21 страница

и пустой кошелек. Тремя вещами владеет Рим: папой, старинными зданиями и безграничной алчностью. Тремя вещами переполнен Рим: шлюхами, попами и писцами — «к величайшему убытку тех, у кого обманом и силою вымогают деньги на содержание этой чумы, этой банды никчемных и прожорливых бездельников». Зато трех вещей боятся больше всего в Риме: единодушия немецких государей, рассудительности народа и того, что обманы папистов «выходят на свет божий». Папы давно отреклись от Евангелия. С наглостью бесчинствуют паписты в Германии, «услаждая себя кровью и по́том немцев». Гуттен исполнен решимости говорить суровую правду: «Будешь говорить ей правду?» — спрашивает его Эрнгольд. «Да, буду, — отвечает Гуттен, — хотя бы мне грозили оружием и самой смертью!»

Завершается книга диалогом «Наблюдатели», в котором осмеивается папский легат Каэтан, прибывший в Германию ради приумножения земных благ римской курии. Он так привык к беспрекословному повиновению, что даже бога Солнца, наблюдавшего с небес за немецкими делами, отлучает от церкви за то, что тот плохо согревал его холеное тело. Попутно Гуттен касается различных сторон тогдашней жизни и с откровенной неприязнью говорит также о купцах, которые наводняют Германию иноземными товарами, прививают вкус к роскоши и изнеженности. Только рыцарство хранит еще заветы вольнолюбивой старины и не утратило былой немецкой честности.

«Диалоги» встретили горячий отклик в оппозиционных кругах. Реформация уже началась. Положение в стране с каждым днем становилось все более напряженным. Гуттен продолжал наносить удары по врагу. «Примитесь за дело, достойные немцы! Настало время, восстаньте, чтобы обрести свободу», — взывал он в стихотворной «Жалобе и предостережении против непомерного нехристианского насилия папы и недуховного духовенства» (1520). Стихотворение это Гуттен написал на немецком языке: он хотел, чтобы голос его был услышан всей страной. С этой целью он перевел на немецкий язык свои диалоги и писал по-немецки новые произведения, в том числе мужественную «Новую песню» (1521).

Иллюстрация:

У. фон Гуттен. «Диалоги»

Титульный лист работы Ганса Бальдунга Грина.
Страсбург, 1521 г.

Когда же в 1522 г. ландауский союз рыцарей под руководством Франца фон Зиккингена поднял восстание против курфюрста архиепископа Трирского, Гуттен принял в нем деятельное участие, надеясь, что инсургенты силой рыцарского меча проведут в Германии имперскую реформу. Но эта реформа была бы в тех исторических условиях утопической и даже реакционной, поскольку на первый план она выдвигала рыцарское сословие, уже сыгравшее свою историческую роль. Чрезвычайно актуальной и прогрессивной была сама идея политической консолидации за счет упразднения власти территориальных князей и освобождения страны от гнета папского Рима. Незадолго до восстания Гуттен опубликовал латинские «Новые диалоги» (1521), в которых выступают Лютер и Зиккинген, говорящие о задачах антипапского освободительного движения. Наиболее ярким диалогом является «Булла, или Крушибул». В нем папская Булла, осуждающая Лютера и его единомышленников, нападает на германскую Свободу; привыкнув считать ее своей рабыней, она и на этот раз прибыла из-за Альп, чтобы ввергнуть германскую Свободу в оковы «и опутать Германию сетями позорного рабства». «Молю вас, германцы! — взывает Свобода. — Не оставьте, сограждане! Спасите несчастную Свободу. Отважится ли кто оказать мне поддержку?» Таким человеком оказывается сам Гуттен. Он вступает в единоборство с Буллой,

набитой обманами, хитростями, кознями, интригами, ложью, вероломством, преступлениями и злыми замыслами. Нанося Булле удары, он призывает всех патриотов выступить на защиту отечества, а когда во главе вооруженных рядов появляется Зиккинген, Гуттен выражает уверенность, что правое дело наконец победит. Разве на помощь рыцарю не поспешат «вольные простолюдины и все свободные и отважные люди» империи? «Слава богам! — восклицает он. — Германия опомнилась и хочет быть свободной!»

