ВВЕДЕНИЕ 5 страница. – Охрана! Охрана! Уберите этого человека!

– Охрана! Охрана! Уберите этого человека!

– В чем дело? – дрогнувшим голосом спросил Энди. – Это моя жизнь, моя возможность выйти на волю, Вы это понимаете? Почему бы не сделать всего лишь один запрос, чтоб подтвердить историю Томми? Послушайте, я заплачу…

Затем, по словам Честера, последовал легкий шум: охранники схватили Энди и потащили его прочь из кабинета.

– В карцер, – сухо сказал Нортон, и я представляю себе, как он при этом провел рукой по своему значку. – На хлеб и воду.

И Энди, окончательно вышедшего из-под контроля, увели. Честер говорил, что он слышал, как уже в дверях Энди продолжал кричать на коменданта:

– Это моя жизнь! Неужели не понятно, это моя жизнь!

Двадцать дней провел Энди на «диете Нортона». Это была его первая стычка с Сэмом Нортоном и первая черная отметка в карточке с тех пор, как он вступил в нашу маленькую счастливую семейку.

Расскажу теперь немного о Шоушенкском карцере, раз уж к слову пришлось. Эта старая добрая традиция восходит к началу девятнадцатого века. В те дни никто не тратил времени на такие вещи, как «искупление», «реабилитация» и прочую ерунду. Вещи подразделялись четко и ясно на черное и белое. Либо вы виновны, либо нет. Если виновны – вас полагается либо повесить, либо посадить в тюрьму. И если вы приговорены к лишению свободы, вас не будут отвозить в какое-то заведение, нет, вам придется рыть себе тюрьму своими руками, и власти провинции Майн выделят для этого лопату. Вы выроете яму таких размеров, каких вам под силу, копая от восхода солнца до захода. Затем, получив пару шкур и корзину, вы спускаетесь вниз, а яму сверху накрывают решеткой, сквозь которую будут бросать немного зерен или кусочек червивого мяса, а по редким праздникам вас будут потчевать ячменной похлебкой. Испражняться придется в корзину, а в шесть утра, когда приходит тюремщик, эту же самую корзину вы отдаете ему для воды. А в дождливую погоду приходится спасаться под ней от потоков воды.

Никто не проводил «в дыре» слишком долгое время – самое большее, насколько я знаю, тридцать месяцев. Это был четырнадцатилетний психопат, кастрировавший школьного товарища, но он был молод и здоров, когда его посадили.

Не забывайте при этом, что за любое более тяжелое преступление, чем пустячная кража или мелкое богохульство, вас повесят. А за такие мелкие преступления вы проводите три, или шесть, или девять месяцев в дыре, и выходите оттуда абсолютно бледным, полуослепшим, начинаете бояться открытого пространства, зубы ваши шатаются и готовы окончательно вывалиться, ноги покрыты грибком. Старая добрая провинция Майн…

Шоушенкский карцер являет собой некое более цивилизованное подобие средневековой тюрьмы… События в человеческой жизни развиваются в трех направлениях: хорошо, плохо и ужасно. И если вы углубляетесь в кромешную тьму ужасного, все труднее становится делать какие-либо различия.

Чтобы попасть в карцер, вы спускаетесь на двадцать три ступеньки в подвал. Единственный звук, проникающий туда – звук падающей воды. Все освещение представлено тусклой шестидесятиваттной лампочкой. Камеры там одиночные, они имеют форму бочонка, как те чуланчики, что богатые люди в своем доме скрывают за какой-нибудь картиной. Как и в чулане, двери раздвигающиеся, окон нет никаких, даже решетчатых, и единственное освещение – лампочка, которую выключают в восемь вечера, на час раньше, чем гасят огни в остальных помещениях тюрьмы. Вам приходится находиться в кромешной тьме, хотите вы этого или нет. В камере есть вентиляция, и можно слышать, как в вентиляционной системе шуршат и снуют крысы. В камере есть прикрученная к стене койка и большой кан без сидения. Таким образом, у вас есть возможность проводить время тремя способами: сидеть, испражняться или спать. Богатый выбор. Двадцать дней в таком месте тянутся, как год, тридцать – как два года, сорок дней могут показаться десятилетием.

