ВВЕДЕНИЕ 15 страница. Для сатиры вообще, а для сатирических произведений Щедрина в особенности характерно широкое применение приемов гиперболы

Для сатиры вообще, а для сатирических произведений Щедрина в особенности характерно широкое применение приемов гиперболы, гротеска, фантастики, посредством которых писатель резко обнажал сущность отрицаемых явлений общественной жизни и казнил их оружием смеха. Градоначальник Брудастый-Органчик, имевший вместо головы примитивный музыкальный инструмент, исполнявший только две пьесы — «раззорю!» и «не потерплю!» («История одного города»); ретивый начальник, голова которого была снабжена клапаном для спуска избытка паров в момент чрезмерного административного рвения («Современная идиллия»), — это, конечно, гротеск, но гротеск, отличающийся исключительной сатирической действенностью.

От отдельных гиперболических и гротескных образов, служивших средством эмоционального воздействия на читателя, Щедрин часто переходил к созданию развернутых фантастических картин. Фантастический элемент в его произведениях можно было бы уподобить факелу, которым сатирик освещает темные стороны действительности и при свете которого еще резче вырисовываются уродливые черты разоблачаемых типов. Так, например, чтобы раскрыть всю паразитическую сущность дворян-помещиков, он переносит их в воображаемую обстановку необитаемого острова («Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил») или усадьбы, где не осталось ни одного мужика («Дикий помещик»). В этих

104

условиях классовая природа дворян, лишенных привилегий, дарового труда и привычного комфорта, предстала перед читателем во всей своей звериной наготе.

Разоблачая те или иные черты социальных типов, сатирик часто находил для них какой-либо изобличающий эквивалент в мире, стоящем за пределами человеческой природы, создавал поэтические аллегории, в которых место людей занимали животные и звери. Такая фантастика блистательно применена в сказках, где вся табель о рангах остроумно замещена разными представителями фауны. Вызывает восхищение мастерство, с каким большие коллизии эпохи представлены в миниатюрных картинах сказок. Щедрин заставил своих незадачливых «героев» — волков и зайцев, щук и карасей — разыграть на ограниченной сцене сложные сюжеты социальных комедий и трагедий. Уже самим фактом уподобления представителей господствующих классов и правящей касты хищным зверям писатель раскрывал свое глубочайшее презрение к ним. Он достигал яркого сатирического эффекта при чрезвычайной краткости художественных мотивировок. Фантастическая костюмировка и оттеняет отрицательные черты социальных типов, и выставляет их в смешном виде. Человек, действия которого приравнены к действиям низшего организма или примитивного механизма, вызывает смех.

Гипербола, гротеск, фантастика, являвшиеся эффективными приемами изображения и осмеяния социального зла, одновременно выполняли также свою роль и в сложной системе художественных средств, применявшихся сатириком в борьбе с цензурой.

Передовая русская литература жестоко преследовалась самодержавием. «С одной стороны, — говорил Щедрин о средствах изощренной борьбы прогрессивных писателей с цензурными гонениями, — появились аллегории, с другой — искусство понимать эти аллегории, искусство читать между строками. Создалась особенная, рабская манера писать, которая может быть названа эзоповскою, — манера, обнаруживавшая замечательную изворотливость в изображении оговорок, недомолвок, иносказаний и прочих обманных средств».

До конца дней своих оставаясь на боевом посту политического сатирика, он довел эзоповскую манеру до высшего совершенства и стал самым ярким ее представителем в русской литературе. Действуя под гнетом цензуры, вынужденный постоянно преодолевать трудные барьеры, он боролся с препятствиями также и художественными средствами. Сатирик выработал целую систему иносказательных приемов, наименований, выражений, образов, эпитетов, метафор, которые позволяли ему одерживать идейную победу над врагом.

Однако иносказания в его творчестве предназначены не только для обмана цензуры. Они позволяют подойти к предмету с неожиданной стороны. Для сатиры это особенно важно, она тем успешнее достигает своей цели, чем неожиданнее ее нападение на противника и чем остроумнее очерчены его комические черты.

