ИСТОРИЯ ВСЕМИРНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ 84 страница. Вместе с тем картины жизни свободных и счастливых дикарей, сознание которых не обременено и не искажено противоестественными законами цивилизации

Вместе с тем картины жизни свободных и счастливых дикарей, сознание которых не обременено и не искажено противоестественными законами цивилизации, основанной на собственности, — классический образец романтической

579

утопии. Интерес повествователя сосредоточен не столько на «добродетелях» людоедов, сколько на пороках цивилизации, от которых они избавлены. Именно в этом заключено важнейшее условие их благоденствия и свободы. Контрастное сопоставление «дикости» и «цивилизации» — неумолкающий лейтмотив повести. «Тайпи» — свидетельство того, что с самого начала своей творческой деятельности писатель вступил на путь философско-художественного осмысления законов буржуазной цивилизации в их специфически американском варианте и не сходил с этого пути до самого конца. Вершиной в этом прогрессивном движении и стал его знаменитый роман о Белом Ките — одно из величайших художественных достижений американского романтизма.

«Моби Дик, или Белый Кит» создавался на рубеже 40—50-х годов. В это время страна неудержимо приближалась к Гражданской войне. В атмосфере духовной жизни США возникло тревожное ощущение грядущей катастрофы, предчувствие тяжких испытаний, ожидавших нацию. Оно без труда улавливается в творчестве многих прозаиков, поэтов, философов и публицистов 50-х годов. В этот период усилия романтического гуманизма, пытавшегося исследовать природу социального поведения человека через его внутренний мир, приобрели особенную актуальность и остроту. Будущее в глазах современников зависело от того, как поведут себя американцы в момент кризиса.

Мелвилл разделял пафос исканий своих соотечественников, однако позиция писателя и сфера его поисков обладают принципиальным своеобразием, чем и обусловлена уникальность его книги. Романтический гуманизм в своих философско-этических построениях исходил, как правило, из идеи тождества микро- и макромиров, исследовал законы универсума через индивидуальное сознание. Мелвилл принадлежал к тем немногим, кто усомнился в идее тождества и задался вопросом о характере внешних сил, регламентирующих социальное поведение человека. Он допускал возможность их воздействия на индивидуальное сознание, и потому внутренний мир человека не ушел из поля его зрения. Но одновременно писатель допускал и другие возможности, и главное его внимание было приковано не к личности, а к человечеству, к универсуму.

В ходе работы над романом авторский замысел неоднократно менялся. Соответственно менялась структура книги: дописывались новые части, переделывались уже готовые, главы менялись местами, уходили из повествования одни персонажи, появлялись другие, возникали вставные эпизоды, необходимость которых опять-таки диктовалась переменами в замысле. Отсюда и особая форма романа о Белом Ките, не предустановленная заранее, но стихийно родившаяся в процессе написания книги. Поэтические описания океанской стихии, суховатые научные рассуждения, диалоги и монологи в духе елизаветинской трагедии, философские отступления, притчи, картины охоты на китов, описание разделки китовой туши, инвентарная опись промысловых инструментов, размышления о судьбах человека, народов и государств — все это идет непрерывной чередой, заставляя читателя с некоторым усилием переключаться с предмета на предмет и следовать за глубинной логикой авторской мысли.

Иллюстрация:

Г. Мелвилл

С фотографии. Гравюра Л. Ф. Гранта

Споры о жанровой принадлежности «Моби Дика», не утихающие до сих пор, бесплодны. Одни считают его «морским романом» (в «китобойном» варианте), другие — социальным, третьи — фантастическим, четвертые — философским, пятые — приключенческим и т. д., и все при этом правы, поскольку «Моби Дик» действительно содержит жанровые признаки всех названных подвидов романа, и в то же время — неправы, ибо книга о Белом Ките не

580

может быть сведена ни к одному из них. Более того, роман нельзя расчленить на приключенческие, «китобойные», философские, социальные, фантастические «куски». Указанные аспекты повествования «проросли» друг в друга и образовали монолитную глыбу, не поддающуюся рассечению. Жанр «Моби Дика» синтетичен. В нем сплавились основные достижения американской романтической прозы и многовековой опыт мировой литературы. Мелвилл не погрешил против истины, когда назвал среди своих учителей не только Ф. Купера и Р. Г. Дэйну, но также Гомера, Шекспира, Рабле и Сервантеса.