Единственное, что можно сказать в защиту одиночки – у вас появляется время подумать. Энди занимался этим все двадцать дней своего пребывания на «диете Нортона», а когда вышел, попросил о новом свидании с комендантом. Запрос был отклонен. Такая встреча, сказал комендант, будет «непродуктивна». Вот еще одно словцо, которому обучают на такого рода должности.

Энди терпеливо повторил свой запрос. И снова. И снова. Он действительно изменился, Энди Дюфресн. Той весной 1963 года на лице его появились морщины, а в волосах седые пряди. Исчезла та маленькая усмешка, которая всегда так восхищала меня. Он стал часто смотреть в пустоту, а я знаю, что когда у заключенного появляется такой взгляд, он считает оставшиеся годы в тюрьме, месяцы, недели, дни.

Энди возобновлял свой запрос снова и снова. Он был терпелив. У него не было ничего, кроме времени… Началось лето. В Вашингтоне президент Кеннеди обещал избирателям новое наступление на нищету и нарушения прав человека, не зная, что жить ему осталось всего полгода. В Ливерпуле появилась группа «Битлз» и стала популярна как одна из самых сильных музыкальных групп Англии, но я полагаю, в Штатах их еще не слушали. Бостонская команда «Ред Сокс» четыре года до того, что люди в Новой Англии назовут «Чудом-67», прозябала в бездействии в последних разрядах Американской Лиги. Вот что происходило в большом мире, где жили свободные люди.

Нортон встретился с Энди в конце июня, и подробности их разговора я узнал от самого Дюфресна спустя семь лет.

– Можете не волноваться, что я сболтнул что-нибудь, – говорил Энди Нортону тихим мягким голосом. – Информация о наших финансовых делах останется в тайне, я буду нем как рыба, и…

– Достаточно, – перебил его Нортон. Он откинулся в кресле так, что голова его почти касалась вышитых букв, оповещающих о грядущем пришествии. Лицо коменданта было холодней могильного камня.

– Но…

– Больше не упоминайте при мне о деньгах. Ни в этом кабинете, ни где-либо еще. Если Вы не хотите, конечно, чтобы библиотека опять превратилась в одну маленькую комнату типа чулана, как это было раньше. Надеюсь, это понятно?

– Я просто попытался Вас успокоить, только и всего.

– Учтем на будущее. И если я когда-нибудь еще буду нуждаться в успокоениях такого сукиного сына, я о них попрошу специально. Я согласился на эту встречу, потому что Вы утомили меня своими запросами, Дюфресн. Этому пора положить конец. Я выслушивал бы идиотские истории типа Вашей дважды в неделю, если бы пустил это дело на самотек. И каждый, кому не лень, использовал бы меня как жилетку, в которую можно поплакаться. Я раньше относился к Вам с большим уважением. Но теперь это закончилось. Вот и все. Надеюсь, мы поняли друг друга?

– Да, ответил Энди, – но я хотел бы нанять адвоката.

– О боже, и для чего?

– Думаю, мы можем это обсудить. С показаниями Томми Вильямса, моими показаниями и информацией, полученной из клуба, можно начать новое дело.

– Томми Вильяме выбыл из Шоушенка.

– Что?! – Он был переведен. – Переведен куда?

– Кешмен.

Энди замолчал. Его никто не назвал бы недостаточно сообразительным, но тут и круглый идиот мог бы догадаться, что дело нечисто. Кешмен – тюрьма к северу от Арустука, слабо охраняемая. Заключенные часто посылаются на уборку картофеля, и это довольно тяжелая работа, но им выплачивают хороший заработок. А также у этих людей есть реальная возможность обучаться в CVI, престижном техническом институте, если у кого возникает желание. Что самое главное для таких людей, как Томми, людей с молодой женой и ребенком, отпускная программа в Кетмене довольно свободная. Что означает реальный шанс хотя бы по выходным жить как нормальный человек.