Образ медведя Топтыгина, воплощающий губернатора в сказках Щедрина, избран, конечно, не без цензурных соображений, вместе с тем найденный псевдоним имел все достоинства меткой художественной метафоры, которая усиливала сатирическое звучание произведения. Форма сказки о зверях позволяла писателю употреблять резкие сатирические оценки. Обрядив царских сановников в медвежьи шкуры, автор называет Топтыгина «скотиной», «гнилым чурбаном», «сукиным сыном», «негодяем». Сатирик сумел подчинить приемы письма, навязанные ему цензурными обстоятельствами, требованиям художественной изобразительности.

Вместе с тем эзоповская форма подчас наносила некоторый ущерб как замыслам писателя, так и читателю. Щедрин не все мог высказать так, как хотел бы: умалчивал, недоговаривал, вынужденно затемнял свою мысль оговорками. А читатель, в свою очередь, не всегда мог правильно постичь смысл «тайного письма» — для многих читателей, принадлежавших к широким слоям общества, эзоповская манера вообще оказывалась малодоступной или вовсе недоступной. Это диктовало сатирику поиски новых художественных форм. В позднейшие годы литературной деятельности, озабоченный доступностью своей мысли, он все охотнее идет по пути сближения выработанных им иносказательных приемов с народной сказкой как формой сатиры, наиболее близкой и понятной массовому читателю.

Литературный стиль Щедрина сложился в процессе постоянного преодоления тех препятствий, которые встречала передовая мысль его времени на своем пути. Сатирик выработал мощное художественное оружие, благодаря которому ему удавалось даже в годы глухой реакции воздействовать на общественное мнение не только гневным словом обличения, но и пропагандой демократических и социалистических идеалов. Это была победа гения, наделенного могучей творческой силой и в совершенстве владевшего искусством сатиры.

М. Горький писал о Щедрине: «Широта его творческого размаха удивительна...», «Значение его сатиры огромно, как по правдивости

105

ее, так и по тому чувству почти пророческого предвидения тех путей, по коим должно было идти и шло русское общество...»

В ряду всемирно известных мастеров сатирического искусства (Аристофан, Ювенал, Рабле, Сервантес, Свифт, Вольтер) Щедрин основной тональностью своего смеха напоминает прежде всего Свифта. Их разделяет полтора века.

Различны их эпохи, их общественные и эстетические воззрения, творческие замыслы, жанровая природа их произведений. Несмотря на все это, сопоставление их имен не случайно. Луначарский назвал Щедрина «самым остроумным писателем земли русской» и «одним из величайших иронистов мировой истории, с которым можно рядом поставить только английского писателя Свифта». Оба отличались до болезненности чуткой отзывчивостью на все самые жгучие социально-политические вопросы и тревоги своего времени, страстным, неукротимым характером бескомпромиссных поборников социальной справедливости. Щедрина и Свифта сближает темперамент политического борца, которому история в силу всех обстоятельств вручила только одно, но грозное оружие — оружие сатиры. Их роднит, по известному определению Тургенева, резкий и горький смех или, как говорил А. В. Луначарский, «страшное соединение смеха и гнева, ненависти, презрения, призыва к борьбе».

Эмоции горечи, скорби, гнева, негодования, презрения, омрачающие собственно юмористическую «веселую» струю, запечатлены в произведениях Свифта и Щедрина. Смех Свифта и Щедрина взывает более к интеллекту, нежели к чувству. Поэтому он не так непосредственно, не с такой легкостью воспринимается, как, например, смех Рабле, Сервантеса, Диккенса или Гоголя.

Вместе с тем смех, вызываемый произведениями Щедрина, взятыми во всей совокупности, отличается от свифтовского менее мрачным колоритом, большей подвижностью и разнообразием. Это объясняется прежде всего тем, что Щедрин не столь сосредоточен на верхних слоях «социальной пирамиды», как Свифт; и, по мере того как русский писатель обращался к «среднему человеку» и «человеку массы», чувство гнева все более уступало чувствам скорби и сострадания.

Литературная деятельность М. Е. Салтыкова-Щедрина, шедшего в авангарде русского народно-освободительного движения своего времени, — яркое свидетельство единства общественной актуальности содержания, высокой идейности творческих замыслов и совершенства их художественного воплощения.