Но, несмотря на пламенные призывы Гуттена, восставших рыцарей не поддержали ни бюргеры, ни крестьяне. Восстание окончилось неудачей. Зиккинген был смертельно ранен, Гуттен бежал в Швейцарию, где вскоре и умер.

В творчестве Гуттена литература немецкого гуманизма достигла своей вершины. В дальнейшем немецкий гуманизм уже не выдвигал таких ярких и крупных фигур. Более того, он начал угасать, поскольку исторические условия оказались крайне неблагоприятными. Бюргерство, напуганное революционным движением масс, капитулировало перед князьями. Реформация и Контрреформация почти с равным ожесточением преследовали гуманистическое вольномыслие.

ЛИТЕРАТУРА НА НЕМЕЦКОМ ЯЗЫКЕ
ПЕРЕД РЕФОРМАЦИЕЙ

Одновременно с литературой, создававшейся гуманистами преимущественно на латинском языке, продолжала развиваться литература на языке немецком. Гуманисты Германии шли по пути, который был проторен бюргерско-демократической словесностью XIV—XV вв. Но они в то же время правильно ощущали «старомодность» современной литературы на немецком языке. Ведь не только в XV, но и в XVI в. немецкая литература сохраняла многие средневековые «готические» черты, как, впрочем, и немецкое изобразительное искусство, что может быть объяснено не только известным консерватизмом, но и желанием опереться на национальные традиции, тесно связанные с культурой городов, достигших в Средние века замечательного расцвета. Впрочем, литература эта вовсе не была однообразной и косной, она откликалась на веяния времени, а ее демократическая непосредственность и лубочная красочность подчас производят большее впечатление, чем сухость иных латинистов.

В немецкой литературе XV и начала XVI в. слышались отзвуки средневекового шпильманского и куртуазного эпоса. Известные и неизвестные нам авторы перекладывали в прозу рыцарский роман, главным образом французского происхождения («Прекрасная Мелузина», 1456; «Понт и Сидония», 1483; «Тристан и Изольда», 1484; «Герцог Эрнст», 1493, и др.) Их переложения получили со временем большое распространение в качестве своего рода «народных книг», пользовавшихся огромной популярностью. Такие книги, как «Прекрасная Мелузина», повествовавшая о принцессе, принимавшей облик наяды, или более поздняя книга о любви провансальского рыцаря Петра Серебряные Ключи и неаполитанской принцессы Магелоны («Прекрасная Магелона», 1535), трогали сердца читателей волнующим рассказом о самоотверженной любви и высокой доблести.

Но, конечно, немецкая повесть, обращавшаяся к рыцарским сюжетам, не могла не испытать на себе воздействие собственно бюргерских взглядов. Так в повести Елизаветы Нассау-Саарбрюкенской «Гуг Шаплер» (изд. 1500), восходящей к французскому источнику, не только осуждался произвол высокомерных феодалов, но и с сочувствием сообщалось, как племянник парижского мясника Гуг Шаплер (Гуго Капет, X в.) стал королем Франции.

Большое значение для последующего развития немецкой литературы имели традиции шванковой и сатирико-дидактической литературы, которые несли с собой неиссякаемые россыпи народного карнавального смеха и неистребимый дух оппозиции. И шванки, и поучительные «зерцала», утвердившиеся в немецкой литературе со времен Гуго Тримбергского, продолжали играть активную роль в немецкой литературе эпохи Возрождения. Даже гуманисты, драпировавшиеся в античные одежды, не были в конце концов чужды этой действительно во многом наивной словесности. Взять хотя бы латинские фацеции Г. Бебеля. По своему характеру они весьма близки к грубоватым, а подчас и топорным немецким шванкам. Старинному карнавальному озорству не чужд и автор «Обструганного Экка». И даже блестящие диалоги Ульриха фон Гуттена перекликаются не только с Лукианом и Плавтом, но и с немецкой сатирой Позднего Средневековья, разрабатывавшей антиклерикальную тему. Шванки и плутовские повести не только охотно читались в народной сфере; безвестные писатели продолжали создавать многочисленные произведения в этом духе. «У немногих народов можно встретить такую коллекцию, — писал молодой Ф. Энгельс о народных книгах шванкового характера. — Это остроумие, эта естественность замысла и исполнения, добродушный юмор, всегда сопровождающий едкую насмешку, чтобы она не стала слишком злой, поразительная комичность положений — все это, по правде сказать,

могло бы заткнуть за пояс значительную часть нашей литературы» (Маркс К., Энгельс Ф. Из ранних произведений М., 1956, с. 348).

