Поезд в Девентер

Воскресенье. У тети Йос все утро так сильно болела голова, что она не разговаривала. Бет дала ей снотворный порошок, и она заснула.

Мы старались не шуметь.

Я это хорошо запомнил, потому что когда я кому‑нибудь что‑нибудь кричал, Бет говорила шепотом:

– Мы же договорились не шуметь!

Мы со Званом сели читать.

Мне Бет дала книжку «Таинственный сад»[24].

С этой книжкой я притих на много часов. Я сидел за столом в гостиной с задней стороны дома, и мне не нужно было ничего, кроме «Таинственного сада».

Вот это книга так книга!

У избалованной и угрюмой девочки нет ни мамы, ни папы. Они умерли от холеры. У парализованного мальчика тоже нет мамы. Она упала и разбилась насмерть, когда под ней подломилась ветка. Их лучшим другом становится симпатичный сын садовника. Они играют в диковинном саду, где их не может найти ни один человек. Угрюмая девочка превращается в ангела, парализованный мальчик начинает ходить не хуже любого, хеппи‑энд.

Понедельник. В двенадцать часов, перед большой переменой, меня ждал у школы дядя Фред.

– Твоя тетя уже ковыляет по комнатам, – сказал он мне.

Я слегка удивился: неужели он пришел ко мне в школу только для того, чтобы сообщить эту новость?

– О, здорово, – ответил я.

Зван стоял поодаль и ждал меня.

– Тебе пришло письмо от папы, – сказал дядя Фред.

Я протянул руку.

– Нет‑нет, – сказал дядя Фред, – не так все просто. Я пришел за тобой, чтобы отвести к тете Фи. Прочитаешь ей письмо вслух, ей же тоже интересно. Она уже хотела его сама открыть, но я сказал: так не полагается, письмо адресовано не тебе.

– А марка на нем красивая?

– Не обратил внимания.

– Оно толстое или такое, что чуть подуешь – и улетит?

– Толстое письмо, толстое.

– А тебе когда‑нибудь приходят толстые письма?

– Не твое дело, молокосос!

– Зван, иди домой без меня, – крикнул я, – я пойду к тете Фи, читать ей вслух!

– Наконец‑то пришло письмо, – сказала тетя Фи. – Твой папа – хороший лентяй. Открывай скорее, малыш, я сгораю от любопытства.

Она сидела в кресле, обутая в тапочки дядя Фреда.

Я разорвал конверт. Три листа. Действительно длинное. Я погрузился в чтение.

– Ничего не слышу! – сказала тетя Фи.

– Сначала цензура, – сказал я. – Вдруг оно не подходит для твоих ушей.

Тете Фи почему‑то не засмеялась, хотя мне‑то казалось, что это отличная шутка.

– Мой папа же работает цензором, – сказал я с усмешкой.

– Можешь не объяснять мне свою шутку, малыш.

Я прочитал письмо два раза. Вот оно.

Дорогой Томас,

ты, наверное, думаешь: как долго папа мне ничего не писал! Но это уже мое второе письмо. Я сам отнес его на понту. Первое письмо я бросил в ящик. А этого делать нельзя, запомни. Если ты бросишь письмо в ящик, то кто‑то другой бросит его потом в другой ящик, и так далее, пока твое письмо не окажется в ящике с надписью «Совершенно секретно». И когда этот ящик с совершенными секретами наполняется, его ставят в большой шкаф и запирают на большой замок. И открыть его может только хромой дед с тридцатью связками ключей. А он этого никогда не сделает, потому что участвовал в двух мировых войнах и считает, что все секреты должны оставаться секретами.