105

ДОСТОЕВСКИЙ

Особенности русской литературы XIX в., обусловленные ее ролью средоточия духовной жизни страны, — напряженный пафос искания общественной и личной правды, насыщенность пытливой, беспокойной мыслью, глубокий критицизм, соединение удивительной отзывчивости на трудные, больные вопросы и противоречия современности с обращенностью к наиболее устойчивым, постоянным «вечным» темам личного и общественного бытия России и всего человечества. Черты эти получили наиболее яркое выражение в произведениях двух великих писателей второй половины XIX в. — Ф. М. Достоевского и Л. Н. Толстого. Эти художники-титаны во многом продолжают и сегодня оставаться живыми нашими современниками; их творчество приобрело мировое значение, необъятно раздвинуло границы реалистического искусства, углубило, обновило и обогатило самые его возможности.

Федор Михайлович Достоевский (1821—1881) родился в Москве, в семье врача Мариинской больницы для бедных. В годы учения в Инженерном училище (1837—1843) в Петербурге будущий писатель жадно впитывает впечатления европейской романтической литературы.

По своему писательскому облику Достоевский навсегда остался, по собственному определению, «литератором-пролетарием». Стремление помочь тысячам таких же обездоленных, каким чувствовал себя он сам, привело двадцатипятилетнего Достоевского в 1847 г. в социалистическое общество петрашевцев, где он оказался на крайне левом фланге, войдя в революционный кружок Н. А. Спешнева, участники которого ставили своей конечной целью «произвести переворот в России». В 1849 г. за участие в деле петрашевцев Достоевский был приговорен правительством Николая I к расстрелу, замененному четырехлетней каторгой. Об отмене смертного приговора писателю и его товарищам было объявлено лишь после того, как они были выведены на Семеновский плац в Петербурге и Достоевский с завязанными глазами простоял несколько показавшихся ему бесконечными минут в ожидании смертной казни. Эта изощренная психологическая пытка, специально придуманная царем в расчете сломить дух петрашевцев, глубоко запечатлелась в памяти писателя, способствовала укреплению в его душе никогда не покидавших его до конца жизни ненависти и отвращения ко всяческой жестокости, насилию и произволу.

Проведя четыре года (1850—1854) в омском остроге, а последующие пять лет ссылки (1854—1859)

106

прослужив в армии в Семипалатинске, где он начал службу солдатом, а позднее дослужился до чина офицера, Достоевский смог выйти в отставку и возвратился в Петербург через 10 лет после осуждения — в декабре 1859 г.

После возвращения в Петербург разворачивается литературная и журнальная деятельность Достоевского. С 1861 по 1865 г. он издает вместе со своим старшим братом Михаилом журналы «Время» и «Эпоха», с начала 1873 до апреля 1874 г. редактирует газету «Гражданин», а в 1876—1881 гг. выпускает «Дневник писателя» — журнал, посвященный текущей злобе дня (не только издателем, но и единственным автором которого был сам Ф. Достоевский).

По мысли Достоевского, русская литература в его время нуждалась и в эстетическом, и в общественно-историческом отношении в «новом слове». Сознание необходимости дать в литературе голос «русскому человеку большинства», выразить и всю неупорядоченность и хаос его существования, и сложность его духовных — интеллектуальных и нравственных — переживаний — такова руководящая нить, которая, по словам писателя, служила ему ориентиром в его художественной работе.

Достоевский начал свой путь переводом «Евгении Гранде» Бальзака (1844), через два года выходит его первый роман «Бедные люди» (1846), который передовая русская критика — Белинский, а вслед за ним Герцен и Чернышевский — оценила как произведение этапное для всего демократического, «гоголевского», социально-критического направления русской литературы. Но уже в этом произведении молодого романиста ярко обозначились и новые для 40-х годов черты его писательской индивидуальности, получившие развитие позднее.

