СОЦИОЛОГИЯ 42 страница

- Ты когда Богуна видел? - спросил он у Редзяна.

- Три недели назад.

- Значит, жив он?

- А чего ему не быть живу?.. Ваша милость его искромсал порядком, он сам мне рассказывал, однако же оклемался...

- И он тебе сказал, что княжна под Рашковом?

- А кто ж еще?

- Слушай, Редзян, речь идет о жизни княжны и твоего хозяина! Богун сам тебе говорил, что ее в Киеве не было?

- Сударь мой, как ей было быть в Киеве, когда он ее возле Рашкова спрятал и Горпыне под страхом смерти приказал никуда от себя не пускать, а теперь мне пернач дал и свой перстень, чтобы я к ней туда ехал, потому как у него раны открылись и пролежать придется невесть сколько...

Заглоба не дал Редзяну договорить: вскочив со скамьи и вцепившись в остатки волос обеими пятернями, он закричал как безумный:

- Жива моя доченька, жива, слава богу! Не убили ее в Киеве! Жива моя ненаглядная, жива, жива!

Старик топал ногами, смеялся, плакал, наконец, обхватив Редзяна за шею, прижал к груди и облобызал - бедный парень совсем потерялся.

- Оставьте, ваша милость... задушите! Вестимо, жива... Даст бог, отправимся за нею вместе... Ваша милость... Ну, ваша милость!

- Пусти его, сударь, позволь рассказать до конца, мы ж еще ничего не поняли, - сказал Володыёвский.

- Говори скорей! - кричал Заглоба.

- Давай по порядку, братец, - сказал пан Лонгинус, на усах которого тоже осела обильная роса.

- Позвольте, судари, отдышусь, - сказал Редзян, - и окно прикрою, а то слова не выговоришь - больно галдят в кустах проклятые соловьи.

- Меду! - крикнул челядинцу Володыёвский.

Редзян закрыл окно со свойственной ему неторопливостью, после чего повернулся к присутствующим и сказал:

- Дозвольте присесть, ваши милости, ноги от усталости подламываются.

- Садись! - сказал Володыёвский, наливая ему из принесенного челядинцем жбана. - Пей с нами, ты своей новостью не то еще заслужил, только говори скорее.

- Отменный мед! - промолвил Редзян, разглядывая стакан на свет.

- Чтоб тебе пусто было! Рассказывать будешь? - рявкнул Заглоба.

- А ваша милость сейчас гневаться! Ясно, что буду, коли вы того желаете: ваше дело приказывать, а мое повиноваться, на то и слуга я. Видать, надобно все как есть рассказать, с самого начала...

- Давай с самого начала!

- Помните, когда пришла весть о взятии Бара, мы посчитали, что барышни уже в живых нету? Я тогда в Редзяны воротился, к родителям и дедушке, которому уже под девяносто... Да, верно... Нет! Девяносто один, пожалуй.

- Да хоть бы и девятьсот!.. - буркнул Заглоба.

- Дай ему господь долгой жизни! Спасибо вашей милости на добром слове, - ответил Редзян. - Так вот, поехал я тогда домой, отвезть родителям, что с божьей помощью принакопил, покуда среди разбойников обретался: как вам уже ведомо, прошлый год я в Чигирине попал к казакам, они меня за своего сочли, потому как я раненого Богуна выхаживал и в большое доверие к нему вошел, а при случае скупал у этих ворюг что придется - когда серебро, когда камушки...

- Знаем, знаем! - сказал Володыёвский.

- Приехал, значит, я к родителям, которые очень мне обрадовались, но глазам своим верить не захотели, увидевши, какие я привез подарки. Пришлось поклясться дедушке, что все честным путем добыто. То-то было радости, а надобно вам знать, что у родителей моих идет тяжба с Яворскими из-за груши. Дерево на меже растет: половина веток на их стороне, половина на нашей. Начнут трясти Яворские, наши груши сыплются, а много на межу падает. Они говорят, те, что на меже, ихние, а мы...

- Холоп, ты лучше меня не испытывай! - воскликнул Заглоба. - Хватит болтать, это к делу касательства не имеет...