Ты скучаешь без меня? Стоит мне увидеть на улице худенького мальчугана, одного, без взрослых, который свистит на ходу и идет большими шагами, – я сразу вспоминаю о тебе. Знаешь, когда видишь кого‑то и сразу вспоминаешь совсем о другом человеке, это значит, что ты по этому человеку скучаешь, так всегда бывает. А ты обо мне тоже вспоминаешь, когда видишь на улице скучного дядьку, который бредет по улице, бормоча себе под нос? Надеюсь, что да. Я скучный отец, сам знаю. Но скучные отцы тоже имеют право на существование. Мы с тобой никогда не играли в снежки. Во всяком случае, не помню такого случая, а ты?

По утрам, попивая горячий чай, который сделал мне сосед по квартире, я часто смотрю в окно. Там я вижу безрадостную улицу, и по этой безрадостной улице идут безрадостные немцы со своими веселыми детьми. Дети кричат, бегают по улице туда‑сюда. Они плоховато одеты и бегают, чтобы согреться. «Sei ruhig!» («Успокойся!») – кричат папаши. Дети смеются над ними, а я пугаюсь, когда это слышу, потому что мне их всех жалко. И я думаю: Томас идет сейчас вдоль Амстела. И тогда скучаю не только по Амстелу, но и по тебе. Не унывай, малыш, я вернусь домой, но сначала мне надо прочитать сто тысяч писем, и во всех написано одно и то же: что у дедушки и бабушки разрушен дом, что Гретхен уже родила ребенка от погибшего русского солдата, а теперь снова беременна и ждет Томми, о том, что кончилась kartoffeln, и что за эту проклятую войну («der verdammte Krieg») они истоптали все башмаки.

Ты стараешься радовать тетю Фи? Вообще‑то ты, наверное, не знаешь, что это значит. Это очень просто: не кричать, не ругаться, убирать за собой. Ей я тоже напишу. Слышишь, Фи, не плачь, когда ты будешь это читать, прибереги слезы для похода в кино!

И еще я часто думаю про маму, Томас, так часто, что правильнее было бы сказать: изредка я думаю о чем‑то другом. Когда‑нибудь я тебе об этом расскажу, но сначала ты должен сдать экзамен по плаванию. Я пишу глупости, ты, наверное, думаешь: он все шутит, чтобы только не плакать. Клоун со слезинкой на щеке, такая вот картина, и она тебе нравится, да ведь? Мне она раньше тоже нравилась, а теперь я предпочитаю картины, на которых нарисована тихая девушка у окна, или женщина в утреннем халате, или пейзаж: луг под дождем, но дождя не видно.

Я люблю тихие комнаты.

Но я не люблю комнаты в нашем доме на канале Лейнбан. Там слишком тихо без ваших с мамой ссор: ты, бывало, злился еще больше, чем она, и если был в хорошей форме, то кричал тоже намного громче нее. Иногда, поднимаясь по лестнице, я думаю: сейчас я скажу Томасу что‑нибудь такое, чтобы он разозлился. Но не могу придумать ничего такого. И тогда говорю: ты хорошо вытер ноги? Ты смотришь на меня так же сердито, как смотрела мама, когда я ей говорил, что она похожа на ту или иную киноактрису, – она хотела быть похожей только на саму себя, мне от нее здорово доставалось. Да, Томас, в последнее время нам с тобой слишком редко дают по башке. Я устал от этого чужого города. Мне часто хочется уехать из Амстердама, но, наверное, только для того, чтобы снова вернуться в Амстердам. Скоро мы с тобой увидимся, обещаю тебе!

Как дела в школе, ты стараешься?

Если тебе холодно, попроси у тети Фи дополнительный свитер, у нее есть. Тьфу ты пропасть, у меня кончились сигареты, а ты же знаешь, что без сигареты я не могу писать. Ну и ладно. Если бы у меня была еще пачка сигарет, я написал бы письмо длиной в двадцать страниц, а кому это надо? Причитающиеся мне сигареты я всегда выкуриваю сам, а жаль: ведь любой немец готов отдать за сигареты всего себя с потрохами, даже свою овчарку, но от меня он сигарет не дождется – я не люблю собак, особенно немецких овчарок, потому что они, да будет тебе известно, кусаются.