Главные герои «Бедных людей» — чиновник Девушкин и спасенная им из рук сводни девушка — швея Варвара Алексеевна. Униженные и обкраденные во внешнем своем существовании, они обретают бесконечное богатство и полноту жизни в своей переписке, в которой раскрываются неведомые окружающему миру сокровища их души и сердца. Достоевский избирает для своего реалистического романа эпистолярную форму, которая в предшествующую эпоху сентиментализма и романтизма получила широкое распространение в литературе, так как давала повествователю и романисту возможность противопоставить поэтическое богатство и сложность внутренней жизни героев внешнему, прозаически-обыденному их существованию.

Вслед за Гоголем — автором петербургских повестей — Достоевский концентрирует внимание на социально-психологических противоречиях и контрастах большого города, выражая горячее сочувствие его «бедным людям» — чиновнику, студенту-разночинцу, всем честным, одаренным натурам, глубоко страдающим от нищеты и трагического «неблагообразия» окружающей их действительности. Но Достоевского в большей степени, чем Гоголя, интересуют сложные с психологической точки зрения характеры, герои внутренне неуравновешенные, недоумевающие и страстно ищущие выхода. Поэтому комическое начало, характерное для Гоголя, у Достоевского ослабляется. И напротив — патетическое и трагическое начала, к которым Гоголь обращается лишь в лирических авторских отступлениях или отдельных узловых точках повествования, у Достоевского становятся доминирующими, приобретая уже в это время исключительную в мировой литературе художественную концентрированность, силу и выразительность.

Другие писатели «натуральной школы» 40-х годов, изображавшие жизнь бедного чиновника и вообще рядового бедняка столицы, склонны были делать акцент в первую очередь на материальной нищете, забитости, юридическом бесправии героев. Молодой Достоевский же особенно остро почувствовал и выразил другую сторону их социальной драмы — каждодневное оскорбление человеческого достоинства. Это самое страшное унижение для человека — пренебрежение его личностью, заставляющее его ощутить себя ничтожной, затертой грязными ногами «ветошкой», — раскрыто с огромной силой в повестях молодого писателя.

Но человек с ущемленным чувством достоинства внутренне глубоко противоречив. Едкое, жгучее чувство личного унижения, испытанное им, может, как понимает Достоевский, перерасти в душе «маленького человека» не только в ненависть к своим угнетателям, но и породить склонность к социальному юродству, властолюбивые «наполеоновские» или «ротшильдовские» мечты, мстительный дикий порыв злобы, все сметающий на своем пути. И тогда, казалось бы, внешне мирный, незлобивый «маленький человек» может превратиться в тирана и деспота, в грозную опасность для общества и для самого себя.

Внимание Достоевского — и это определило с самого момента его вступления в литературу особое, исключительное положение его среди писателей середины XIX в. — было отдано прежде всего вопросу о том, какие потенциальные силы и возможности скрыты в «маленьком человеке», за освобождение которого искренне

107

Иллюстрация:

Ф. М. Достоевский

Портрет кисти В. Г. Перова. 1872 г. ГТГ

и горячо ратовала передовая литература 40-х годов.

И на Западе, и в России развитие капитализма несло с собой подъем чувства личности, который, однако, при капитализме мог принимать часто самые противоречивые формы. Личность освобожденная могла стать силой и созидательной, и разрушительной. И именно эту вторую — деструктивную — тенденцию, свойственную буржуазной свободе личности, никто в мировой реалистической литературе не выразил с такой трагической глубиной и полнотой, как Достоевский.

Он рано понял, что повседневная будничная жизнь дворянского и буржуазного общества рождает не только материальную нищету и бесправие. Она может поднять со дна души «маленького человека» весь веками накопленный там исторический шлак, вызвать к жизни фантастические «идеи» и идеологические иллюзии — «идеалы содомские», не менее гнетущие давящие и кошмарные, чем реальная действительность. Внимание Достоевского — художника и мыслителя — к этой сложной, «фантастической» стороне бытия большого города позволило ему соединить скупые и точные

108

Иллюстрация:

Иллюстрация П. А. Федотова
к рассказу Ф. М. Достоевского
«Ползунков»

Ксилография. 1848 г.

картины повседневной, «прозаической», будничной жизни с таким глубоким ощущением ее социального трагизма, такой философской масштабностью образов и проникновения в «глубины души человеческой», какие редко встречаются в мировой литературе.