- Во-первых, да простит меня ваша милость, никакой я не холоп, а шляхтич: хоть и бедны мы, но свой герб имеем, что вам, сударь, и пан поручик Володыёвский, и пан Подбипятка, как знакомцы пана Скшетуского, подтвердить могут, а во-вторых, тяжба эта длится уже пятьдесят лет...

Заглоба стиснул зубы и дал себе слово, что больше не проронит ни звука.

- Хорошо, рыбонька, - ласково молвил пан Лонгинус, - но все ж лучше ты нам не о груше, а о Богуне расскажи.

- О Богуне? - переспросил Редзян. - Ладно, извольте. Так вот, сударь мой, Богун полагает, что нет у него верней, чем я, слуги и друга: хоть он меня в Чигирине и разрубил надвое, да я, правда, за ним ходил и раны перевязывал, еще когда ему от князей Курцевичей досталось. Я ему тогда наворотил с три короба, что, мол, надоело мне панам прислуживать - с казаками прибыльнее дружбу водить, а он поверил. Да и как было не поверить, когда я его выходил?! Так вот, ужасно он меня полюбил и вознаградил, честно говоря, щедро, не ведая о том, что я в душе отмстить за чигиринскую обиду поклялся, а не зарезал его лишь потому, что не пристало шляхтичу врага, к постели прикованного, ножом колоть, точно свинью какую.

- Ну, хорошо, хорошо, это нам тоже известно, - сказал Володыёвский. Сейчас-то ты его как нашел?

- А дело было так, ваша милость. Поприжали мы Яворских (им теперь только по миру идти, не иначе!), и я себе подумал: "Что ж, пора и мне Богуна поискать, расплатиться за свою обиду". Открылся я родителям и дедушке, а дедушка, горячая голова, и говорит: "Раз клятву дал, ступай, не позорь фамилию нашу". Ну, я и пошел, тем паче что в уме другое еще прикинул: ежели, думаю, отыщется Богун, то, возможно, и о барышне, коли она жива, кой-чего разузнать удастся, а как пристрелю его и явлюсь к хозяину с новостями, тоже, того и гляди, получу награду.

- Получишь, не сомневайся! И за нами дело не станет, - сказал Володыёвский.

- От меня, братец, считай, имеешь коня со сбруей, - добавил пан Лонгинус.

- Благодарю покорнейше, милостивые судари, - обрадовался слуга, - за добрую весть всякому по справедливости причитается магарыч, а уж я не пропью, мне только дай в руки...

- Ох, я, кажется, не выдержу дольше, - буркнул Заглоба.

- Значит, уехал ты из дома... - подсказал Володыёвский.

- Уехал я, значит, из дома, - продолжал Редзян, - и думаю: куда теперь? Подамся, пожалуй, в Збараж, оттуда и до Богуна рукой подать, и о хозяине скорей разузнать можно. Еду, стало быть, сударь мой, через Белую на Влодаву, и во Влодаве, поскольку лошадки мои устали изрядно, останавливаюсь передохнуть. А там аккурат ярмарка, все постоялые дворы шляхтой забиты. Я к мещанам: и там шляхта! Один только еврей нашелся. "Была, говорит, у меня комната, да ее раненый шляхтич занял". - "Оно и хорошо, говорю, мне не впервой перевязывать раны, а у вашего цирюльника небось по случаю ярмарки рук не хватает". Чего-то там еще еврей бормотал, будто шляхтич этот сам себе делает перевязки и не желает никого видеть, но все же пошел спросить. А тому, видать, хуже стало, велел он меня пустить. Я вхожу. Глядь: Богун на постели!

- Ого! - воскликнул Заглоба.

- Я страсть как перепугался, крестом себя осенил: "Во имя отца, и сына, и святого духа", - а он меня тот же час признал, обрадовался ужасно - я ж у него в друзьях числюсь - и говорит: "Ты мне богом послан! Теперь уж я не помру". А я говорю: "Что ваша милость здесь делает?" - а он палец ко рту; потом только рассказал о своих приключениях: как его Хмельницкий к их величеству королю, тогда еще королевичу, из-под Замостья отправил и как пан поручик Володыёвский в Липкове его чуть не зарубил насмерть.