Пока, милый Томас, целую,

папа.

Я сложил письмо и сказал тете Фи:

– У папы все хорошо.

– Прочитай его или дай мне прочитать, Томми!

Я снова расправил письмо и сказал:

– Я не могу читать все, потому что он пишет о тебе всякую ерунду.

Тетя Фи ничего не ответила. Молодец. Мама бы тоже не попалась на этот крючок.

Я прочитал письмо вслух. Я не стал читать с выражением, это же не в школе.

Когда я дочитал до конца, тетя Фи встала, взяла палку и с прямой спиной пошла к двери.

– Сейчас сделаю для тебя бутерброды, – сказала она.

– Тетя Фи, – сказал я, – как здорово, что ты уже можешь ходить.

Она остановилась, повернулась ко мне и посмотрела на меня с гордостью.

– Да, малыш, – сказала она, – я могу уже все. Хочешь со мной потанцевать?

Я срочно кивнул, потому что нельзя мотать головой, когда чего‑то очень не хочется.

На кухне тетя Фи сказала:

– Я чуть не расплакалась от этого письма. Он убит горем, ты этого еще не понимаешь, ты еще слишком мал; для нас, взрослых, жизнь далеко не мед.

– Для нас, детей, тоже.

– Тебе сливового варенья или масла с сахаром?

– Сливового варенья, – сказал я.

Делая мне бутерброды, тетя Фи все время шмыгала носом.

Ты уж или плачь, или мажь варенье, думал я, одно из двух.

Она посмотрела на меня глазами, полными слез.

– Твоему папе сейчас очень одиноко, – сказала она.

Я ничего не ответил. После того как я прочитал письмо вслух, оно перестало быть моим. Я подумал: сейчас я прочитаю его несколько раз один, тогда оно снова станет моим.

После большой перемены парта Звана была пуста.

О господи, подумал я, сейчас его накажут за опоздание.

Но Зван вообще не пришел.

Вдруг он попал под машину?

Пока учитель занудствовал про разницу между подлежащим и прямым дополнением, я чуть не сошел с ума от волнения. Каждые две минуты оборачивался посмотреть на пустую парту, но это не помогало. И еще я долго‑долго смотрел на дверь. Сейчас она откроется, думал я, сейчас наш копуша появится на пороге. Но дверь не открывалась.

Я поднял руку.

– Учитель, у меня болит живот, я больше не могу терпеть.

– Так и быть, Томас Врей, можешь выйти, – сказал учитель. – Ты такой бледный.

В коридоре я взял пальто с вешалки, на ходу надел его и почти скатился вниз по лестнице. Я пробежал через подворотню, через Хохе Слёйс, помчался по площади Фредерика. Ни разу не упал. Так, без единой ссадины на коленях, я добежал до дома на Ветерингсханс.

На лице у Бет было написано глубокое разочарование, когда она увидела меня.

– Ты не доктор, – сказал она. – Как жаль.

В комнате у тети Йос слышались женские голоса.

– Что‑то со Званом? – спросил я.

– А почему ты спрашиваешь?

– Его не было в школе.

Она посмотрела мне в глаза.

– Я вижу, ты здорово разволновался? Зван сидит у мамы, к нам приехали бабушка и тетя Тине из Харлема, мама не в себе.

– Почему?

– Пошли.

Я пошел следом за Бет в комнату к тете Йос.

Тетя Йос стояла у камина и смотрела на горящие угли. Увидев меня, она показала на огонь и прижала указательный палец к губам – мол, не шуми.

На диване, где обычно спала тетя Йос, сидела пожилая дама, одетая в темное. Глаза у нее были закрыты, и я подумал, что она спит.

Пожилая дама сказала:

– Я ничего не понимаю.

Значит, не спит.

Рядом с диваном стояла полная женщина. На ней была дурацкая шляпка с широкими опущенными полями и пальто. Казалось, она стояла и ждала трамвая, прямо посреди комнаты.