Из народных книг этого рода наибольшую известность приобрела «Занимательная книжка о Тиле Эйленшпигеле» (1515). Героем этой «занимательной книжечки», содержащей около ста шванков, является веселый подмастерье Тиль Эйленшпигель (или Уленшпигель), способный перехитрить носителей самодовольной тупости, корысти и несправедливости и посмеяться над ними. Есть основания полагать, что у него был исторический прототип. Предание гласит, что в XIV в. в Германии жил озорной бродяга и подмастерье по имени Тиль, шутовские проделки которого запомнились людям. Со временем история Тиля обросла эпизодами, заимствованными из различных книжных и устных источников. Бюргерская литература питала пристрастие к ловким и смышленым простолюдинам, оставлявшим в дураках больших господ. Все эти ловкачи и плуты ничем не напоминали героев рыцарского романа. Их сила заключалась в изворотливом уме, неукротимой энергии и лукавстве. Героя бюргерской литературы окрыляло веселье и вера в успех.

Тиль Эйленшпигель сродни всем этим ловкачам и плутам. Дразнить и дурачить людей Тиль начал уже в детстве. С годами Эйленшпигель превратился в виртуоза озорных проделок. В этом он ничуть не уступал своим предшественникам. Подобно попу Амису, он, например, писал для ландграфа Гессенского картину, которую могли увидеть только рожденные в законном браке. Однако если поп Амис и поп из Каленберга все-таки принадлежали к привилегированному сословию, хотя и стояли на низших его ступенях, то крестьянский сын Тиль Эйленшпигель был подмастерьем, т. е. принадлежал к наиболее бесправным кругам тогдашнего города. И это обстоятельство придавало его проделкам, иногда довольно циничным и даже как будто бесцельным, особый смысл.

Шутовство Тиля становилось своеобразным выражением духа народной оппозиции. Оно расшатывало устои старого мира, приближавшегося к потрясениям Реформации и Великой крестьянской войны. Ведь Тиль насмехался над сословными предрассудками дворян и князей, над алчностью и сластолюбием духовенства, над схоластикой и святыми реликвиями, над легковерием, косностью, скупостью и тупостью людей. При этом, в отличие от попа Амиса и героев более поздних плутовских романов, Тиль не преследовал корыстных целей. Материальный расчет не являлся основным стимулом его поступков. Он укорял власть имущих за то, что на неправое, злое дело смотрели они сквозь пальцы, «нередко подвигнутые к тому деньгами и дарами». Шутовство не принесло Эйленшпигелю богатства, но воспитывало в нем дерзкое свободолюбие. Бельгийский писатель Шарль де Костер верно уловил эту тенденцию, превратив в романе «Легенда о Тиле Уленшпигеле и Ламме Гудзаке» (1867) героя народной книги в борца за освобождение Фландрии.

Иллюстрация:

Альбрехт Дюрер.
Иллюстрация к «Кораблю дураков» С. Бранта

Гравюра из первого издания книги. Базель, 1494 г.

Перед Реформацией новыми красками заиграл также жанр сатирико-дидактического «зерцала», который наряду со шванком являлся одним из основных жанров бюргерской литературы Средних веков. Сатира шла в этой литературе рука об руку с назиданием: поэты из бюргерских кругов любили поучать.

На исходе XV в. базельский гуманист Себастиан Брант (1457—1521) написал на немецком языке сатирико-дидактическое зерцало «Корабль дураков» (1494), восторженно встреченное современниками. Книга еще тесно связана со средневековой традицией. Тут и старомодный книттельферз (силлабический стих), и назидательность, и стремление аккуратно перечислить пороки, обременяющие землю. В то

же время в этой самобытной и глубоко национальной книге немецкий гуманист зовет окружающий мир на суд Разума. Все уродливое, несправедливое, темное рассматривает он как проявление человеческого неразумия; уже не грешники, но глупцы наполняют его сатиру. Поэт перестал быть церковным проповедником. На обширном корабле он собирает многолюдную толпу дураков, отправляющихся в Наррагонию (страну глупости). Этот парад дураков возглавляет мнимый ученый, всегда готовый пустить пыль в глаза, а на самом деле едва знающий несколько латинских слов и набивающий дом книгами лишь для того, чтобы прослыть эрудитом. За ним следует длинная вереница дураков, олицетворяющая те или иные нравственные, социальные или политические изъяны. Тут и скряга, и рабы моды, и родители, легкомысленно относящиеся к воспитанию, и склочники, и астрологи, и азартные игроки, и взяточники, и сквернословы, и многие другие.