По сути дела, Мелвилл осуществил давнюю мечту американцев о национальном эпосе, хотя, вероятно, не стремился к этому. Впрочем, говоря о «Моби Дике» как об эпосе, следует непременно сделать оговорку, что понятие «эпос» употреблено здесь не в гегелевском смысле и не означает принципиального противостояния лирике и драме. Напротив, жанровая полифония «Моби Дика» возникает из взаимодействия лирического, эпического и драматического начал, равно как и из слияния разнообразных романных форм, развившихся в Просвещении ж романтизме (приключенческий роман, «роман воспитания», комическая эпопея, исторический роман и т. п.).

Историки литературы охотно и часто именуют «Моби Дика» вершиной в развитии американской романтической прозы. Подобное утверждение не лишено оснований, но слишком широко. Едва ли можно, например, считать этот роман вершиной в эволюции исторической или психологической прозы. Бесспорно, однако, что в области литературной маринистики «Моби Дик» ж в самом деле итоговое произведение.

Купер в своих «морских романах» соединил мореплавание с историей, но оторвал его от современной социальной действительности. Его последователи, шедшие путями демократизации жанра, пытались уничтожить разрыв и включить морскую жизнь в рамки общественного бытия Америки (Р. Г. Дэйна «Два года простым матросом», 1840). Мелвилл довел этот процесс до конца. Он представил корабельную палубу не только как часть национальной действительности, но как наиболее концентрированное и, если угодно, символическое ее воплощение.

Сегодня, когда профессия китобоя почти уникальна, а китобойный промысел занимает в экономике ничтожно малое место, охота на китов представляется экзотическим занятием. В середине XIX в. дело обстояло иначе. Американская экономика почти буквально «держалась на китах». В китобойный промысел были вовлечены десятки тысяч людей, миллионные капиталы, и экзотики в нем было не больше, чем в чугунолитейной, угледобывающей или текстильной промышленности, если, конечно, сбросить со счетов его мореплавательскую специфику. «Моби Дик» — национальная эпопея не вопреки китам, а благодаря им, и прав был критик, заметивший, что такая книга могла быть написана только американцем мелвилловского поколения.

«Моби Дик» — бесценный и уникальный источник для всякого, кто заинтересуется историей китобойного промысла в XIX в. И вместе с тем «Моби Дик» — не производственный роман. Жизнь и труд китобоев хотя и представляют самостоятельный интерес, но прежде всего образуют круг обстоятельств, в которых действуют герои и в которых бьется авторская мысль, ищущая выхода к универсальным нравственным, социальным, философским проблемам, далеко выходящим за пределы промысла. Из «китобойного» материала вырастают философские и социальные аспекты романа.

Киты в «Моби Дике» живут как бы двойной жизнью. Первая — материальная — протекает в океанских глубинах и описана в биологических и промысловых терминах, вторая — разворачивается в просторах человеческого сознания, в сфере социальных, философских, нравственных и психологических категорий. В этой второй своей жизни киты имеют не столько биологическую, сколько эмблематическую и символическую природу. В сущности, вся «китология» в «Моби Дике» ведет к Белому Киту, который не имеет почти никакого отношения к промыслу. Его жизнь в человеческом сознании гораздо важнее его материального существования. Белый Кит — всеобъемлющий символ, олицетворение демонической мощи и великой тайны универсума, подлежащей разгадке.

Социальная проблематика в «Моби Дике» привязана в основном к промысловым аспектам романа. Она растворена в бесконечном потоке разнообразных ассоциаций, сопряженных с теми или иными моментами промысла. Это нисколько не снижает ее значимости, и общий вывод относительно характера человеческих взаимоотношений в буржуазном обществе грохочет в романе подобно океанской грозе — «Собственность — это весь закон!».

Мысль Мелвилла отказывалась работать в рамках господствующих представлений современной религии и философии, сводивших любые «высшие законы» мироздания к различным вариантам божественной силы. Пессимист и скептик, он сомневался в справедливости и плодотворности подобных представлений. В своем романе он подверг их анализу и проверке, которой ни одно из них в конечном счете не выдержало.