Бет подошла к дивану.

– Подойди поздоровайся с бабушкой, – сказала она мне, – и с тетей Тине.

Я подошел и поздоровался с ними за руку.

Тете Йос понравилось, что я пожал руку ее маме и ее сестре, – она мне улыбнулась.

Зван стоял у окна.

– Знаешь, – сказал я Звану, – учитель сердится, завтра он тебя накажет. И меня тоже, потому что я тоже сбежал с уроков.

Зван прижал палец к губам – точно так же, как тетя Йос.

Бабушка Бет посмотрела на тетю Йос.

– Я же твоя мать, Йозефина! – сказала она.

– Нет‑нет, – ответила тетя Йос, – отчего вдруг?

Я подошел к тете Йос и спросил:

– Почему вы не в себе?

Тетя Йос посмотрела на меня.

– Нет‑нет, – сказала она, – кто ты такой?

Полная тетушка Бет спросила:

– Ты одноклассник Пима?

– Да, – кивнул я.

– Ты знаешь этого мальчика, Йозефина? – спросила полная тетушка у тети Йос.

– Конечно, нет, – весело ответила тетя Йос.

– Почему?

– Он не подошел ко мне, чтобы познакомиться, – сказала тетя Йос.

– Йос, – сказала тетя Тине, – месяц назад мы ходили с тобой в универмаг «Бейенкорф», помнишь?

– Нет! – сказала Йос.

– И ты еще хотела улечься на кровать в мебельном отделе, – сказала тетя Тине.

Тетя Йос засмеялась.

– Да, – сказала тетя Тине, – ты помнишь, да?

– Там было холодно? – спросила тетя Йос.

– В «Бейенкорфе» всегда тепло.

– Она все забыла, – сказала бабушка, – все‑все, какой ужас, что в нашей семье такое случилось.

Тетя Тине встала перед тетей Йос и показала ей три пальца.

– Сколько ты видишь пальцев, Йос? – спросила она.

– Очень, очень много, – сказала тетя Йос.

Зван потащил меня прочь из комнаты. Мы сели на лестнице – он на ступеньку выше, чем я, так что ему было удобно шептать мне на ухо.

– Тетя Йос забыла все на свете, – прошептал он, – она забыла, что живет на Ветерингсханс. Бет так напугалась сегодня утром! Тетя Йос надела пальто и сказала: «Мне уже пора домой». «Но ты и так дома», – сказала Бет. «Расскажи мне, где я живу», – сказала тетя. С этого все и началось.

– А я сейчас вообще‑то в туалете, – сказал я. – Так думает учитель, он, наверное, удивляется, что меня так долго нет.

– Она забыла, что меня зовут Пим.

– Пим – это Зван и Санни.

– Она забыла, что Бет – ее дочка.

Я постучал себя пальцем по лбу.

– Она того? – спросил я.

Зван покачал головой.

– Что же тогда с ней?

– Она потешная, – сказал Зван.

– Потешная?

– Как ты считаешь, бабушка и тетя Тине тоже потешные?

– Нет, они нет.

– И по‑моему, нет. То, что они говорят, может сказать кто угодно.

Зван засмеялся.

– Почему ты смеешься?

– Тетя Йос сказала: что вы тут все делаете? У меня же не день рожденья. Хорошо, что у меня не день рожденья! День рожденья любят только дети и люди, у которых скучная работа.

– Да, – сказал я. – Это потешно. Но она не в себе, да ведь?

– Да, так говорят.

– Кто так говорит?

– Все, кто пока еще в себе.

– Званчик, – сказал я, – ты тоже не в себе, оттого что тетя Йос не в себе. Скоро и я сделаюсь не в себе, оттого что ты не в себе, скоро весь мир сойдет с ума – а началось все с тети Йос.

– Да, – сказал Зван, – это будет здорово.

Доктор пришел и доктор ушел. Тетя Йос надела пальто – ведь она хотела идти искать свой дом – и спокойно спустилась вниз по лестнице. Тетя Тине и Бет привели ее обратно.