- Уважительно меня вспоминал? - спросил маленький рыцарь.

- Ничего не могу сказать, сударь мой: уважительно, очень даже. "Я говорит, думал, экий поскребыш! Щенок, говорит, думал, а он, говорит, витязь чистой воды, чуть меня не располовинил". Зато когда пана Заглобу вспоминал, ух, и скрежетал зубами: мол, ваша милость его на поединок подначил!..

- Дьявол с ним! Он мне теперь не страшен! - ответил Заглоба.

- И снова мы с ним как два дружка стали, - продолжал Редзян. - Ба! Он еще больше ко мне расположился, все рассказал: как был к смерти близок, как его в Липкове приютили в барской усадьбе, за шляхтича посчитав, а он назвался паном Гулевичем с Подолья, как его выхаживали, всяческую оказывая доброту, за что он благодетелям своим в вечной благодарности поклялся.

- А что же он во Влодаве делал?

- Стал на Волынь пробираться, но в Парчове телега вместе с ним перевернулась и раны открылись, пришлось остаться, хотя страшно было, потому что там с ним легче легкого расправиться могли. Он мне сам сказал: "Меня, говорит, с письмами послали, а теперь доказательств никаких не осталось, разве что пернач; прознай шляхта, кто я таков, не сносить бы мне головы, да что шляхта - первый бы встречный солдат вздернул, ни у кого не спросившись". Помню, сказал он так, а я ему: "Оно и хорошо, говорю, знать, что первый встречный тебя готов вздернуть". А он мне: "Это еще почему?" "А потому, говорю, что осторожность надо блюсти и в разговоры ни с кем не вступать, а я вашей милости служить готов". Он меня благодарить, награду пообещал: за мной, говорит, не пропадет. "Сейчас, говорит, у меня денег нету, но драгоценности все, что при мне, - твои, а потом, говорит, я тебя золотом обсыплю, только окажи мне еще одну услугу".

- Ага, похоже, скоро до княжны доберемся! - заметил Володыёвский.

- Воистину так, сударь мой, но уж, дозвольте, я все по порядку. Услыхал я, стало быть, что денег у него при себе нет, и тотчас всякую потерял жалость. "Погоди, думаю, я тебе окажу услугу!" А он говорит: "Болен я, последние силы оставили, а путь впереди опасный и долгий. Мне бы, говорит, до Волыни добраться, до своих - благо отсюда недалеко, - а на Днестр ехать я никак не могу, не выдюжу, говорит, к тому ж через вражеский край, мимо замков и войск пробиваться надо, - езжай-ка вместо меня ты лучше". Я, конечно, спрашиваю: "А куда ехать?" А он мне: "За Рашков, она там у сестры Донцовой, Горпыны-колдуньи, укрыта". Я спрашиваю: "Княжна, что ли?" - "Да, говорит, княжна. Я ее от глаз людских в эту глухомань спрятал, но ей там хорошо, она там, как княгиня Вишневецкая, на золотой парче почивает".

- Не тяни бога ради, говори скорее! - вскричал Заглоба.

- Поспешишь, людей насмешишь! - ответил Редзян. - Я чуть не подпрыгнул от радости, такое услыша, но виду не показал и спрашиваю: "Подлинно она там? Твоя милость небось давно уже ее туда отправил?" Он стал божиться, что Горпына, верная его сука, и десять лет ее стеречь будет до его возвращенья и что княжна, как бог свят, и посейчас там, потому как туда ни ляхам не добраться, ни татарам, ни казакам, а Горпына приказу, хоть умри, не нарушит.

Во все время рассказа Редзяна Заглоба дрожал как в лихорадке, маленький рыцарь радостно кивал головою, а Подбипятка поминутно устремлял глаза к небу.