Мотивы эгоистической замкнутости души и сердца «бедных людей», возможности сложного сочетания в одном и том же — даже страдающем и униженном — человеке великодушия и болезненной «амбиции», добра и зла содержатся в зародыше уже в «Бедных людях». Дальнейшее развитие темы эти получают в повестях «Двойник» и «Господин Прохарчин» (1846). В первой из них те низкие свойства чиновничьей души, с которыми герой боролся и в которых не решался себе признаться, в результате пережитого им потрясения сгущаются в его сознании в образе глумящегося над ним и преследующего его коварного, злобного «двойника». Во второй — мелочная и подозрительная скупость бедняка, болезненно ощущающего непрочность своего служебного положения, достигает масштаба «фантастической» трагической страсти, придающей герою сходство с пушкинским Скупым рыцарем, папашей Гранде Бальзака, трагическими героями русского и западноевропейского романтизма.

Фигуры Голядкина и Прохарчина открывают в творчестве Достоевского галерею образов «маленьких людей», в которых таится то «ротшильдовская» жажда обогащения, то «наполеоновская» жажда власти, а часто переплетаются и то и другое. В атмосфере тиранической власти сильного над слабым, сознает Достоевский, человек постоянно ведет себя нелогично, вопреки тому, что кажется естественным, нормальным с точки зрения обычного здравого смысла. Униженный и оскорбленный добровольно принимает на себя роль шута, чтобы этим еще сильнее растравить свои душевные раны. Слабый и зависимый не только не тяготится своим зависимым положением, но сам просит, чтобы ему связали руки, ведь он боится свободы, к которой не приучен жизнью, больше, чем несвободы, привычной для него.

Кроме «маленького», забитого человека чиновника другой социально-психологический тип проходит через ряд повестей молодого Достоевского — тип «мечтателя», которого скудость окружающей жизни заставляет с головой уйти в созданный воображением искусственный, фантастический мир, неизбежно рушащийся при столкновении с действительностью. Впервые намеченный в повести «Хозяйка» (1847) образ «мечтателя» становится с этого времени сквозным, центральным для большинства произведений, написанных Достоевским в 1847—1849 гг., в период его участия в собраниях петрашевцев (цикл фельетонов «Петербургская летопись», 1847; «сентиментальный роман» «Белые ночи», 1848; повесть «Неточка Незванова», 1849).

В «Хозяйке» впервые получила философско-романтическое преломление важнейшая для всего позднейшего творчества Достоевского тема взаимоотношений интеллигенции и народа. Интеллигенту-«мечтателю» Ордынову здесь противопоставлена влекущая его к себе сложная и загадочная стихия народной жизни, воплощенная в окруженных фольклорными ассоциациями образах «слабой сердцем» красавицы Катерины и держащего ее в своей власти мрачного купца-старовера Мурина.

Жизнь современного ему общества (и в особенности жизнь большого города), по Достоевскому, неизбежно порождает тип «мечтателя». Но душа петербургского «мечтателя» — душа капризная, неустойчивая, лишенная внутреннего равновесия. Возвышенная романтика может соседствовать в его мечтах с самой грубой прозой — мстительностью, властолюбием, непомерной гордостью, презрением

109

к другим. Фигуры «петербургских мечтателей» — молодого человека и девушки из городской разночинной среды — стоят в центре «сентиментального романа» «Белые ночи» (1848). Здесь, как и в незаконченной «Неточке Незвановой» рассказ о трагических метаниях «мечтателей» перерастает в своеобразную лирическую исповедь, обогащенную светлыми и задушевными пушкинскими мотивами, в исповедь, где раскрыт сложный процесс воспитания чувств и звучит тончайшая «музыка души» главных героев.

Годы каторги и солдатской службы надолго прервали литературную деятельность Достоевского. В то же время размышления над причинами трагедии, пережитой им и другими петрашевцами, а также над поражением революции 1848 г. на Западе, с одной стороны, глубокое приобщение в Сибири к жизни и духовному миру простого русского человека — с другой, привели к перелому в мировоззрении писателя, который начался в годы каторги и окончательно определился в 1860—1864 гг.