Вечером мы все сидели в гостиной.

– Ты поедешь в Ларен, – сказала бабушка тете Йос, – девочка моя, ты поедешь в «Дом Ирене». Там ты успокоишься. Ты сейчас все на свете забыла, доктор сказал, что такое бывает, обычно это не опасно. Мы позвонили Питу Роденбургу в Девентер. Завтра он приедет за детьми, в Девентере им будет хорошо, они будут ходить там в школу, как тебе такой план?

Зван смотрел в пол.

Бет чистила яблоко.

На меня не обращали внимания. Ну и наплевать. Они поедут в Девентер. А вот это не наплевать.

– Нет, – сказала тетя Йос, – я не могу здесь больше оставаться, мне пора домой.

Бет встала и подошла к матери.

– Мама, прости меня, – сказала она. – Я честное слово снова пойду в школу. Я никогда больше не буду на тебя сердиться. Ты рада, что я больше не буду на тебя сердиться? Ну скажи же хоть что‑нибудь.

Тетя Йос провела указательным пальцем по носу Бет.

– Какой у тебя чудесный носик, – сказала она. – И какие роскошные черные волосы.

– Она нас видит, – сказала Бет окружающим. – И она может говорить. И знает, как надеть пальто. Почему она нас всех забыла?

– Тетя Йос, – воскликнул я, – а вы помните про «Sonny Boy»?

Тетя Йос посмотрела на меня удивленно.

– Как‑как? Санни и что там дальше?

– «Sonny Boy».

– Наш «Sonny Boy»? – сказала она испуганно. – Ты что, нет‑нет!

У нее задрожали губы. Но скоро она опять засмеялась и выглянула в окно.

На меня все рассердились.

А я считал, что мой вопрос почти помог. Хотя от «почти» проку мало, это я понимаю.

Тетя Тине сняла пальто. Теперь она была в доме повсюду, потому что пыталась помогать по хозяйству и делала все разом: она мыла посуду и одновременно заваривала чай, она готовила и одновременно заклеивала окна.

А Бет теперь нечего было делать, и она сидела на стуле.

Когда я на нее смотрел, мне становилось ее жалко, потому что Бет до сих пор все время что‑то делала, и когда она вот так ничего не делала, это была уже не Бет, как и тетя Йос была уже не тетя Йос.

Настал вечер, тете Йос надо было ложиться спать. Но она не пожелала принимать свой снотворный порошок. Она подула на бумажку, и весь порошок рассыпался по тете Тине.

– Нет‑нет, – сказала тетя Йос, – не дождетесь, стоит начать – вы же сами знаете, – и уже конца не будет.

Взрослые сказали, что тетю Йос надо положить спать в ее собственную кровать в ее собственной комнате, тогда она почувствует себя в собственном доме, среди собственных вещей, в окружении своих близких. Я чуть с ума не сошел от слова «собственный».

– Ладно, на одну ночь согласна, – сказала тетя Йос, – не хочу вас огорчать. Но завтра я уже пойду домой. Можете меня не провожать, я доберусь и сама.

Тетя Тине тоже отправилась в большую комнату наверху. Еще вчера эта комната принадлежала нам со Званом, а теперь это была комната тети Йос. Мама тети Йос осталась спать в ее комнате. Зван лег на полу в комнате у Бет, а я у него в комнате на его раскладушке.

Я злился на всех и вся. Но виду не показывал.

Комната Звана в его отсутствие была никакой – такую можно найти в любом доме. Я лежал и скучал в его кровати и не мог заснуть. Я сочинял всевозможные истории – дурацкие истории, в которых ничего не случалось, они были длинные и занудные.

Я вдруг почувствовал себя в чужом доме. Но и в чужом доме в конце концов засыпаешь.

Посреди ночи я проснулся. Должно пройти еще много часов, прежде чем рассветет. Время шло медленнее, чем обычно.