- Что она там, сомнения нету, - продолжал слуга, - и лучшее тому доказательство, что он меня к ней отправил. Но я поначалу отказывался, чтобы себя невзначай не выдать. "А мне-то зачем, спрашиваю, ехать?" А он на это: "Затем, что я сам не могу. Если, говорит, доберусь на Волынь живой, прикажу отвезти себя в Киев, там наши казаки верховодят, а ты, говорит, поезжай и вели Горпыне туда же ее доставить, в монастырь Святой-Пречистой".

- Ага! Не к Миколе Доброму, значит! - возопил Заглоба. - Я сразу сказал, что Ерлич по злобе соврал, поганец!

- К Святой-Пречистой! - продолжал Редзян. - "Перстень, говорит, тебе дам и нож и пернач. Горпына поймет, что это значит, у нас уговор такой был, а ты, говорит, мне самим богом послан: она и тебя знает и, что ты мой лучший друг, слыхала. Оттуда поедете вместе; казаков бояться нечего, татар же остерегайтесь: заметите где, стороной обходите - они ведь на пернач глядеть не станут. Деньги, говорит, дукаты, в яру закопаны на всякий случай - ты их, говорит, вырой. По дороге одно тверди: "Богунова жена едет!" - ни в чем вам не будет отказу. Впрочем, с ведьмой не пропадете, только ты согласись ехать; кого еще, говорит, мне, горемычному, посылать, кому в чужом краю, когда одни враги кругом, довериться можно?" Так он меня, любезные судари, упрашивал, только что слезу не пустил, а напоследок велел, бестия, поклясться, что я поеду, я и поклялся, а в душе добавил: "Со своим хозяином!" Ох, и обрадовался он! Тотчас дал мне пернач, нож и перстень и драгоценности, что имел, а я все взял, про себя подумав: пусть лучше у меня, чем у разбойника, будут. На прощанье растолковал еще, который это яр над Валадынкой, как туда ехать да как оттуда, - все в подробностях объяснил, теперь я и с завязанными глазами найду дорогу, в чем вы и сами сумеете убедиться, потому как, полагаю, мы поедем вместе.

- Завтра же, не откладывая! - сказал Володыёвский.

- Какое там завтра! Нынче на рассвете велим оседлать коней.

Радость овладела всеми сердцами, и понеслись к небесам слова благодарности; весело потирая руки, рыцари забросали Редзяна новыми вопросами, на которые тот отвечал с присущей ему флегматичностью.

- Чтоб тебе ни дна ни покрышки! - выкрикивал Заглоба. - Ну и слугу Скшетускому послал всевышний!

- Чем плох слуга! - отвечал Редзян.

- Он тебя, надо думать, озолотит.

- И я полагаю, что без награды не обойдется, хотя и без того верой и правдой служу своему хозяину.

- А что же ты с Богуном сделал? - спросил Володыёвский.

- То-то и беда, сударь мой, что он мне снова больным попался, негоже, чай, раненного ножом, хозяин бы за это тоже не похвалил. Такая уж, верно, моя судьба! Что было, по-вашему, делать? Все, что мог рассказать, он мне рассказал, и все, что имел, отдал; тут-то меня и взяли сомненья. С какой стати, говорю себе, этот злодей будет гулять по свету? Одним чертом меньше станет, и слава богу! И еще подумал я: а ну, коли он оправится и за нами следом пустится с казаками, тогда что? И пошел, недолго думая, к пану коменданту Реговскому, который во Влодаве стоит со своей хоругвью, и доложил ему, что это не кто иной, как Богун, наиопаснейший мятежник. Верно, за это время его уже вздернуть успели.

Сказавши так, Редзян рассмеялся глуповато и обвел взглядом присутствующих, ожидая, что смех будет подхвачен; но, к великому его изумлению, ответом ему было молчанье. Лишь несколько погодя Заглоба первый нарушил тишину, буркнув: "Ладно, не будем об этом", - Володыёвский же продолжал сидеть безмолвно, а пан Лонгинус долго причмокивал языком и покачивал головою и наконец промолвил:

- Некрасиво ты, брат, поступил, что называется, некрасиво!

- Как так, ваша милость? - удивленно вопросил Редзян. - Неужто лучше было его прирезать?