Воспитывать собственного ребенка, заниматься сексом с женой, даже ездить на пикник.

Нортон, несомненно, выложил все эти козыри перед ошалевшим Томми и потребовал взамен всего лишь одной маленькой услуги: не слова больше про Элвуда Блейча. Томми предстояло решать, отправляться ли ему в Кешман или оставаться здесь, где ему устроили бы действительно тяжкое существование и вместо секса с женой предложили бы секс с тремя-четырьмя сестрами.

– Но почему? – Спросил Энди. – Почему Вы…

– Да будет Вам известно, – спокойно продолжал Нортон, – что я связывался с Роуд Айленд. Там действительно содержался заключенный по имени Элвуд Блейч. Он был выпущен на свободу во время последней амнистии, знаете, эти идиотские правительственные программы, выдумка обезумевших либералов, позволяющая уголовникам спокойно разгуливать по улицам. Блейч исчез.

– Начальник той тюрьмы… не приходится ли Вам приятелем?

Сем Нортон одарил Энди ледяной улыбкой…

– Да, мы знакомы.

– Почему? – повторил Энди. – Скажите мне, зачем Вы это сделали? Я ни о чем бы не стал болтать, если бы вышел на свободу, это же очевидно. Так зачем же?

– Затем, что люди, подобные Вам, причиняют мне много расстройства и головную боль, – откровенно сказал Нортон. – Мне хорошо, что Вы находитесь здесь, в Шоушенке, мистер Дюфресн. И пока я нахожусь на посту коменданта. Вы на свободу не выйдете. Вы привыкли думать, что на голову выше всех окружающих. Это очевидно, для этого достаточно посмотреть хоть раз вам в глаза, и когда я впервые пришел в библиотеку, мне стало все очевидно. Ощущение собственного превосходства написано у Вас на лбу крупными буквами. Теперь Вы несколько изменились, и я этому рад. Не думайте, что Вы для меня чем-то полезны, вовсе нет. Просто такого человека не помешало бы поучить смирению. Вы привыкли шествовать по прогулочному двору так, как будто это гостиная в доме Вашего приятеля, и Вы приглашены на вечерний коктейль. Знаете, такие очаровательные вечеринки, где всякий муж домогается чужой жены и все до одного напиваются безобразно пьяными. Но больше Вы не будете прогуливаться подобным образом, я в этом уверен. И буду следить на протяжении многих лет с большим удовольствием за тем, чтобы к Вам не вернулась прежняя самонадеянность. А теперь убирайтесь прочь.

– О'кей. Но знайте, Нортон, что вся моя активность в качестве Вашего личного экономиста сворачивается. И если Вы захотите впредь обходить налоги и сводить концы с концами, обращайтесь в консультацию. Возможно, Вам помогут.

Лицо коменданта на секунду стало красным от прихлынувшей крови, но затем прежний цвет вернулся к нему.

– Теперь Вы пойдете в карцер. Тридцать дней. На хлеб и воду. Вторая черная пометка в карточке. И пока Вы будете там сидеть, обдумайте мои слова: если Вы прекратите на меня работать, я приложу все усилия, чтобы библиотека вернулась в то состояние, в котором была до Вашего прихода. И сделаю Вашу жизнь тяжелой… Очень тяжелой. Уж будьте спокойны, это я обеспечить смогу. Вы потеряете свою одноместную камеру в пятом блоке, поступающих сейчас много, так что будете жить с соседом. Потеряете все ваши камешки, лежащие на окне, и лишитесь протекции охраны против гомосексуалистов. Вы лишитесь всего… Ясно?

Думаю, Энди было ясно все.

