Кафедра 503 8 страница

— Вы же работаете с учителем, правда?

— Отнюдь нет. Я не знаком с господином Язаки, его имя я впервые услышал от вас.

— Но что вы тогда здесь делаете?

— Я здесь потому, что вы не говорите по-испански, и еще потому, что мне кажется, что вы нуждаетесь в моей помощи. На Кубе не так много японцев, и все они очень занятой народ, я же могу пренебречь своей работой, тем более что вам может понадобиться помощь.

В Лос-Анджелесе я работал в фотолаборатории, параллельно изучая английский в школе. Японок там было больше всех. Все они хотели стать танцовщицами, певицами, актрисами, чертежницами, дизайнерами одежды, режиссерами или специалистами в области компьютерной графики, и, разумеется, большинству из них не удалось никуда пробиться. По правде говоря, достигнуть успеха в подобных профессиях в Штатах еще труднее, чем в Японии. Мне очень нравилась одна девушка, особенно ее открытая и приветливая улыбка. Звали ее Мичиру, и она хотела стать танцовщицей. Потом она выскочила замуж за парня, который называл себя постановщиком музыкальных комедий. Она сказала мне: «Я люблю его, а он любит меня», и я подумал — а, ладно! Я слушал ее рассказы о том, как они жили в Голливуде, каждый вечер их приглашали на вечеринки к известным артистам. И действительно, она получила-таки несколько небольших ролей в каких-то комедиях. Потом я встретился с ней год спустя, перед самым отъездом в Мексику. Ее лицо изменилось до неузнаваемости. Кожа сделалась шершавой, взгляд — жестким, макияж — ярким, а улыбка отдавала фальшью. Я был не в состоянии понять, как ее лицо могло измениться до такой степени. Может, ей не подходила местная вода? Или еда? А может быть, японки жить не могут без риса? Или дело в качестве косметики… Или пагубную роль сыграла необходимость постоянно говорить на иностранном языке? Но ведь живут же за границей многие японки, совершенно при этом не меняясь. И многие из них работают с иностранцами, но их лица остаются прежними. А когда до меня дошли вести о том, что Мичиру покончила с собой, я понял, что все дело было в ее одиночестве. Думаю, что она просто не замечала этого. Что бы ни говорили, любовь — слишком слабая эмоциональная поддержка. В Соединенных Штатах не существует такой общественной или семейной системы, дающей людям человеческое тепло, как в Японии; все чувства здесь выражаются исключительно через отношение «индивид — индивид». Здесь трудно быть уверенным в том, что тебя любят, что ты кому-то нужен, а ведь человек не может жить без этой уверенности. В Японии, например, достаточно зайти в офис банка «Токио-Мицубиси», чтобы сразу же ощутить царящий там дух гостеприимства. Я слышал, что после землетрясения в Кобе семьи работников крупных предприятий получали существенную помощь от работодателей. Конечно, все больше и больше людей, и в первую очередь я сам, испытывают недовольство от такой системы, которая зачастую оставляет без должного внимания то, что можно ожидать от общества, но при этом нельзя отрицать и того факта, что это единственная в мире система, ставящая во главу угла тепло человеческих отношений. Я полагаю, что Мичиру искренне считала, что ее любят, что в ней нуждаются, вернее, хотела в это верить, но так и не почувствовала этого по-настоящему. Вся уйдя в реальность своей семейной жизни с этим продюсером, она даже не отдавала себе отчета, насколько она одинока. Вот отчего так стареют женские лица.

— Вы считаете, что мне нужна помощь. Но зачем, скажите на милость?

Я все всматривался в это лицо, изъеденное тоской одиночества. Во всяком случае, я не так уж сильно увлекся ею. Нет, конечно, это была чрезвычайно интересная особа, но ее жизнь меня не касалась. Если бы она отвергла мои услуги, я бы оставил ее выпутываться самостоятельно из этого дерьма.