Вторник. Мы все рано собрались в гостиной. Тетя Йос была в тревожном состоянии. Это бросалось в глаза, потому что все остальные держались очень‑очень спокойно.

– Нет, – сказала тетя Йос, – как вы не понимаете! Я не могу здесь больше оставаться. Мне надо домой.

– И где же твой дом? – спросила ее мать ворчливым голосом.

Тетя Йос помотала головой, подошла к окну и уткнулась лбом в стекло.

– Не могу вам этого объяснить, – сказала она. – Не могу объяснить, как это неприятно. Что‑то случилось? Если что‑то случилось, то скажите мне, – я не знаю, что произошло… Что‑то произошло? Да или нет, скажите же мне наконец!

– Это ужасно, – сказала ее мать. – Нет, в нынешнюю зиму еще и это – мне не пережить.

Наконец‑то раздался звонок в дверь.

Мне разрешили отнести вниз большой чемодан. У дверей стояли два серьезных парня, они хотели поддержать тетю Йос, но та отказалась:

– Отойдите, глупые!

Те опустили руки.

– Вы поедете на машине в Ларен, – сказал я ей.

Зван стоял рядом, Бет, понятно, тоже.

Зван сказал:

– Вы помните, как вы ездили в Харлем, тетя Йос?

– Да, ты маленький доктор, – сказала ему тетя Йос, – маленький умненький доктор, который все знает, но ничего не понимает. Только попробуй сказать, что это не так.

Мне стало жалко Звана. Он сейчас действительно напоминал старичка.

Бет сказала:

– Мне не разрешают поехать с тобой, мама. Я хочу поехать. Но мне не разрешают. Я поеду в Девентер. Потом скоро приеду в Ларен. Но сейчас мне не разрешают. Хочешь, я все равно поеду вместе с тобой? Но мы же не хотим ссориться, да? Мы никогда больше не будем ссориться, честное слово!

Бедняга Бет. Она говорила так много, чтобы не заплакать: быстро и много говорить помогает, я знаю по опыту.

Бет и Зван помогли тете Йос сесть в машину. Она не возражала. Она даже смеялась, как будто ее щекочут.

Еще несколько часов мы трое пробыли в доме одни.

Мы со Званом возились в холодной большой спальне. Неяркий дневной свет плохо освещал комнату. Зван медленно складывал книги в большой чемодан.

Эта кровать уже не была нашей кроватью.

Простыни и одеяло лежали совсем не так, как мы привыкли.

Волшебство растаяло.

При таком сером освещении наша со Званом комната выглядела слишком всамделишной и, как все всамделишные комнаты, была похожа на все‑все скучные комнаты на свете.

Да и сам Зван был слишком всамделишным.

Мне до всамделишных мальчиков не было дела. И им до меня не было дела.

Я подошел к окну.

Морозные цветы на стекле стали такими прозрачными, что мне был виден канал Лейнбан. На той его стороне вырисовывался мой дом и деревья перед ним, а справа чернели баржи с углем.

Морозные цветы увядали.

– И чем это ты так занят? – спросил я у Звана.

Он поднял глаза.

– Мне надо собрать чемоданы, – сказал он.

– Ты вернешься?

Он не ответил.

– Почему ты ничего не говоришь? Не будь таким противным, Зван.

– Если ты хочешь взять какие‑нибудь книги, – сказал Зван, – то бери, можешь забрать хоть все.

– Не нужны мне твои вонючие книги.

– Тогда не бери.

– А что Бет будет делать в Девентере?

– Отдыхать и спать; у дяди Пита и тети Сони это запросто, а у ее бабушки – нет.

– Ты тоже будешь отдыхать и спать?

– Нет, – сказал Зван.

– Так что же ты будешь делать?

– Потом я тебе об этом расскажу, Томас.

– Скажи же, черт побери, что у тебя на уме, Зван! Как я тут останусь один в Амстердаме?