Время шло – возможно, единственно невосполнимая, единственно ценная вещь в этом мире. Энди Дюфресн действительно изменился. Он продолжал делать грязную работу на Нортона и заниматься библиотекой, все шло по-прежнему. По-прежнему он заказывал выпивку на день рождения и Рождество, по-прежнему отдавал мне недопитые бутылки. Время от времени я доставал ему полировальные подушечки, и в 1967 я принес молоток: старый, который он получил девятнадцать лет назад, совсем истерся… Девятнадцать лет! Когда вы произносите эти слова, они звучат как захлопывание двери в гробницу и дважды повернутый в замке ключ. Молоток, который тогда стоил десять долларов, теперь поднялся до двадцати двух, и мы с Энди печально улыбнулись, когда заключали сделку.

Энди продолжал обрабатывать камни, которые находил на прогулочном дворе. Правда, двор теперь стал меньше: половина его была заасфальтирована в 1962 году. В любом случае, Энди находил достаточно, чтобы ему было чем заниматься. Когда он заканчивал обрабатывать камень, помещал его на подоконник. Энди говорил мне, что он любит смотреть на камешки, освещаемые солнечными лучами, на кусочки планеты, которые он взял из пыли и грязи и отшлифовал до зеркального блеска. Аспидный сланец, кварц, гранит. Крошечные скульптуры, склеенные заботливыми руками Энди. Осадочные конгломераты, отполированные так, что можно было ясно видеть, что они составлены из слоев различных пород, отлагавшихся здесь на протяжении многих веков. Энди называл такие образцы «тысячелетние сэндвичи».

Время от времени Энди убирал некоторые камешки с подоконника, чтобы оставить место для новых. Большинство из тех камней, что покинуло его комнату, перешло ко мне. Считая те, самые первые, напоминающие запонки, у меня было пять экземпляров. Одна скульптура человека, мечущего копье, два осадочных конгломерата, тщательно отполированных. У меня до сих пор хранятся эти камни, и я часто верчу их в руках, думая о том, сколь много может добиться человек, если у него есть время и желание.

Итак, все текло своим чередом. Если бы Нортон мог видеть, как изменился Энди в глубине души, он был бы доволен результатами своих трудов. Но для этого ему пришлось бы заглянуть чуть глубже, чем он привык.

Он говорил Энди, что тот идет по прогулочному двору, как по гостиной на званом ужине. Я называл такое поведение чуть иначе, но прекрасно понимаю, что именно имел ввиду комендант. Я уже говорил, что Энди носил свою свободу как невидимый пиджак, и хотя он находился за решеткой, никогда не походил на заключенного. Глаза его никогда не принимали отсутствующего тупого выражения. Он никогда не ходил так, как большинство здесь – сгорбившись, вжав голову в плечи, тяжело переставляя ступни, словно они налиты свинцом. Нет, не такой была походка Энди: легкий шаг, расправленные плечи, будто он возвращается домой, где его ждет прекрасный ужин и красивая женщина вместо пресного месива из овощей, переваренной картошки и двух жирных жестких кусочков того, что скорее можно назвать пародией на мясо… Плюс картинка с Реквель Элч на стене. И за все эти четыре года, хотя Энди и не стал таким же, как остальные, он приутих, замкнулся в себе, стал более молчаливым и сосредоточенным. И кто может его винить? Разве что Нортон.

Мрачное состояние Энди прекратилось в 1967 году во время мирового чемпионата. Это был сказочный год, год, когда «Ред Сокс» стали победителями. Первое место вместо предсказываемого Лас Вегасом девятого. Когда это случилось – когда команда стала призером Американской лиги – невиданное оживление охватило всю тюрьму. Это была какая-то идиотская радость, странное ощущение, что если ожила безнадежная, казалось бы, команда – то шанс на воскресение есть у всякого. Теперь я едва ли смогу объяснить природу этого чувства, как бывший битломан не объяснит причин своего сумасшествия, когда оно уже прошло. Но тогда все это было вполне доступным и реальным. Всякое радио включалось на волну радиостанции, передающей чемпионат, когда играли «Ред Сокс». Жуткое уныние охватило публику, когда в Клевелэнд была пропущена под конец пара мячей, и идиотский взрыв буйного веселья последовал за решающим броском Рико Петросели, который решил исход игры. Затем, после поражения в седьмой игре чемпионата, «Ред Сокс» утратили свое магическое воздействие, и заключенные вновь впали в тягостное оцепенение. Подозреваю, как обрадовался этому Нортон. Проклятый сукин сын любил видеть вокруг себя людей с постными лицами, посыпающих головы пеплом, и на дух не переносил счастливых улыбок.