— Скажите точно: вам нужна моя помощь? Если нет, то я немедленно уезжаю домой.

Актриса какое-то время смотрела на меня, а потом, мягко улыбнувшись, кивнула. В то же мгновение морской ветер всколыхнул поля ее шляпы, и тень на ее лице шевельнулась, как живая. Это было очаровательно, но я решил быть хладнокровным. Под яркими солнечными лучами многочисленные мушки, летавшие около ее лица, казались просто черными точечками. Сейчас она совсем не походила на артистку.

— Разумеется. Я прошу вас поехать со мной.

Солнце стояло довольно высоко, становилось жарко. Скоро мы уже мчались по шоссе по направлению к Гаване.

*****

Кондиционер в моем «мерседесе» был давно сломан, и через открытое окно в машину влетал горячий ветер. Дорога из Варадеро в Гавану только называется автострадой, а на деле загреметь здесь в кювет проще простого. Асфальт испещрен трещинами и выбоинами. Разделительной полосы, конечно, нет и в помине, а обочины кое-где совершенно обвалились. Зато открывающийся пейзаж заставляет забыть обо всем. По обе стороны дороги, насколько хватает глаз, простираются поля сахарного тростника, то там, то там пасутся коровы и козы, которых стерегут вальяжные гуахирас с мачете в руках.

Гуахирас — это кубинские крестьяне. Есть такая известная песенка: «Сентиментальный гуахира», есть и танец, также называющийся гуахира. Гуахирас сыграли значительную роль во время кубинской революции. Во главе крестьянских батальонов стоял Камило Сьенфуэгос, безгранично ими уважаемый, не менее знаменитый, чем Че Гевара. Под его началом повстанцами было выиграно множество сражений. Теперь крестьяне находятся под особой опекой государства.

Над головой быстро проносились облака, небо было такое синее, что глазам становилось больно. Тростник и оливковые деревца гнулись под ветром, а со стороны казалось, что по долине и холмам катятся волны. Примерно через час мы проехали Сьенфуэгос. Чудесный город! Дома колониальной эпохи, окруженные со всех сторон каналами, над которыми проносятся стаи белых птиц, названия которых я не знаю. Глядя на город из окна машины, актриса прошептала:

— Я здесь была. Как называется город?

— Сьенфуэгос.

— Здесь играл оркестр, в котором были только старики, а гитарист, так тот вообще слепой. Но то, что они играли, было настолько трогательно! С одним из музыкантов я даже потанцевала.

— В ночном клубе?

— Нет, во внутреннем дворике ботанического сада. Красиво было, как во сне!

— Это называется «патио».

— Да, верно. Там был еще небольшой фонтан, почти разрушенный… голубое небо, белые стены — очень красивое сочетание, было что-то около полудня и тени почти исчезли, я танцевала, и края мой юбки разлетались в стороны. Было много народу, пришли все, кто жил по соседству, пили лимонный сок, пиво и еще что-то, некоторые были пьяны, но у всех был очень счастливый вид.

— Это был какой-то праздник?

— Нет, просто учитель интересовался местной музыкой, многие хотели сыграть для него; в каждом городе собиралось множество музыкантов, чтобы мы послушали их музыку и песни, нас ждали везде.

Бросив взгляд в зеркало заднего вида, я заметил, что она плачет, глядя куда-то вдаль. Слезы текли по ее щекам и собирались на подбородке, словно капли дождя. Она не пыталась утереться; похоже, что она даже не поняла, что плачет. А слезы все текли, оставляя в слое пудры мокрые дорожки. Она плакала, не говоря ни слова, тихо, отрешенно, пока мы не проехали Сьенфуэгос.

По дороге брели женщины с детьми, торговцы толкали свои тележки. Вообще в Гавану ходит автобус, но когда именно, здесь никто не знает. Среди голосовавших на шоссе выделялись военные. Машин практически не было, лишь иногда мы обгоняли грузовик с прицепом, набитым пассажирами.