581

Иллюстрация:

Собрание разных судов на Спитхедском рейде

Литография неизвестного художника. Первая половина XIX в.
Ленинград. Центральный Морской музей

Вместе с тем писатель понимал, что ему не удастся уйти от вопросов, связанных с индивидуальным сознанием. Познание универсальных законов было им поставлено в зависимость от деятельности человеческого разума, который представлялся Мелвиллу отнюдь не безупречным инструментом. Отсюда новая задача — исследовать гносеологические принципы современного мышления, или, иными словами, основные типы познающего сознания. Именно таков философский смысл многочисленных сцен, эпизодов и образов романа, так или иначе соотнесенных с Белым Китом, в котором символизирована «высшая сила», «высшая воля», «универсум».

Среди многочисленных вариантов познающего сознания Мелвилл выделяет три: индифферентное, субъективно-проецирующее и объективно-созерцательное. Первое — бесплодно. Оно только регистрирует явления, не различая их символического смысла, и не интересуется универсальными законами. Второе — трагично. Оно не способно постигнуть объективный смысл вещей, но проецирует на них свои собственные субъективные представления как, например, Ахав проецирует на Белого Кита представление о мировом зле, живущее в его мозгу. Ему, в сущности, все равно, каков Моби Дик на самом деле и каково истинное содержание символически воплощенных в нем сил. Он полагал, что может одолеть мировое зло, уничтожив Белого Кита. На самом же деле Ахаву открыт один путь — самоуничтожение. Истина открывается лишь созерцательному сознанию Измаила, которое, как и сознание самого Мелвилла, функционирует на путях, близких к гносеологии Шеллинга, нередко при этом взламывая ограничительные барьеры идеалистического мышления и приходя к недвусмысленно материалистическим выводам.

С точки зрения ортодоксальной религиозности истина, открывающаяся Измаилу, безбожна, крамольна и ужасна: во Вселенной нет высших сил, направляющих жизнь человека, общества, народов и государств. В ней нет ни бога, ни абсолютного духа, ни провиденциальных законов. В ней — только безмерность, пустота и неопределенность. Ее могучие силы ненаправленны. Она безразлична ко всему, в том числе и к человеку. Чудовищная мощь, энергия, подвижность и злоба Белого Кита не означают ничего, равно как и снежная белизна его — всего лишь «всецветная бесцветность».

582

«Моби Дик» был грозным предупреждением соотечественникам, которые, как представлялось Мелвиллу, безрассудными своими действиями влекли корабль американского государства к катастрофе, бездумно уповая на вмешательство высших сил. Нет высших сил! — говорил им писатель. Нет божественного разума, нет закона судеб! Судьбы Америки в ваших собственных руках!

Первая половина 50-х годов являет собой вершину в истории американского романтизма. Именно в это время увидели свет важнейшие сочинения Готорна, Мелвилла, Уитьера, Эмерсона, Бичер-Стоу, Торо, Лонгфелло, Уитмена и многие другие произведения, менее знаменитые, но сыгравшие существенную роль в литературной жизни Америки.

Подъем романтического движения в США был неспешным и занял три десятилетия, упадок же — стремителен и катастрофичен. К началу Гражданской войны, т. е. к 60-м годам, романтизм как литературное течение исчерпал себя и практически перестал существовать. Литературная жизнь Америки в предвоенные годы была по видимости активной и даже бурной, но в то же время вступила в полосу мучительного кризиса. Полностью сошло со сцены старшее поколение романтиков; младшее испытывало мучительную неуверенность и не чувствовало себя в силах справиться с новыми сложнейшими проблемами, которые выдвигала историческая действительность. Романтическое искусство переживало полосу глубокого упадка, и процесс этот был необратим. Можно сказать так: поднявшись на высочайшую вершину, американские романтики увидели, что дальше пути нет. Они ушли со сцены без шума и борьбы, оставив потомкам богатейшее художественное и философское наследие.

Канадская литература [первой половины XIX в.]