- И так плохо, и эдак скверно. Сам не знаю, что лучше: разбойником быть или иудой?

- Да ты что, сударь? Разве Иуда мятежника выдал? Богун ведь и его величества короля, и всей Речи Посполитой враг лютый.

- Оно верно, а все ж некрасиво ты поступил. Как, говоришь, звали коменданта этого?

- Пан Реговский. А по имени, кажется, Якуб.

- Он самый! - пробормотал литвин. - Пана Лаща сродственник и пана Скшетуского недруг.

Впрочем, замечание его не было услышано, потому что заговорил Заглоба.

- Вот что, друзья любезные! - сказал старый шляхтич. - Нельзя нам медлить! Господь - хвала ему! - так распорядился, что благодаря этому слуге нам куда как легче княжну искать будет. Завтра же и отправимся. Князь уехал; поедем без его дозволенья: время не терпит! Втроем поедем: Володыёвский, я и Редзян, а тебе, пан Подбипятка, лучше остаться: рост твой и простодушие нас сгубить могут.

- Нет, братец, я с вами! - сказал Лонгинус.

- Ради ее же блага вашей милости, сударь, надлежит остаться. Кто тебя раз видел, в жизни не позабудет. Правда, у нас пернач есть, но тебе и с перначем не поверят. Ты Полуяна на глазах всего Кривоносова сброда душил; увидь они только среди нас эдакого верзилу, мгновенно обман учуют. Нет, никак не можно твоей милости с нами ехать. Трех голов тебе там не найти, а от твоей одной немного проку. Чем все дело испортить, сиди лучше на месте.

- Жалко, - сказал литвин.

- Жалко не жалко, а придется остаться. Поедем гнезда с деревьев снимать, то и тебя прихватим, а сейчас неподходящий случай.

- С л у х а т ь гадко!

- Дай же тебя облобызать, дружище, очень уж у меня на душе прекрасно. Оставайся и не горюй. И еще одно, милостивые судари, я хочу сказать. Главное, храните все в тайне: не дай бог разнесется по войску слух, а там и мужичья достигнет. Никому ни слова!

- Ба, а князю?

- Князя нет.

- А Скшетускому, если вернется?

- Ему-то и заикаться нельзя, не то сразу за нами кинется следом. Успеет еще нарадоваться, а если, не приведи господь, новая неудача случится, ведь умом повредиться может. Поклянитесь, друзья любезные, что никому ни звука.

- Слово чести! - сказал Подбипятка.

- Слово, слово!

- А теперь возблагодарим господа нашего, владыку.

Сказавши так, Заглоба первый упал на колени; примеру его последовали остальные и молились горячо и долго.

Глава XXII

Князь несколькими днями ранее действительно уехал в Замостье набирать войска и обратно ожидался нескоро, поэтому Володыёвский, Заглоба и Редзян отправились в путь, никому не сказавшись, в строжайшей тайне; из остававшихся в Збараже посвящен в нее был один лишь пан Лонгинус, и тот, будучи связан словом, молчал как рыба.

Вершулл и прочие офицеры, зная о смерти княжны, не предполагали, что отъезд маленького рыцаря и Заглобы как-либо связан с невестой злосчастного Скшетуского, и скорее склонны были считать, что друзья отправились к нему, тем паче что их сопровождал Редзян, который, как известно, служил Скшетускому. Они же поехали прямо в Хлебановку и там занялись приготовлениями к походу.

Прежде всего Заглоба на занятые у Лонгина деньги купил пять рослых подольских лошадей, незаменимых в долгих переходах; их охотно использовала и польская кавалерия, и казацкая верхушка: такая лошадь могла целый день гнаться за татарским бахматом, а быстротою бега превосходила даже турецких скакунов и лучше, чем они, переносила перемены погоды, дожди и холодные ночи. Пять таких бегунов и купил Заглоба; кроме того, для себя и товарищей, а также для княжны раздобыл богатые казацкие свитки. Редзян собирал вьюки. Наконец, тщательно все предусмотрев и подготовив, друзья отправились в путь, вверив себя опеке всевышнего и покровителя девственниц святого Миколая.