Что касается Энди, ему не было причин унывать. Возможно потому, что он никогда не был бейсбольным фанатом. В любом случае, он сумел поймать то непередаваемое ощущение удачи, которое, казалось, потерял. Энди вытащил свою свободу, как невидимый пиджак, из пыльного шкафа – и примерил вновь…

Я вспоминаю один ясный осенний денек две недели после окончания чемпионата. Возможно, было воскресенье, потому что я помню множество людей, расхаживающих по двору, перекидывающихся мячиком, треплющихся друг с другом о всякой ерунде и заключающих сделки. Другие в это время сидели в зале для посетителей, общаясь с близкими под пристальным взором охранников, рассказывая с серьезным видом совершенно неправдоподобные сказки о своей жизни и радуясь передачам.

Энди сидел на корточках у стены, сжимая в руке подобранные им только что камешки. Лицо он поднял к солнцу и, зажмурившись, впитывал тепло его лучей. В тот день была на редкость ясная погода, это я помню точно.

– Привет, Ред, – окликнул он меня. – Подсаживайся, поговорим.

Я подошел.

– Хочешь? – Он протянул мне парочку тщательно отполированных «тысячелетних сэндвичей».

– Конечно. Чудные вещицы… Спасибо большое тебе.

Энди сменил тему:

– У тебя в следующем году знаменательная дата.

Я кивнул. В будущем году я отмечу тридцатилетие своего поступления в Шоушенк, шестьдесят процентов жизни проведено в тюрьме…

– Думаешь, ты когда-нибудь выйдешь отсюда?

– Разумеется. Когда у меня отрастет длинная седая борода, а старческий маразм разовьется настолько, что я уже не буду осознавать, в тюрьме я или на свободе.

Энди слегка улыбнулся и прищурился на солнце:

– Хорошо.

– Я думаю, в такой чудный денек почему бы не быть хорошему настроению.

Он кивнул, и некоторое время мы молчали.

– Когда я отсюда выйду, – наконец произнес Энди. – я поеду туда, где все время тепло.

Он говорил с такой уверенностью, как будто до освобождения оставалось не больше месяца.

– И ты знаешь, Ред, куда я поеду?

– Понятия не имею, и куда же?

– Зихуатанезо, – ответил Энди, медленно, мягко выговаривая это слово, и оно звучало как музыка. – Недалеко от Мехико. Это маленькое местечко в двадцати милях от тридцать седьмой магистрали. Оно находится в сотне миль к северо-востоку от Акапулко в Тихом океане. Ты знаешь, что говорят мексиканцы о Тихом океане? Я ответил, что не знаю.

– Говорят, у него нет памяти. Именно там я хочу провести остаток своих дней. Ред. В теплом месте, где исчезает память.

Энди забрал в ладонь горсть пыли, и теперь, продолжая говорить, отбирал камешки. Пару раз кварц вспыхнул под солнечными лучами.

– Зихуантанезо. Там у меня будет маленький отель. Шесть домиков вдоль побережья, и еще шесть – чуть по дальше около магистрали. У меня будет парень, который будет возить гостей на рыбалку. А для того, кто поймает самую большую рыбу сезона, будет учрежден приз, и его портрет я повешу в вестибюле. Это будет такое место, где стоит провести свой медовый месяц.

– И где ты собираешься взять денег для этого всего? Финансовые операции?

Он взглянул на меня и улыбнулся:

– В точку. Ред. Временами ты меня просто пугаешь.