582

ЛИТЕРАТУРА НА ФРАНЦУЗСКОМ ЯЗЫКЕ

Для франко-канадской литературы первая половина XIX столетия — время постепенного формирования художественного сознания. Переход от первых опытов к развитию литературы в полном смысле этого слова происходил в Канаде (ставшей с 1763 г. английской колонией) в атмосфере сопротивления политике «расфранцуживания», проводимой британским правительством, в обстановке сложного переплетения новых, идущих из Франции идей и преданности старым, консервативно-патриархальным и клерикальным традициям.

В начале века литературная жизнь, как и в предшествующие десятилетия, сосредоточивалась в газетах. Однако в развитии франко-канадской журналистики с 1806 г. — года создания газеты «Ле Канадьен» — открывался новый период. Основанная главой радикально настроенных патриотов Пьером Бедаром (1762—1829) «Ле Канадьен» выражала самосознание сформировавшейся на американской земле франко-канадской интеллигенции. Позднее газета перешла в руки выдающегося журналиста и социолога Этьена Парана (1802—1874) и стала выходить под девизом «наши институты, наш язык, наши законы».

На страницах газет появляются стихи местных, часто безымянных поэтов. Эти стихи представляли собой откровенное подражание Буало и французской поэзии XVIII в. Таковы произведения Жозефа Кенеля (1749—1809), автора шутливых посланий, стихотворных диалогов, буколических и дидактических стихов, и Жозефа Мерме (1775—1820), прославившегося одой «Победа при Шатогее» и «Описанием Ниагарского водопада». Оба они были уроженцами Франции, но, переселившись в Америку, стали первыми канадскими поэтами.

Однако классицистические ориентиры вскоре сменяются иными. Первая книга стихов, вышедшая в Квебеке, «Послания, сатиры, песни, эпиграммы и другие стихотворные произведения» (1830), принадлежавшая Мишелю Бибо (1782—1857) и посвященная «учителю Буало от ревностного ученика», стала последней данью классицизму в Канаде. В 1837 г. Филип Обер Гаспе-сын заявил: «Век единства миновал. Франция провозгласила Шекспира первым трагиком мира». На страницах газет появляются оды и элегии с откровенными заимствованиями из Ламартина, Гюго, Виньи и под характерными названиями: «Осень», «Зачем отчаиваться», «Грусть», «Народу», «Странник», «Гений леса», «Как ты мрачна, моя душа» и др.

Начиная с 30-х годов, литература во Французской Канаде формировалась под преобладающим влиянием романтических идей. В распространении романтических настроений знакомство с французскими романтиками сыграло важную роль, но восприимчивость к европейским влияниям и характер этих влияний были обусловлены поисками способа самовыражения,

583

адекватного переживаемому моменту, стремлением утвердить свое национальное самосознание.

Первый этап в развитии франко-канадского романтизма — 30—50-е годы — связан с бурным периодом в истории французской Канады. Поколение канадской интеллигенции, сформировавшееся между Июльской революцией во Франции и канадским восстанием 1837 г. — восстанием, к которому привело национально-освободительное движение, — испытало как энтузиазм предреволюционных лет, так и горькую тревогу за само существование своего народа. Поиски соответствующего эпохе художественного воплощения в условиях еще не сложившейся национальной литературной традиции расходились по разным направлениям.

В поэзии предреволюционных и первых послереволюционных лет, отмеченной не только влиянием Ламартина, Гюго и Виньи, но также воздействием песен Беранже, революционной лирики Э. Дебро и К. Делавиня, политические волнения получали непосредственное тематическое выражение: оплакивались несчастья родины, воспевалась свобода, обличались тираны, утверждались суверенные права народа, звучали призывы к борьбе. Отсутствие конкретности и поэтическое несовершенство возмещались гражданским пафосом.

В стихах Франсуа-Ксавье Гарно (1809—1866), будущего историка Канады, родина и свобода — преобладающие темы, порождающие то меланхолические сожаления о прошлом величии, то взрыв энтузиазма, гнева, воодушевления, когда поэт призывает соотечественников «под грозным знаменем свободы» умереть за отчизну. О судьбе франко-канадцев Гарно говорит то прямо, то изображая трагическую участь других народов. Образ Франции возникает как источник ностальгии, как олицетворение свободы, к которой устремлен франко-канадский народ: «И наконец свободу обретя, Европы возмужавшие герои, на форум свой примите младших братьев». В стихах Гарно (как и других поэтов этого периода) используются многие элементы классицистической поэтики, однако они подчинены выражению новых настроений, связанных с романтической неудовлетворенностью ходом истории.