Достоевский остро переживает в Сибири трагическую разобщенность русской интеллигенции и народа. Чувство этой разобщенности, о чем Достоевский рассказал в «Записках из Мертвого дома» (1860—1862), он постоянно мучительно ощущал в остроге. И в то же время его поражает не слабость народа, а присутствие в нем своей, особой силы и правды. Народ не «чистая доска», на которой интеллигенция имеет право писать свои письмена (к такому выводу приходит автор), он — не объект, а субъект истории. Любая попытка навязать идеалы, не опирающиеся на глубинные слои сознания народа с его совестливостью, потребностью в общественной правде, заводит личность в порочный круг, казнит ее нравственной пыткой и муками совести.

Эти выводы привели не только к углублению демократизма писателя, они обострили его размышления над личностью человека буржуазной эпохи. С трагическими размышлениями над ней связана противоречивость общественной позиции писателя, определившаяся после возвращения его из Сибири в Петербург.

Свою сложившуюся в 60-е годы общественно-политическую программу братья Достоевские назвали «почвенничество»; центральный пункт ее — ожидание «нового слова» русской истории от народа. Задачу образованных слоев писатель видит, с одной стороны, в просвещении народа, а с другой — в нравственном сближении с «почвой», в восприятии основ исконного мировоззрения народа, выработанного им и стойко сохраненного, несмотря на века крепостнического и чиновничьего гнета. Чувство органической связи всех людей между собой, рождающее братское сочувствие каждого человека другому, готовность добровольно прийти ему на помощь без насилия над собой и умаления собственной свободы, Достоевский позднее определяет как основу «социализма народа русского». Подобные воззрения он противопоставляет как «мечтательному», утопическому, так и «политическому», революционному социализму русских народников и европейских социалистов.

В Сибири развилась тяжелая нервная болезнь писателя — эпилепсия. Но постоянная необеспеченность, лихорадочный темп работы, припадки болезни — все это лишь удесятеряло титаническую энергию писателя, силу его художнического воображения.

Первые произведения Достоевского после каторги — повесть «Дядюшкин сон» и «Село Степанчиково и его обитатели» — внешне примыкают к «провинциальной хронике» — распространенному жанру русской литературы второй половины 50-х годов (классической вершиной его были «Губернские очерки» Щедрина). Но Достоевский и здесь глубоко оригинален. Насыщенная комическими красками провинциальная хроника перерастает у него в трагедию, ее заурядные бытовые конфликты обретают психологическую сложность и глубину. Сюжет «Дядюшкина сна» носит водевильный характер: используя слабоумие старого князя, Марья Александровна, «первая дама в Мордасове», пытается выдать за него свою дочь. Но каждый из персонажей в ходе рассказа (как это вообще характерно для Достоевского) постоянно меняется, и готовая уже сложиться у читателя оценка его неожиданно тут же опровергается. «Положительные» и «отрицательные» персонажи меняются местами. Слабоумный князь, не переставая быть жалким и комичным, обретает черты рыцарства, становится воплощением обиженной и беспомощной человечности.

Еще большую определенность метод изображения человеческой личности, исходящий из того, что каждая однозначная оценка ее относительна, так как она может заключать в себе множество противоречивых свойств, для всестороннего охвата которых нужна не «арифметика», а «высшая математика», получает в повести «Село Степанчиково и его обитатели». Герой ее, Фома Опискин, — озлобленный и невежественный приживальщик в доме богатого генерала, русский Тартюф, ханжа и пустослов — оказывается неизмеримо шире всех этих определений. В нем таится гениальный актер — лицедей, «переигрывающий» всех других персонажей повести. За нелепыми и вздорными,

110

на первый взгляд, выдумками и капризами Фомы скрывается огромная, приобретенная и развитая годами психологическая наблюдательность, тончайшее знание людей и обстоятельств, блестящее владение сознательно надетой маской.