– Так вот, слушай, – продолжал Энди, закуривая сигарету. – Когда случается что-нибудь скверное в этом суетном мире, люди делятся на две категории. Предположим, есть маленький домик, уютно обставленный и полный гениальных полотен и всякого антиквариата. И вот хозяин его услышал, что приближается ураган. Один из этих двух типов людей будет надеяться на лучшее. «Ураган свернет с пути, – говорит себе такой человек. – Было бы абсурдно уничтожить этот чудный дом и эти старые картины. Господь не позволит этого… Да если что и случится, все имущество здесь застраховано». Это один сорт людей. А другой пребывает в уверенности, что ураган может идти прямо на него, и тогда разрушит все на своем пути. И даже если прогноз погоды утверждает, что ураган сменил путь, такой человек знает, что в любой момент он может вернуться вновь и сравнять его милый домик с землей. Такие люди отдают себе отчет в том, что стоит надеяться на лучшее, это еще никому не вредило… Но готовиться стоит к худшему.

Я зажег сигарету и спросил:

– Ты хочешь сказать, ты застраховался от неожиданности?

– Да, я подготовился к урагану. Я знаю, как скверно он выглядит. У меня было мало времени, но во все отведенное мне время я действовал. У меня был друг, единственный человек, который остался со мной. Он работал в инвестиционной компании в Портленде. Шесть лет назад он умер.

– Жаль.

– Да. – Энди отбросил окурок. – У нас с Линдой было что-то около четырнадцати тысяч долларов – не много, но кое-что. Однако, черт, мы были молоды и не о чем не думали. Но когда начался ураган, я принялся вытаскивать свои картины в безопасное место. Я продал акции и честно заплатил весь налог, как примерный школьник. Внес в декларацию абсолютно все, ничего не скрыл.

– Они заморозили твой счет?

– Я был обвинен в убийстве, Ред, а не мертв! Невозможно заморозить имущество невинного человека. И слава богу. А это все было еще до того, как меня обвинили в преступлении. У нас с Джимом, тем моим другом, было немного времени. Я все быстро скинул по дешевке. Конечно, много проиграл на этом. Но тогда у меня были другие, гораздо более серьезные поводы для волнения.

– Да, пожалуй.

– Когда я попал в Шоушенк, все это оставалось в целости. Как и теперь. Там, за этими стенами, живет человек, которого никто никогда не видел в лицо. У него есть карточка социальной безопасности и водительские права, полученные в Майне. А также свидетельство о рождении на имя Питера Стивенса. Превосходное имя, не правда ли?

– Кто он? – спросил я. Похоже, я знал, что ответит Энди, но не мог в это поверить.

– Я.

– Не станешь же ты говорить мне, что у тебя было достаточно времени, чтобы получить фальшивые документы, пока над тобой трудились копы. Или что ты оформил все это, находясь на судебном разбирательстве.

– Нет, этого я утверждать не стану. Мой друг Джим оформил все за меня. Он начал действовать после того, как отклонили мою апелляцию. Основные документы были в его руках до 1950 года.

– Он должен был быть тебе очень близким другом, – сказал я.

Не знаю, какой части из всего этого я поверил – всему, половине или же вовсе ничему. Но денек был теплый, солнце ясно светило, и все один черт – это была занимательная история.

– Ведь весь этот расклад на сто процентов нелегален.

– Он был близким другом. Мы вместе воевали. Франция, Германия, оккупация. Он был хорошим другом. Он знал, что в этой стране сделать фальшивые бумаги, хотя и не легально, легко и безопасно. Он взял мои денеги, все налоги на которые были выплачены так тщательно, что IRS было просто не к чему придраться. И вложил их на имя Питера Стивенса. Это было в 1950 и 1952 году. Сегодня по приблизительным расчетам там триста семьдесят тысяч долларов.

Наверное, у меня отвисла челюсть, потому что Энди улыбнулся, глядя на меня.