Патриотическое стремление поколения 30-х годов заложить основы национальной литературы проявилось и в попытках создания романа. Здесь специфика духовной атмосферы эпохи, отмеченной чертами вольномыслия и радикализма, отразилась в предисловиях, содержавших отголоски манифестов французских романтиков, а также в самом обращении к жанру, считавшемуся во Французской Канаде в лучшем случае бесполезным, так как о страстях и морали «все уже сказано в Катехизисе, и гораздо лучше, чем это могли бы сделать Эжен Сю или Александр Дюма» (Э. Паран). Сами же романы были всего лишь ученическими подражаниями второстепенным французским писателям.

В предисловии к первому франко-канадскому роману «Искатель сокровища, или Влияние одной книги» (1837) Филип Обер де Гаспе-сын (1814—1841) решительно отвергает «галантные темы», «буколическую поэзию, свиданья под вязами и одинокие прогулки в роще», поскольку все это могло удовлетворить «лишь праздные дворы Людовика XIV и Людовика XV». «Ныне же, — утверждает писатель, — в наш индустриальный век следует изучать глубины человеческого сердца». Гаспе называет свой роман «историческим» и «романом нравов», поскольку в нем он «описывает события так, как они происходили», и изображает людей такими, «какие они в обычной жизни». В книге упоминаются Бальзак, Дюма, Гюго, Нодье, Ламенне, Шекспир, Байрон, В. Скотт и др. Однако непосредственными учителями Гаспе были французские романисты начала века.

Искатель сокровища — это алхимик Шарль Аман, которого все принимают за безумца и который одержим желанием с помощью черной магии обрести богатство и уважение окружающих. Поскольку для общения с потусторонними силами герою, помимо прочего, нужна рука повешенного, в сюжет романа входит дополнительная фабульная линия, связанная с убийством разносчика Гильмета и попытками героя овладеть рукой казненного убийцы. В этот второй сюжет включены две вставные легенды: о Розе Лятюлип, танцевавшей с дьяволом, и о Родриге Железная Рука, соединявшем в себе все пороки и не боявшемся бога и черта. Кроме того, параллельно истории Шарля Амана в романе развертывается история влюбленного в в его дочь студента-медика Сен-Серана, наблюдателя и аналитика нравов, в портрете которого проступают черты шатобриановского героя («склонность к меланхолии», заставлявшая сторониться «шумного света»). Роман, таким образом, является «мозаикой разнородных элементов». Мрачная, таинственная атмосфера, ситуации и пейзажи, характерные для «готической прозы», сочетаются в нем с темами и образами, возникшими на почве местного фольклора, с картинами народного быта. Мироощущению автора свойственна неудовлетворенность современной действительностью («настоящее время» романа — 20-е годы XIX в.), от которой в известной мере отчуждены оба героя произведения: и Шарль Аман, одиноко грезящий о богатстве

584

в своей нищей, полуразвалившейся лачуге, и Сен-Серан, постигший корыстные основы окружающего мира, в котором не осталось места «истине, душевному покою и гармонии». При этом, несмотря на поэтизацию таинственного и потустороннего, презираемый романтиками здравый смысл не утрачивает своих позиций в мире романа: писатель сожалеет о том, что Шарль Аман «из-за своего невежества осужден всю жизнь гнаться за химерой».

«Искатель сокровища» Гаспе появился в окружении отмеченных аналогичными влияниями рассказов и легенд («Трафальгарская башня» П. Буше де Бушервиля, «Эмма, или Несчастная любовь» Ю.-Ж. Тесье, «Каролина» А. Папино, «Золотой пес» О. Суляра и др.), публиковавшихся начиная с 1835 г. на страницах франко-канадских журналов. Чаще всего содержание этих небольших по объему произведений восходило к фольклорному источнику. Основу сюжета составляли таинственные случаи, страшные истории, переносившие читателя за пределы обыденности: внезапная или насильственная смерть, преждевременное погребение, появление призрака умершего и т. д. Фольклорный сюжет, готическая или мелодраматическая атмосфера сочетались с образом едва намеченного, но непременно меланхолического, в духе Шатобриана, героя.