Самой большой и самой распространенной «глупостью» Себастиан Брант считал себялюбие, которое разъединяет людей и калечит их души. Помышляя о личной выгоде, себялюбцы пренебрегают общим благом и тем самым содействуют упадку немецкого государства. Корысть овладела людьми. Господин Пфеннинг стал править миром. Он изгоняет из мира справедливость, дружбу, любовь и кровное родство.

Оглядываясь по сторонам, Брант видит великое неустройство, царящее в Германии как в малом, так и в большом. Не будучи пророком Реформации, обнаруживая подчас консервативные взгляды, Брант в то же время ратует за обновление немецкой жизни. Он понимает, что страну ожидают потрясения. Ожидают они и католическую церковь. «Кораблик св. Петра сильно качает, я боюсь, как бы он не пошел ко дну, волны с силой бьют в него, будет большая буря и много горя». В духе времени Брант представлял себе эту приближающуюся социальную бурю в грозных образах «Апокалипсиса». «Время близится! Близится время!» — восклицает поэт, и ему кажется, что антихрист стоит у дверей.

Как сатирик, Брант тяготеет к карикатуре, к лубочной ксилографической угловатости, к площадному острословию. Но лубочность Бранта далека от того могучего площадного гротеска, который спустя несколько десятилетий утвердился в романе Рабле. Конечно, фигуры дураков, наполняющие сатиру Бранта, связаны с традицией народного лицедейства. Однако персонажей Бранта связывает с карнавалом дурацкий колпак с бубенчиками, и сатирик не выходит за пределы житейской повседневности. Его дураки — это люди обычные, часто встречающиеся в городах и селах Германии: сатира Бранта лишена сказочного гиперболизма. Успеху сатиры, несомненно, содействовали и превосходные иллюстрации, гравированные по рисункам молодого А. Дюрера. В 1498 г. «Корабль дураков» был переведен на латинский язык гуманистом Я. Лохером и таким образом стал достоянием всей культурной Европы. «Похвала Глупости» Эразма Роттердамского испытала на себе влияние брантовской сатиры. На «Корабль дураков» опирались немецкие сатирики XVI в. «Литература о дураках» (Narrenlitteratur) стала особой ветвью немецкой сатиры предреформационного периода.

Талантливым последователем Бранта был уроженец Эльзаса францисканский монах Томас Мурнер (1475—1537). В 1512 г. увидели свет его лучшая сатира «Заклятие дураков» и написанная, видимо, несколько позднее сатира «Цех плутов». Вслед за Брантом и Эразмом Роттердамским, умело используя личины «литературы о дураках», Мурнер набрасывает широкую сатирическую картину современной жизни. Сатира Мурнера острее и резче сатиры Бранта. Чувствуется, что страна приблизилась к потрясениям Реформации. Пренебрегая заветами Христа, князья церкви утопают в роскоши и праздности, в то время как их духовное стадо влачит жалкое существование. Из пастырей они превратились в волков. Продаются церковные должности. Продается совесть. Толпы ненасытных монахов, привыкших к безделью, рыскают по стране в поисках легкой наживы. Дьявол стал настоятелем многих немецких монастырей. Рыцари грабят на большой дороге, безжалостно обращаются с крестьянами, выколачивая из них последний грош. Мурнер понимает, что на плечи народа возложено непосильное бремя. По его словам, «бедняк в такой мере задавлен всякого рода поборами, что он уже почти не может жить». Во имя справедливости, во имя общего и своего личного блага большие и малые господа должны перестать сдирать шкуру с крестьянина. В противном случае Германии не избежать мужицкого бунта. И хотя поэт осуждает крестьян, готовых пустить в ход кулаки, прогнать дворян и перебить всех клириков, он понимает, что неразумие власть имущих может довести страну до катастрофы. Сетует Мурнер также на рост политического партикуляризма, в котором повинны прежде всего князья. Мало того, что они содействовали развалу империи, они еще запятнали себя тираническим произволом, вовсе не думая о том, «что мы такие же люди, как и они».