– Если я не умру здесь, возможно, у меня будет семь или восемь миллионов, «роллс-ройс» и все, чего я не пожелаю.

Ладонь его зачерпнула новую пригоршню камешков.

– Я надеюсь на лучшее, готовлюсь к худшему, и ничего, кроме этого. Фальшивое имя предназначено для того, чтобы сохранить этот маленький капитал. Просто я перестраховывался и заранее выносил свои пожитки из дому. Но, к сожалению, я не знал, что ураган будет продолжаться так долго.

Я некоторое время молчал, пытаясь осознать, что этот невысокий худощавый человек в сером тюремном костюме может обладать большей суммой денег, чем комендант Нортон соберет за всю свою гнусную жизнь, даже если вывернется наизнанку.

– Значит, ты не придуривался, когда говорил, что можешь нанять адвоката. – Наконец вымолвил я. – За такие деньги можно пригласить Клеринса Дерроу, или кто там сейчас самый крутой вместо него. Почему ты до сих пор этого не делаешь? Ты бы вылетел из этой чертовой дыры как пуля.

– Не совсем так, – ответил Энди, слегка улыбаясь.

– Хороший адвокат вытащит Томми Вильямса из Кешмана и заставит его говорить, хочет тот или нет. Твое дело возобновят, ты наймешь частных сыщиков для поисков Элвуда Блейча и смешаешь эту суку Нортона с дерьмом. Почему бы нет, Энди?

– Потому, что я сам себя перехитрил. Если я когда-нибудь попробую наложить лапу на деньги Питера Стивенса, находясь здесь, я потеряю все до цента. Это мог сделать Джим, однако он мертв. Видишь, в чем проблема?

Я видел: эти деньги так много могли дать Энди, но получалось так, будто они принадлежат другому лицу. И если отрасль, в которую они вложены, придет в убыток… Все, что остается Энди – наблюдать за курсом акций на страницах «Пресс-геральд», будучи не в силах сделать хоть что-нибудь. Хреновое положение, скажу я вам.

– И еще тебе кое-что скажу. Ред. В городке Бакстоне есть скошенный луг. Ты же знаешь, где находится Бакстон?

Я знал.

– Вот и хорошо. В северном углу лужка расположен большой камень, на котором выбито стихотворение Роберта Фроста. Около основания большого камня расположено вкрапленное в него вулканическое стекло, которое до сорок седьмого года было моим пресс-папье. Джим вставил этот камешек в большой валун на лугу. Под ним лежит ключ от депозитного ящика в Портлендском банке.

– Ну и попал же ты в переделку, – сказал я. – Когда умер твой друг, IRS вместе с исполнителем его завещания вскрыл все депозитные ящики. Энди улыбнулся:

– Все не так плохо. Мы позаботились о такой возможности. Ящик зарегистрирован на имя Питера Стивенса, и каждый год компания юристов, являющаяся исполнителем завещания Джима, посылает в банк чек. Рента вносится исправно. Питер Стивене находится в этой коробке, и рано или поздно он выйдет наружу. Водительские права просрочены на шесть лет, потому что Джим умер шесть лет назад, но ничего не стоит восстановить их за пять долларов. В коробочке также расположены биржевые сертификаты и два десятка тысячедолларовых облигаций. Я присвистнул.

– Питер Стивене надежно заперт в ящике портлендского банка, а Энди Дюфресн еще более надежно заперт в Шоушенке. Вот ведь в чем проблема. А ключ, которым можно открыть ящик с документами, деньгами и новой жизнью, находится под черным стеклом на Бакстонском лугу. Скажу больше, Ред, последние двадцать лет я с необычайным интересом проглядывал газеты, выискивая в них все новости, касающиеся новых строительных проектов в Бакстоне. И в один прекрасный день, подозреваю, мне придется прочитать, что через луг проложили магистраль или начали строить там новый госпиталь или универмаг, похоронив мою новую жизнь под десятью футами бетона.

– О боже, Энди, если все это так, как ты еще не сошел с ума?