По одежде троицу нашу легко было принять за казачьих атаманов; их и впрямь частенько зацепляли солдаты из польских частей и сторожевых отрядов, разбросанных до самого Каменца вдоль всей дороги, - но с этими без труда столковывался Заглоба. Долгое время ехали по местам безопасным, занятым хоругвями региментария Ланцкоронского, который не спеша подвигался к Бару для присмотра за стягивавшимися туда ватагами казаков. Ни у кого уже не оставалось сомнений, что от переговоров нечего ждать толку; над страной нависла угроза войны, хотя главные силы пока в действие не вступали. Срок переяславского перемирия истек к троицыну дню. Отдельные стычки, которые по-настоящему никогда и не прекращались, теперь участились, и с обеих сторон ожидали только сигнала. Меж тем в степи бушевала весна. Земля, истоптанная копытами, оделась ковром трав и цветов, выросших на останках павших воинов. Над побоищами в голубой выси летали жаворонки, в поднебесье с криком тянулись разновидные птичьи стаи, на поверхность широко разлившихся вод теплый ветерок нагонял сверкающую рябь, а по вечерам лягушки, блаженствуя в нагревшейся за день воде, допоздна вели веселые разговоры.

Казалось, сама природа жаждет заживить раны, утишить боль, могилы укрыть под цветами. Светло было на небе и на земле, свежо, весело, легко, а степь, играя красками, сверкала, как парча, переливаясь, как радуга, как польский пояс, на котором умелой рукодельницей искусно соединены всяческие цвета. Степи звенели птичьими голосами, и вольный ветер гулял по ним, осушая воды, заставляя покрываться темным румянцем лица.

Как тут было не возрадоваться сердцам, не исполниться беспредельной надеждой! Надежда окрылила и наших рыцарей. Володыёвский без умолку напевал, а Заглоба, потягиваясь в седле, с наслаждением подставлял солнечным лучам спину, а однажды, согревшись хорошенько, обратился к маленькому рыцарю с такими словами:

- Экое блаженство! Правду сказать, после венгерского и меду нет для старых костей ничего лучше солнца.

- Всем оно приятно, - отвечал Володыёвский, - всякие animalia*, заметь, любят лежать на припеке.

_______________

* живые существа (лат.).

- Счастье, что в такую пору за княжной едем, - продолжал Заглоба, зимою в мороз с девушкой убегать ох как было бы тяжко.

- Только бы она в наши руки попала, я не я буду, если кто ее у нас потом отнимет.

- Признаюсь тебе, пан Михал, - ответил на это Заглоба, - есть у меня одно опасенье: как бы в случае войны татарва в тех краях не зашевелилась и не окружила нас, - с казаками-то мы сладим. Мужичью вовсе ничего не станем объяснять. Ты заметил, они нас за старшин принимают, а запорожец уважает пернач, да и Богуново имя нам щитом послужит.

- Знаю я татар, у нас на Лубенщине беспрестанно с ними случались стычки, а уж мы с Вершуллом ни днем, ни ночью не имели покоя, - ответил пан Михал.

- И я их знаю, - молвил Заглоба. - Помнишь, рассказывал тебе, что много лет провел среди них и в большой мог войти почет, да обасурманиваться не захотелось - пришлось плюнуть на все блага, а они еще мученической смерти предать меня хотели за то, что я главнейшего их муллу в истинную обратил веру.

- А ваша милость однажды сказывал, это в Галате было.

- В Галате своим чередом, а в Крыму своим. Ежели ты полагаешь, Галатой свет кончается, то небось и не ведаешь, где раки зимуют. Нечестивых на свете поболе, чем детей Христовых.

Тут в разговор вмешался Редзян.

- Не только татары помехи чинить могут, - заметил он. - Я вам еще не сказал, чего от Богуна услышал: яр этот стережет нечистая сила. Великанша, что караулит княжну, сама могутная чародейка и с чертями в дружбе; боюсь, как бы они ее не предостерегли. Есть, правда, у меня одна пуля, сам отливал над освященной пшеницей, - никакая другая не возьмет эту ведьму, но, кроме нее, там вроде бы целые полчища упырей охраняют подходы. Придется уж вам позаботиться, чтобы мне ничего худого не сталось, а то и награда моя пропадет...