– Когда тетя Йос поправится, – сказал Зван, глядя в пол, – я вернусь.

– Чего ты напускаешь туману?

– Разве я напускаю туману?

– Если я кому‑то не верю, значит, он напускает туману.

– Хочешь взять патефон?

– Нет, – сказал я. И потом, чтобы не зареветь, начал говорить быстро‑быстро: – Я поеду к папе в Пайне, я вчера получил от него письмо, обалденное письмо, тебе такого хорошего письма никто никогда не напишет, никогда, потому что у тебя нет папы, это самое лучшее письмо на свете, вот!

Зван снова посмотрел мне в глаза.

– Прости, Томас, – сказал он.

Вторник, ближе к вечеру.

Я опять ходил на Центральный вокзал, и опять у меня в кармане был только перронный билет. На этот раз я тащил тяжеленный чемодан и еще сумку с моими собственными вещами. Бет несла не очень тяжелую сумку с одеждой, Зван нес два тяжелых чемодана, зато он сейчас сядет в поезд и уедет. А дядя Пит нес чемодан с книгами, самый тяжелый из всех, я его вообще не мог поднять.

На перроне мы поставили все чемоданы на землю.

Мы встали все в кружок. Никто не говорил ни слова.

Дядя Пит был самым нервным человеком из всех, кого я видел. В такси у него раскокались очки. Сейчас он по очереди обводил нас своим приветливым близоруким взглядом.

Бет опять превратилась в маленькую школьную учительницу, на ней были берет и пальто с матросскими пуговицами.

– Я позвонил в Ларен, – совершенно неожиданно сказал дядя Пит. – Твоей маме, Бет, уже лучше. Она поспала два часика. Она долго сидела у окна и смотрела на улицу. Вечером позвоню снова. Не волнуйтесь. Ее не пичкают лекарствами, за ней просто хорошо ухаживают. Как ты вырос, Пит!

Тьфу ты пропасть, кто же здесь Пит?

Зван смущенно почесал в затылке.

Конечно же, Зван – это и есть Пит, его же назвали так в честь этого нервного дядьки.

– У вас будет по собственной комнате, – сказал дядя Пит Звану с Бет.

Я так дико разозлился из‑за этих собственных комнат, что мне захотелось убежать прочь. Но дядя Пит был не виноват. Он очень старался. И он очень любил Звана. Я видел это по его близоруким глазам.

Я поднял руку и помахал.

– Ну что ж, будьте здоровы, – сказал я.

Взял свою сумку и пошел прочь.

Зван нагнал меня. Мне пришлось остановиться, потому что он положил руку мне на плечо.

– Я тебе напишу, – сказал Зван. – Ты мне тоже напишешь? Договорились?

– Вовсе ни о чем не договорились, – сказал я. – Ничего ты не напишешь. Струсишь, побоишься наделать ошибок или напишешь какое‑нибудь дурацкое письмецо: привет, как дела, у меня все хорошо.

– Я буду без тебя скучать, – сказал Зван.

– Я не знаю, что это такое – скучать, – сказал я.

Зван засмеялся. Я понял почему. Он засмеялся, потому что подумал: я бы сказал то же самое.

Зван смотрел, как дядя Пит поднимает и чемодан с книгами, и тот, который до сих пор нес я.

– Ладно, Званчик, – сказал я, – на этот раз ты сам едешь в свой Девентер.

Зван усмехнулся.

– Да, – сказал он, – что‑то новенькое.

– Ты все еще влюблен в Лишье?

Он посмотрел на меня с недоумением.

– В кого?

– Ты что, забыл? Как только поезд тронется, ты и меня забудешь, спорим?

– Ни за что, – сказал он.

– Пит, иди сюда! – позвал дядя Пит.

– Давай, Пит, – сказал я. – Поторопись. Передай от меня приветы Бет.

Зван двинул мне локтем в бок, подмигнул, развернулся и побежал к своим чемоданам. Поднял оба. Увидев его с чемоданами, я подумал: Зван – настоящий путешественник, он будет путешествовать всю жизнь.