Сатира Мурнера привлекала остротой, была близка широким общественным кругам, приближавшимся к Реформации. Духу времени соответствовала

и унаследованная от Бранта резкая ксилографическая манера, позволявшая отчетливо рисовать разнообразные фигуры дураков и плутов, сновавших по городам и весям империи. Сатирические зарисовки Мурнера отличаются большой жизненной конкретностью. Перед нами не абстрактные схемы пороков, но вполне реальные люди, связанные с определенной житейской обстановкой. Поэт охотно прислушивается к голосу народа. Ему хорошо знакомы народные пословицы и поговорки. «Кто хочет познакомиться с нравами того времени, кто хочет изучить немецкий язык во всей его полноте, тому я советую внимательно читать мурнеровские творения», — писал Лессинг.

РЕФОРМАЦИЯ И МАРТИН ЛЮТЕР

Обстановка в Германии так накалилась, что достаточно было Мартину Лютеру прибить 31 октября 1517 г. к дверям виттенбергской церкви свои тезисы против торговли индульгенциями, как началась Реформация. Ненависть к католической церкви на время объединила самые различные слои немецкого общества. Но по мере того как революционные религиозно-политические идеи получали распространение, начали резко обозначаться противоречия, присущие немецкой раннебуржуазной революции, которая «сообразно духу времени, проявилась в религиозной форме — в виде Реформации» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 18, с. 572).

В ходе событий определился лагерь сторонников умеренной реформы. К нему примкнуло бюргерство, рыцарство и часть светских князей. М. Лютер (1483—1546) стал их духовным вождем. Революционный лагерь состоял из крестьян и городского плебейства, стремившихся коренным образом изменить существующие порядки. Их радикальным идеологом явился Томас Мюнцер. Напуганное размахом революционного движения, бюргерство отшатнулось от народной реформации, не поддержало оно и восстания рыцарства. В значительной мере из-за трусости и половинчатости бюргерства основные задачи революции не были достигнуты. Германия осталась страной феодальной и политически раздробленной. Реальная победа досталась местным князьям.

И все же Реформация глубоко потрясла всю немецкую жизнь. Католическая церковь утратила былую идейную гегемонию. То было время больших надежд, когда люди стремились к свободе, духовной и политической, и рядовой человек стал сознавать свою ответственность за судьбы родины и религии. Поэтому так восторженно было встречено выступление Мартина Лютера, бросившего смелый вызов косному католическому догматизму. Опираясь на мистическую традицию Позднего Средневековья, он утверждал, что не посредством церковных обрядов, но лишь при помощи веры, даруемой богом, обретает человек спасение души, что у клирика нет в этом никаких преимуществ перед мирянином, ибо любой человек может встретиться с богом на страницах Библии, а там, где звучит слово божие, должно умолкнуть суемудрие папских декреталий. Ведь папский Рим давно уже извратил и попрал заветы Христа. И Лютер призывал немцев положить конец «неистовому бешенству» «учителей гибели». Его призывы находили горячий отклик в сердцах множества людей, видевших в Лютере темпераментного провозвестника немецкой свободы. Вскоре, однако, мятежный пыл Лютера начал остывать. Когда же в 1525 г. крестьяне и плебеи с оружием в руках восстали против своих угнетателей, Лютер выступил против революционного народа.

С годами Лютер все дальше отходил от своего былого бунтарства. Отрекшись от требования свободы воли, он заложил основы новой протестантской догматики. Человеческий разум объявил он «невестой дьявола» и требовал, чтобы вера «свернула» ему «шею». Это был вызов гуманизму и его благородным идейным принципам. В свое время Ульрих фон Гуттен считал Лютера союзником и возлагал на него большие надежды. Но Лютер стал противником светской культуры гуманистов, раздраженно порицал Эразма Роттердамского за то, что для него «человеческое стоит выше божеского». В назидание прочим он изгнал из Виттенберга гуманиста Симона Лемниуса, автора легких эпиграмм и любовных стихотворений, который ответил Лютеру язвительной сатирой «Война монахов и шлюх» (1539). В противовес Эразму, отстаивавшему свободу человеческой воли, Лютер в трактате «О рабстве воли» (1526) развил учение о предопределении, согласно которому человеческая воля и знания не имеют самостоятельного значения, но являются лишь орудием в руках бога или дьявола. В одном из ранних своих произведений К. Маркс писал: «Лютер победил рабство по набожности только тем, что поставил на его место рабство по убеждению. Он разбил веру в авторитет, восстановив авторитет веры. Он превратил попов в мирян, превратив мирян в попов. Он освободил человека от внешней религиозности, сделав религиозность внутренним миром человека. Он эмансипировал плоть от оков, наложив оковы на сердце человека» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 1, с. 422—423).