- Ах ты, трутень! - воскликнул Заглоба. - Нет у нас иных забот, кроме как о твоем здоровье печься! Не свернет тебе дьявол шеи, не бойся, а хоть бы и свернул, все едино: так и так за свою алчность попадешь в пекло. Я стреляный воробей, меня на мякине не проведешь, а еще заруби у себя на носу, что если Горпына могутная ведьма, то я похлеще ее колдун, потому как в Персии черной магии обучался. Она чертям служит, а они - мне, я бы землю на них мог пахать, да неохота - о спасенье души как-никак надо думать.

- Оно верно, сударь, но на сей раз все ж употребите свою силу: всегда лучше от опасности оградиться.

- А я больше в правоту нашего дела верю и уповаю на милость господню, - сказал Володыёвский. - Пусть Горпыну с Богуном охраняют черти, а с нами ангелы небесные, против них не устоять самой отборной сатанинской рати; на всякий случай я поставлю Михаилу-архангелу семь свечей белого воску.

- Ладно, и я одну добавлю, - сказал Редзян, - чтобы их милость пан Заглоба вечными муками не стращал больше.

- Я первый тебя в ад отправлю, - ответил шляхтич, - окажись только, что ты пути не знаешь.

- Как не знаю? Добраться бы до Валадынки, а там я хоть с завязанными глазами... Ежели берегом к Днестру поедем, яр будет по правую руку, а узнать его проще простого: вход валуном загорожен. На первый взгляд кажется, туда попасть нельзя, но в камне проем есть: две лошади бок о бок проходят. Лишь бы доехать, а там никто от нас не уйдет, один только в этот яр вход и выход, а стены вокруг высоченные, не перелететь и птице. Ведьма всякого, кто без спросу сунется, убивает, кругом остовы человеческие валяются, но Богун велел не обращать внимания, а ехать да покрикивать: "Богун! Богун!.." Тогда она нас как своих примет. А кроме Горпыны, там еще Черемис есть, чертовски метко из пищали стреляет. Обоих убить надо будет.

- Черемиса-то ладно, не спорю, а бабу и связать довольно.

- Свяжешь ее, как же! Силища в ней страшная - кольчугу рвет, как рубаху, подкову в руку возьмет - хрясть, и нету. Пан Подбипятка, может, еще бы справился, а нам нечего и мечтать. Насчет ведьмы не беспокойтесь, у меня для нее припасена свяченая пуля; лучше, чтоб издохла, чертовка, не то ведь полетит волчицей вдогонку, казаков всполошит воем - своих голов не увезем, не то что барышню Елену.

В таких беседах да совещаньях проходило время в дороге. А ехали быстро, только и мелькали мимо местечки, села, хутора и курганы. Путь держали через Ярмолинцы к Бару, оттуда лишь решено было повернуть к Днестру, на Ямполь. Места попадались знакомые: здесь когда-то Володыёвский разбил отряд Богуна и освободил из плена Заглобу. Даже на хутор тот самый наткнулись - там и заночевали. Порой, правда, случалось ночевать и под открытым небом, в степи. Ночлеги тогда скрашивал Заглоба, рассказывая о давних своих похожденьях были и небылицы. Но больше всего говорили о княжне Елене и о грядущем ее освобождении из колдуньиной неволи.

Наконец окончились места, охраняемые хоругвями Ланцкоронского. Далее хозяйничали казаки - в том краю ни одного ляха не осталось: кто не убежал, был предан огню и мечу. Май сменился знойным июнем, а друзья наши проделали только третью часть своего трудного и долгого пути. К счастью, со стороны казаков им опасности не грозило. Мужицким ватагам вовсе ничего объяснять не приходилось - они обыкновенно принимали путников за старшин запорожского войска. А если иной раз и спрашивали, кто такие, Заглоба, когда любопытствовал сечевик, показывал Богунов пернач, а простого головореза, не слезая с коня, пинал ногою в грудь и валил наземь - прочие, завидя такое, немедля убирались с дороги, полагая, что своего зацепили, и не просто своего, - коли бьет, значит, важная птица. "Может, Кривонос или Бурляй, а то и сам б а т ь к о Хмельницкий".