Бет подбежала ко мне.

Этого еще не хватало, подумал я.

– До свидания, Томми, – сказала она, остановившись прямо передо мной. – Не хочу с тобой прощаться, мы ведь скоро увидимся.

– Как так скоро? – спросил я.

– Ну довольно‑таки скоро, – сказала она.

– Довольно‑таки скоро, – передразнил я ее. – Ну тебя. У тебя же заболела мама.

– Она выздоровеет, – сказала Бет.

– Откуда ты знаешь?

– А вот знаю.

– И отчего она выздоровеет?

– Оттого что не будет меня видеть.

– А она что, из‑за тебя заболела?

– Да. Странно, да?

– Довольно‑таки, – проворчал я. – Ты хочешь сказать: увидимся лет через десять, и это вовсе не скоро, нечего врать.

Я добился своего – Бет чуть не расплакалась. Она поцеловала меня в нос, повернулась и побежала к поезду.

Тогда я пошел прочь. У лестницы вниз остановился. Я не махал отъезжавшему поезду. И лишь когда поезд скрылся в дальней дали, я спустился по лестнице в туннель.

По дороге домой меня одолевали идиотские мысли.

Я старался не думать о вокзале, о поезде, о чемоданах, о Зване с Бет и вообще.

При мысли о Бет мне захотелось прыгнуть в канал. Но я не прыгнул. В этом не было смысла, ведь на каналах лежал лед. Я еще никогда не чувствовал себя таким влюбленным, как сейчас.

Зван не помахал мне.

За это он у меня еще попляшет!

В Звана я не был влюблен. Еще чего недоставало! Но когда я думал о нем, мне тоже хотелось прыгнуть в канал.

Мне захотелось пойти в церковь, попросить Господа Бога сделать так, чтобы Зван с Бет скоро вернулись. Но я не знал, как в церкви надо молиться, и я не мог подойти к первому попавшемуся прохожему и попросить: «Научите меня, пожалуйста, молиться!»

Это было оттого, что мы никакие – ни протестанты, ни католики.

Я на самом деле никакой.

Я чистой воды никакой; хотя изображения Иисуса с овечкой или маленького Иисуса в яслях мне ужасно нравятся, но это ничего не значит, ведь мне так много всего нравится.

Они то и дело всплывали у меня в памяти – Зван и Бет и тетя Йос у машины, Зван и Бет на перроне, и тут я столкнулся с кем‑то на площади Дам и сказал «Извините» или «Смотри, куда идешь».

Казалось, будто снег покрыт тонким слоем воды, тонким‑тонким, его не было видно, но он слегка поблескивал, и я удивился: разве так бывает, когда что‑то блестит, но ничего не видно?

Время от времени я слышал у себя в голове мамин голос.

«Не расстраивайся, медвежонок, – говорила она, например, – всё будет в порядке; я рада, что ты возвращаешься к тете Фи из этого большущего дома. Чего ты мог ждать от этой чокнутой тетушки? Она тебе вообще не родственница, это богатая клуша, не замечающая других людей. Иди к тете Фи, вот она хороший человек, хотя раньше мне от нее и доставалось; я всегда донашивала за ней платья – знаешь, я уже два года не покупаю себе новой одежды».

Черт побери, подумал я, я уже слишком большой, чтобы меня звали медвежонком.

Но для мамы я навсегда останусь девятилетним. Даже когда я стану старым дедом и буду гулять по парку с палочкой, от скамейки к скамейке, она будет говорить мне: «Не расстраивайся, медвежонок».

Я подумал: завтра я просто пойду в школу, и если они ко мне полезут драться, то дам им хорошенько сдачи.

Где же я?

Ого, я уже дошел до башни Мюнт. Еще минут пятнадцать, и дойду до Теллегенстрат. Я скажу тете Фи: «Я хочу почитать, у тебя найдется для меня интересная книга?»