Второй франко-канадский роман «Влюбленные 1812 года» (1844) Жозефа Дутра (1825—1886), будучи связан с традицией Дюкре-Дюмениля и отмечен влиянием Шатобриана, является вместе с тем переходом к жанру романа-фельетона, попыткой овладения романной техникой А. Дюма и Э. Сю. В предисловии Ж. Дутр защищает жанр романа от обвинения в пагубном воздействии на общественные нравы. Считая «Парижские тайны» Э. Сю «царем романов», Дутр видит достоинство произведения в «раскрытии пороков социальной организации общества». Однако эта важная мысль, высказанная в предисловии к роману, в самом романе не воплощена. Дутр вводит в текст произведения авторские отступления на философские, социальные и моральные темы, но сюжет в нем строится путем простого нанизывания невероятных приключений героев Гонзальва де Р. и Луизы Сен-Фелмар. Роман насыщен событиями: дуэли, похищения, преследования, переодевания, неожиданные встречи и узнавания следуют друг за другом. При этом образы персонажей по-прежнему отмечены определенным влиянием Шатобриана. Так, Гонзальв де Р. бледен, серьезен, задумчив, несет печать тайны на челе и любит уединение.

Хотя название романа связано с важным для Канады историческим событием — войной 1812 г., произведение Дутра нельзя назвать историческим. В нем отсутствует местный колорит, и история (битва при Шатогее) вторгается в роман случайным эпизодом. Отвечая предполагаемому историку, шокированному «столь малым уважением к исторической истине», Дутр писал: «Но мы в свою очередь посетуем ему на то, что он не просветил нас лучше», ибо «что мы знаем об истории Канады, с тех пор как английское господство утвердилось в нашей стране».

Вопрос свидетельствовал о возраставшем интересе к национальной истории в послереволюционные 40-е годы — годы сомнений относительно того, сможет ли франко-канадский народ отстоять свое право на существование. Откликом на этот столь характерный для романтизма интерес к собственному прошлому явилась «История Канады» (1845—1848) Ф. К. Гарно. Созданная в ответ на заявление лорда Дарэма о том, что франко-канадцы — народ без будущего, ибо «у них нет ни своей истории, ни своей литературы», «История» Гарно должна была, прославляя героическое прошлое, эпоху колонизации и войн с Англией, реабилитировать национальную честь и утвердить национальное достоинство. Тщательно документируя свой труд, Гарно в концептуальном отношении ориентировался главным образом на французскую романтическую историографию (Гизо, Тьерри, Мишле). Его представления об историческом процессе восходят к заимствованной у Тьерри идее антагонизма наций. Борьба Франции и Англии в Европе, связанная с развитием их национального самосознания, становится у Гарно фоном, на котором развертывается история Канады, продолжающая трагическую оппозицию двух великих наций. Сочетая достоверность с художественной выразительностью, книга Гарно стала памятником национальной литературы. Стремясь передать дух истории, воссоздать колорит событий, Гарно повествует о мужестве первых поселенцев, о подвигах, совершенных в войнах с Англией, создает галерею исторических персонажей. Рассказ о прошлом, исполненном драматических столкновений и героических деяний, становится своего рода национальной эпопеей, в центре которой образ народа с его особой судьбой. Эту определившуюся на земле Америки судьбу франко-канадцев Гарно интерпретирует как непрекращающуюся борьбу — с природой, враждебными индейскими племенами, англичанами — за сохранение и утверждение своей национальности и религии.

Положив начало национальному франко-канадскому мифу, способствуя зарождению настроений романтического мессианизма, «История»

585

Гарно наметила пути дальнейшего развития национальной литературы, стала источником вдохновения для нескольких поколений писателей.