И все же Заглоба частенько сетовал на громкую Богунову славу: уж очень им досаждали запорожцы своим любопытством, отчего и задержки немалые в пути случались. Сплошь да рядом конца не было расспросам: здоров ли? жив ли? - слух о гибели атамана докатился до самого Ягорлыка и до порогов. Когда же путники отвечали, что Богун в добром здравии и на свободе, а они - его посланцы, всяк кидался их лобызать да потчевать, не только душу, но и кошелек раскрывая, чем сметливый слуга Скшетуского ни разу не преминул воспользоваться.

В Ямполе их принял Бурляй, прославленный старый полковник, с запорожским войском и чернью поджидавший там буджакских татар. Некогда он учил Богуна ратному искусству, брал с собою в черноморские походы - в одном из таких походов они вместе ограбили Синоп. Бурляй любил Богуна, как сына, и посланцев его встретил ласково, без малейшего недоверья, тем паче что год назад видел при нем Редзяна. А узнавши, что Богун жив и направляется на Волынь, на радостях закатил для гостей пир горою и сам первый допьяна напился.

Заглоба опасался, как бы Редзян, захмелев, не сболтнул лишнего, но оказалось, что хитрый, как лиса, слуга знает, когда можно говорить правду, и потому не только не вредил делу, а, напротив, еще больше располагал к себе казаков. Странно, тем не менее, было рыцарям нашим слушать пугающие своей откровенностью разговоры, в которых частенько и их имена поминались.

- А мы слыхали, - говорил Бурляй, - что Богун в поединке засечен. Не знаете, случаем, кто его так?

- Володыёвский, офицер князя Яремы, - спокойно отвечал Редзян.

- Ох, отплатил бы я ему за нашего сокола, попадись он мне в руки. Шкуру бы заживо велел содрать!

Володыёвский задвигал льняными своими усиками и бросил на Бурляя такой взгляд, каким глядит борзая на волка, которому ей не позволено вцепиться в глотку. Редзян же на этом не остановился:

- Для того, пан полковник, я и назвал его имя.

"Ох, и потешится сатана, когда ему этот малый попадется!" - подумал Заглоба.

- Но, - продолжал Редзян, - он не столь уж и виноват: Богун сам его вызвал, не зная, какого задирает рубаку. Там еще один был шляхтич, злейший Богунов недруг, который раз уже княжну у него похитил.

- Кто такой?

- О, старый пьянчуга, что с атаманом нашим в Чигирине ляхов вешал и лучшим прикидывался другом.

- Сам будет повешен! - крикнул Бурляй.

- Гореть мне в огне, ежели я ушей этому поскребышу не отрежу! буркнул себе под нос Заглоба.

- Так его порубили, - не унимался Редзян, - что другого давно бы уже воронье склевало, но наш атаман не чета другим, кое-как оклемался, хотя до Влодавы едва дотащился, и еще неизвестно, чем бы все обернулось, кабы не мы. Мы его на Волынь отправили, к нашим, а он нас сюда послал за княжною.

- Погубят его чернобровые! - проворчал Бурляй. - Я ему давно пророчил. Нет чтобы поиграть по-казацки с девкой, а потом камень на шею и в воду, как у нас на Черном море водилось!

Володыёвский, задетый в своих чувствах к прекрасному полу, едва удержал язык за зубами. Заглоба же, рассмеявшись, молвил:

- И верно, оно бы лучше.

- Вы добрые други! - сказал Бурляй. - Честь вам и хвала, что его в беде не кинули, а ты, малый, - обратился он к Редзяну, - ты лучше всех, я тебя еще в Чигирине заприметил, когда ты сокола нашего берег да лелеял. Знайте же: и я друг вам. Говорите, чего желаете? Хоть молодцев, хоть коней просите - все исполню, чтоб на обратном пути вас кто не обидел.