При всем том в истории культуры Лютер оставил глубокий след. Выступив против автономного

развития культуры гуманизма, он не отвергал использования ряда завоеваний гуманизма в интересах новой церкви. Гуманизм оказал несомненное воздействие на его идейное формирование, среди сторонников Реформации встречались люди, в той или иной степени связанные с традициями гуманистической культуры. Сам Лютер обладал выдающимся литературным талантом.

Его трактаты, памфлеты, особенно те, которые были написаны до Великой крестьянской войны, принадлежат к числу ярчайших образцов немецкой публицистики XVI в. Горячий отклик встретило, например, его послание «К христианскому дворянству немецкой нации об улучшении христианского состояния» (1520), в котором Лютер обрушивался на римскую курию, обвиняя ее в алчности, в том, что она разоряет Германию и профанирует веру Христову.

Большим событием литературной и общественной жизни Германии явились духовные песни и шпрухи Лютера. Не разделяя классических увлечений гуманистов, видя вершину поэзии в ветхозаветных псалмах, он переводил их на немецкий язык, а также создавал по их образцу духовные песни, получившие широкое распространение в протестантских кругах. Одним из таких прославленных поэтических творений Лютера является «проникнутый уверенностью в победе» хорал «Ein feste Burg ist unser Gott» («Господь могучий наш оплот», переложение псалма 46), быстро ставший, по словам Ф. Энгельса, ««Марсельезой» XVI века» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 20, с. 346—347). Поэт знает, что Христос придет на помощь тем, кто остался верен ему и не покорился князю тьмы.

Есть в песнях Лютера отзвуки гуситских песен, старинных латинских гимнов и немецкой народной поэзии. Иногда Лютер прямо начинает свою песню словами, непосредственно заимствованными из обихода народной поэзии («Ein neues Lied wir heben an» — «Мы начинаем новую песню», и т. п.). Сам он объяснял эти свои заимствования из светской лирики тем, что стремился уменьшить популярность «любовных и плотских» песен ради торжества евангелической поэзии. И ему удавалось создавать произведения, получившие большую известность. Эту известность они завоевали не только протестантской направленностью, но и высокими художественными достоинствами. Лучшим песням Лютера присуща простота, задушевность и мелодичность, характерные для народной поэзии. Недаром такой взыскательный поэт, как Генрих Гейне, восторженно отзывался о песнях Лютера, «изливавшихся из его души в борьбе и бедствиях», и даже видел в них начало новой литературной эры.

Все же самым значительным начинанием Лютера стал перевод Библии на немецкий язык (1522—1534), давший основание Ф. Энгельсу сказать: «Лютер вычистил авгиевы конюшни не только церкви, но и немецкого языка, создал современную немецкую прозу» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 20, с. 346). Значение лютеровского перевода, опиравшегося не на латинский текст Вульгаты, как обычно бывало в то время, но на древнееврейский и греческий тексты, не только в том, что он несравненно точнее других переводов, появлявшихся до Лютера (между 1466 и 1518 гг. вышло из печати 14 переводов Библии на верхненемецкий язык, к 1480—1522 гг. относится четыре издания Библии на языке нижненемецком), но и в том, что Лютеру удалось утвердить нормы общенемецкого языка и тем самым в языковой форме содействовать национальной консолидации. «Я не имею своего особого немецкого языка, — писал Лютер, — я пользуюсь общим немецким языком так, чтобы меня одинаково понимали южане и северяне. Я говорю на языке саксонской канцелярии, которой следуют все князья и короли Германии; все имперские города и княжеские дворы пишут на языке саксонской канцелярии нашего князя, поэтому это и есть самый общий немецкий язык».

