонять. Это отвратительно и противоестественно! Живой мертвец — что может быть для вас отвратительнее? Какой-то кретин даже пустил в оборот термин «мертвяк», которым вы с таким восторгом нас награждаете.

— Люди, — едва заметно усмехнулся Геральт, — раса примитивная и суеверная. Им трудно как следует понять и правильно назвать существо, которое воскресает после того, как его продырявили кольями, обезглавили и на пятьдесят лет закопали в землю.

— Действительно, трудно. — Вампир не обиделся на насмешку. — Ваша мутированная раса восстанавливает ногти, волосы и эпидермис, но не способна согласиться с существованием более совершенных в этом смысле творений. Все, что совершеннее вас, вы считаете отвратительной аберрацией. А отвратительные аберрации вы вставляете в мифы. В социологических целях.

— Ни фига я во всем этом не поняла, — спокойно заметила Мильва, наконечником стрелы откидывая волосы со лба. — Нет, конечно, понимаю, что вы балакаете о сказках, сказки знаю и я, хоть я и дурная девка из леса. Чудно мне, что ты вовсе солнца не боисся, Регис. В сказках солнце вомперов в пепел оборачивает. Это, что ли, тоже сказка?