Идея национальной самобытности, воодушевившая Гарно на пристальное изучение истории Канады, породила одновременно интерес к специфике современной канадской действительности. Со второй половины 40-х годов предпринимаются попытки противопоставить начавшемуся развитию романа-фельетона, ориентированного на французские образцы этого жанра и на Купера, произведения более правдоподобные, связанные с изображением своих, канадских нравов. В повести «Земля отцов» (1846) Жозеф-Патрис-Трюилье Лакомб (1807—1863) рассказывает о невзгодах деревенской семьи Шовенов, сначала разорившейся, а затем вновь обретшей свое достояние — землю отцов. В предисловии, обосновывая бесхитростный сюжет и мирную развязку, Лакомб пишет: «Некоторые из наших читателей, возможно, желали бы, чтобы наш рассказ имел трагический конец, может быть, им нравится, когда... повествование обретает черты жанра ужасов, к которому относятся большинство современных романов. Но... мы пишем о стране, нравы которой повсеместно отличаются чистотой и естественностью, и наш очерк... был бы неправдоподобным и даже смешным, если бы он оканчивался убийствами, отравлениями и самоубийствами».

В повести Лакомба намечены характерные «франко-канадские» типы персонажей: трудолюбивый, покорный судьбе отец, сын, уезжающий на поиски счастья и богатства, мать, терпеливо ожидающая его возвращения. Писателя интересует окружающая героев действительность и ее влияние на судьбу людей. Однако описание быта и нравов подчинено в произведении Лакомба выражению антитезы: мирные патриархальные нравы, простые радости деревенской жизни, с одной стороны, нищета и несчастья, которые несет с собой городская цивилизация, — с другой. Не случайно повесть Лакомба находится у истоков «романа верности земле», жанра, в котором утверждалась связь с землей как высшая национальная, социальная и нравственная ценность и который уже с 60-х годов наряду с историческим романом стал ведущим жанром во франко-канадской литературе.

Значительно сильнее реалистические тенденции проявились в романе Пьера-Жозефа-Оливье Шово (1820—1890) «Шарль Герен» (1846—1853). Во фрагменте «Французская революция и литература» (1844) Шово, подобно Ж. де Сталь, утверждает, что литература является «выражением общества». Он связывает характер современного литературного развития с изменившейся природой социальных обстоятельств, настаивая на необходимости исторического подхода к искусству: «...из-за того, что проза и поэзия века свободы не говорят языком века деспотизма, разве можно относиться к ним с презрением и утверждать, что они переживают упадок? Нет, господа... они вступили на новый путь развития».

Хотя в «Шарле Герене» есть следы общего для эпохи увлечения Шатобрианом (в начале 1-й главы IV части комментируется отрывок из «Атала», герой романа читает «Мучеников» и т. д.), Шово в какой-то мере использует и бальзаковскую традицию. При этом жанровая специфика произведения оказывается весьма эклектичной. Исполненное социального смысла повествование о том, как обосновавшийся в Канаде делец Вагнер с помощью бесчестных махинаций сгоняет Геренов с их родной земли — отцовского достояния, растворено в описаниях картин быта, живописных канадских пейзажей. Сцены, воспроизводящие местные нравы, обычаи и свидетельствующие о значении религии в жизни франко-канадцев, описание эпидемии холеры, обрушившейся на Квебек в 1832 г., диалоги, в которых возникает облик различных слоев общества, изображение патриотических настроений, озабоченности национальными проблемами накануне революции 1837 г., — все это складывается в выразительную панораму и оправдывает подзаголовок произведения — «роман о канадских нравах».

Но «Шарль Герен» — это также роман о молодом человеке, постигающем опыт жизни. Растиньяковский вариант этой темы намечается в истории Анри Вуазена, который принимает решение любой ценой сделать карьеру и ради восхождения по ступеням социальной лестницы становится интриганом и негодяем. Что же касается главного героя, то движение его сознания, как в просветительском романе, идет от наивных иллюзий, неопределенных мечтаний через смятение чувств, жизненные испытания и душевные потрясения к зрелости и практической деятельности.

Соотнося судьбу Шарля Герена с реальным историческим временем, Шово в начале романа писал о «социальной болезни» (результате английского засилья и консервативной неподвижности Квебека), выражавшейся в том, что для франко-канадской молодежи после окончания коллежа не находилось места в социальной структуре общества. Ограниченность выбора — право, медицина, богословие — и отсутствие вакантных должностей приводили к тому, что молодые франко-канадцы были обречены «на праздность, если они богаты, на голодную