Но, используя грамматическую форму саксонской канцелярской письменности, Лютер черпал словарный материал из живой народной речи. При этом он обнаружил изумительное чувство немецкого языка, его пластических и ритмических возможностей. И он призывал учиться богатому, красочному и гибкому немецкому языку не у сухих педантов, но у «матери в доме», у «детей на улице», у «простолюдина на рынке» («Послание о переводе», 1530). Успех Библии был огромен. На ней воспиталось не одно поколение немцев, в том числе такие самобытные национальные прозаики, как Гриммельсгаузен, и такие гиганты, как Гете.

ЛИТЕРАТУРА
ВЕЛИКОЙ КРЕСТЬЯНСКОЙ ВОЙНЫ
И ТОМАС МЮНЦЕР

Уже в XV в. Германию начали озарять вспышки крестьянских восстаний. Возбуждение народных масс росло по мере того, как их положение становилось все более и более тяжелым. В 1431 г. поднялись крестьяне г. Вормса, в 1476 г. — в Вюрцбургском епископстве, возбужденные мятежными проповедями пастуха Ганса Дударя, призывавшего установить социальное равенство. То тут, то там возникали

тайные крестьянские союзы. С конца XV в. народное освободительное движение, включавшее не только крестьян, но и городскую бедноту, приняло еще более грозный характер. Оно росло, ширилось, пока в годы Реформации в обстановке всеобщего потрясения не превратилось в пламя Великой крестьянской войны.

В XV—XVI вв. песня была одним из самых распространенных видов массового искусства. К этому времени относятся первые сборники немецких народных песен, среди которых встречаются подлинные поэтические шедевры. Кто только не сочинял в то время песен, кто их не пел! Землепашец и пастух, охотник и рудокоп, ландскнехт и бродяга, школяр и подмастерье пели о своих радостях и горестях, о событиях, давно минувших или только что разыгравшихся. Большое место в песенном творчестве занимала любовь, нередко связанная с разлукой (например, «Insbruck! ich mus dich lassen»). Наряду с задушевными лирическими были песни сатирические, шуточные, календарные, а также исполненные драматизма баллады, иногда легендарного характера, как, например, баллада о Тангейзере, привлекшая впоследствии внимание Рихарда Вагнера.

Песня, игравшая подчас роль своего рода устной газеты, откликавшейся на злобу дня, не могла остаться в стороне от все нараставшего освободительного движения. Еще в 1452 г. в Тюрингии, по словам «Мансфельдской хроники» (1572), «сочинялись и пелись песни, в которых власти предержащие предостерегались и заклинались» «не угнетать крестьян сверх меры» и «ко всем относиться по праву и справедливости». Известно, что в 1476 г. в Вюрцбургском епископстве мятежные последователи Ганса Дударя пели песню, в которой обещали истребить всех попов. В начале XVI в. появилось множество песен, стихотворных и прозаических листовок, непосредственно связанных с потрясениями тех лет. Так, поэты, видимо горожане, повествовали о разгроме войсками швабского союза замка Гогенкрэен, служившего оплотом рыцарской вольницы (1512). О том, с какой жестокостью было подавлено восстание демократических слоев г. Швейнфурта (1513), рассказал один из участников восстания. До нас дошли стихотворные листовки, посвященные возникновению мятежных крестьянских союзов — «Бедного Конрада», направленного против тирании герцога Ульриха Вюртембергского (1514), и «Крестьянского башмака» (1513) в Бадене. Когда же в стране начала бушевать Великая крестьянская война, мятежный фольклор превратился в могучий поток. В одной из стихотворных листовок 1525 г. сообщалось: «Каждый ныне поет об удивительных событиях, каждый хочет сочинять, никто не хочет сидеть сложа руки». С песнями шли в бой, в песнях сводили счеты с противником, песни были знаменами восставших, их боевыми трубами. К числу таких зажигательных песен принадлежала, например, «Песня крестьянского союза», сочиненная в 1525 г. неким Концом Аннагансом, деятельным участником восстания, в которой рассказывалось о том, как поднялись крестьяне на борьбу с миром неправды, корысти и зла. И конечно, с глубокой скорбью откликнулись поэты демократического лагеря на кровавое подавление народного восстания («Песня об усмирении Мюльгаузена», 1525). К сожалению, до нас дошли только скудные остатки этого революционного фольклора, так как победившая княжеская партия сделала все, чтобы уничтожить память о грозных событиях.