Он улыбнулся:

– Все спокойно на западном фронте.

– Но возможно, через годы…

– Да, возможно. Но есть вероятность, что я окажусь на свободе чуть раньше, чем этого хотят государство и Нортон. Я не могу позволить себе ждать долго. Я думаю о Зихуантанезо и своем отеле. Это все, чего я теперь хочу от жизни. Я не убивал Глена Квентина, и жену свою тоже не убивал, и этот отель… не так уж многое из всего, что может хотеть человек. Купаться, загорать и спать в комнате с открытыми окнами… не так уж это много. Естественное человеческое желание.

Он отбросил свои камешки и продолжил, глядя мне в глаза, довольно бесцеремонно:

– А знаешь, Ред, в этом месте мне непременно понадобится человек, умеющий крутиться и доставать вещи.

Я долгое время думал об этом разговоре. И почему-то мне даже не казалось абсурдным, что мы обсуждали такие проекты на вонючем тюремном дворе под пристальными взглядами вооруженных до зубов ребят на вышках.

– Не могу, – ответил я. – Там я ничего не могу. Я привык к своей несвободе. Здесь я человек, который может все – по крайней мере, многое. Но там, на свободе, мои способности не будут нужны никому. И если ты хочешь купить открытки или полировальные подушечки, у тебя всегда под рукой каталоги любого крупного универмага. Здесь я выступаю в роли этого чертового каталога. А там… просто непонятно, с чего начать. И непонятно, как.

– Не приуменьшай своих достоинств. Ты самоучка, человек, который всего в жизни добился сам. Совершенно замечательный человек, на мой взгляд.

– О дьявол, у меня нет даже диплома высшей школы.

– Я знаю. – Ответил Энди.

– Но не бумажка создает человека. И не тюрьма его уничтожает.

– За пределами этих стен я буду ничем, Энди. Это точно. Он встал.

– Обдумай мои слова, – негромко произнес он и пошел прочь, как если бы один деловой человек на свободе сделал конкретное предложение другому деловому человеку. И на какое-то мгновение я действительно почувствовал себя свободным. Да, Энди может делать чудеса. Благодаря ему я на время забыл о том, что оба мы осуждены пожизненно, забыл о ребятах на вышках и коменданте-баптисте, которому нравится Энди Дюфресн, находящийся в Шоушенке, и нигде больше. Ведь Энди для него – как домашняя зверушка, обученная заполнять ведомости и проводить счета. Совершенно замечательное создание!

Но ночью в камере я вновь стал заключенным. Идея была совершенно абсурдной, но она зацепила мое воображение, как крючок. Видение голубой воды и белого песчаного пляжа теперь было скорее жестоким, чем идиотским. Я не умел носить тот невидимый пиджак, что отличал Энди от всех нас. Я провалился в мучительный скверный сон. Я видел огромный черный камень в форме гигантской наковальни посреди луга. Я пытался поднять его, чтобы вытащить ключ, но чертов валун был необыкновенно тяжел, и я даже не сдвинул его с места. И где-то вдали слышался лай ищеек…

Теперь, думаю, стоит немного рассказать о побегах. Конечно, они случаются время от времени в нашей милой семейке. Через стену, конечно, вы не перепрыгнете при всем своем старании. Прожектора освещают пространство всю ночь, протягивая длинные белые пальцы через поля, которые окружают тюрьму с трех сторон, и зловонное болото с четвертой стороны. Заключенные иногда перебираются через стену и всегда попадают под луч прожектора. Даже если этого не происходит, копы подбирают беднягу, пытающегося голосовать на шестой или девятой магистрали. Если они пытаются пробираться сквозь фермерские угодья, кто-нибудь непременно позвонит в тюрьму и сообщит местонахождение беглеца. Те ребята, которые пытаются бежать через стены, просто кретины. В сельской местности человек, бегущий по полям в сером тюремном костюме, находится в худшем положении, чем таракан, забравшийся на блюдо с пирогом посреди стола.