Появление книги о царской каторге — «Записок из Мертвого дома» было воспринято как событие литературной и политической жизни. Героем-рассказчиком «Записок» автор по цензурным соображениям сделал Александра Петровича Горянчикова, осужденного на каторгу за убийство жены. Но уже современники — и вполне закономерно — восприняли этот образ как автобиографический: выведя в предисловии фигуру Горянчикова, писатель позднее с ней не считался, строя повествование как рассказ о судьбе не уголовного, а политического преступника, насыщенный личными признаниями, размышлениями о передуманном и пережитом. «Записки» — не просто автобиография, мемуары, это уникальная по жанру книга о народной России, прообраз литературного документализма XX в.

Одна из важнейших идей «Записок из Мертвого дома» — идея громадных исторических и нравственных потенций народной России. Автор принципиально отвергает романтическо-мелодраматическое отношение к преступнику и преступному миру. Он создает яркую и пеструю галерею человеческих характеров — сильных, но искалеченных людей. Они в большинстве своем носители не худших, а лучших народных сил, бесплодно растраченных и погубленных из-за дурного и несправедливого устройства жизни.

«Плебейский» гуманизм, проявляющийся в отношении к каждому — пусть самому презренному — парии общества, Достоевский противопоставляет жестокости, бездушию и черствости тюремной администрации и официальных верхов.

Принципиальное для Достоевского значение имеет в «Записках» проблема среды. Как все писатели-реалисты XIX в., он признает громадное значение социальных и культурно-исторических условий, всей нравственной и психологической атмосферы внешнего мира, определяющих характер человека, его сокровенные мысли и поступки. Но вместе с тем он страстно и убежденно восставал против фаталистического представления о среде как об инстанции, апелляция к которой позволяет оправдать поведение человека ее влиянием. Он был глубоко убежден, что влияние среды не освобождает человека от нравственной ответственности перед другими людьми, перед миром.

Наконец, трагическая проблема, остро поставленная в «Записках» и продолжавшая волновать писателя до конца жизни, — проблема, которую, если воспользоваться языком позднейшей художественной литературы и философии, можно назвать проблемой «сверхчеловека». В отличие от Ницше и других проповедников буржуазной идеи «сверхчеловека», Достоевский пророчески увидел в потере личностью ощущения различия между добром и злом страшную социальную болезнь, грозящую как отдельному человеку, так и всему человечеству неисчислимыми бедствиями. Соглашаясь с тем, что «свойства палача в зародыше находятся почти в каждом современном человеке» и что даже «самый лучший человек может огрубеть и отупеть от привычки до степени зверя», Достоевский заявляет, что «общество, равнодушно смотрящее на такое явление, уже само заражено в своем основании». Мысль об опасности, которую несет победа «звериных свойств человека» над человеческими свойствами, постоянно владела писателем после каторги. Она выражена в каждом из главных его произведений. Князь Валковский (в «Униженных и оскорбленных»), антигерой «Записок из подполья», Раскольников и Свидригайлов (в «Преступлении и наказании»), Ипполит Терентьев (в «Идиоте»), Ставрогин (в «Бесах»), Федор Павлович, Митя и Иван Карамазов (в «Братьях Карамазовых») — таков неполный перечень главных героев Достоевского, трагическая судьба которых связана с тревожными размышлениями писателя, вызванными исследованием проблемы морального и социального зла, его — временной или окончательной — победы над душой и сердцем человека.

Если мстительность, злоба, мрачные «наполеоновские» (или «ротшильдовские») мечты, никем не замеченные, могут существовать до поры до времени на дне души мещанина, обывателя, «маленького человека» большого города, то насколько большую социальную опасность может представлять для людей то же уродливое «подполье», если оно гнездится на дне души не «маленького», забитого и робкого, а развитого, интеллигентного, мыслящего человека? Этот сложный вопрос Достоевский отныне решает в каждом из романов и повестей 60—70-х годов, продолжая начатый Пушкиным, Лермонтовым в России, а также Стендалем, Бальзаком, Диккенсом и другими западными писателями первой половины XIX в. трезвый и бесстрашный анализ мысли и сердца человека-одиночки, сжигаемого чувством неудовлетворенности. И великий писатель показал, что в сумерках души такого человека (или психологическом «подполье», если воспользоваться