— Раньше мне очень нравилось ездить здесь ночью, — произнесла актриса.

Ветер высушил слезы. Оставшиеся на лице следы делали ее похожей на клоуна. Но все равно это лицо было прекрасным.

— Трудно поверить, — продолжала она с легкой улыбкой, — здесь столько звезд, что небо кажется сплошь серебряным.

Сьенфуэгос давно пропал за горизонтом, и пейзаж с обеих сторон изменился. Теперь перед нами расстилалась красноватая долина с редкими оливковыми рощицами. Дорога блестела на солнце, словно серебряный фоторефлектор, так что приходилось постоянно щурить глаза и надевать темные очки. Актриса выпрямилась на краю сиденья, будто собираясь потянуться, поправила разметавшиеся от ветра волосы и снова предалась воспоминаниям.

Над асфальтом дрожал нагретый воздух, через открытое окно ветер доносил запах скошенной травы. Голос актрисы временами звучал как колокольчик, пробуждая во мне неясную печаль. Она вещала как ведущая детской передачи. Я вспомнил, что моя мать точно так же разговаривала с отцом, когда мы путешествовали на машине. Актриса говорила спокойно, расслабленно, не пытаясь, как вчера, имитировать чью-то манеру речи. На этот раз она вспоминала их с Язаки поездку по западному побережью Кубы. Голос ее звучал ровно, казалось, что она говорит, не обращаясь ко мне, словно актер, читающий перед микрофоном чей-то рассказ.

С того времени прошло уж немало лет, но ей казалось, как будто это происходило вчера или в прошлой жизни. Прилетев из Нью-Йорка, они сразу же приняли весь кокаин, который у них оставался. Окна их номера выходили прямо на бассейн. Она сказала «приняли что-то вроде кокаина». Оригинально и вполне в ее духе. Потом, в мазохистском порыве, который обуревал их каждый раз после приема наркотиков, она опустилась на колени перед Язаки и стала ласкать его член невообразимо долго. «Невообразимо долго», по ее словам, означало с того момента, как они улеглись, включив музыку, и до того, как небо на востоке начало бледнеть. Она ласкала его член главным образом руками и ртом. Руками и ртом, в невообразимых вариациях. Это были ласки по всей длине члена или только по части его, ласки кончиками пальцев, она пропускала его между пальцами, зажимала в ладонь, брала губами, прижимала к деснам, зубам, осторожно варьируя ритм и силу нажатия. Чтобы придать своим ласкам необходимую мягкость, она использовала собственную слюну, да так, что пересыхало во рту. Нет, ее научил этому не Язаки — она сама выработала технику, благодаря которой могла доставить Язаки истинное удовольствие. Как она сказала, она «использовала свое воображение». Какое-то место более чувствительное — тут нужно действовать языком и производить всасывающие движения. Другое место требует больше сил — там надо слегка покусывать зубами. Она дошла до всего этого, используя воображение, а потом проверила свои теории на практике, и когда Язаки хвалил ее, это так возбуждало, что она замачивала себе все ноги вплоть до коленей. Дойдя до такой степени возбуждения, она начинала сокращать мышцы заднего прохода и просила, чтобы Язаки трахнул ее. Лаская ее задницу, он доводил ее до такого состояния, что она не знала, было ли это возбуждение по ее собственной воле или потому что так хотел сам Язаки. И это усиливало их влечение. Иногда, во время этих бесконечных ласк, таких долгих, что она была близка к обмороку, Язаки просил ее сесть на него верхом и трахал ее. Как она уверяла, это значительно отличалось от обычных ощущений механического проникновения члена во влагалище. И мысли даже такой не возникало. И, разумеется, она была далека от того, чтобы сравнивать эти ощущения с каким-нибудь «слиянием со Вселенной», «мистическим опытом» и прочим вздором, который обычно несут всякие идиоты. Она говорила о клетках. Еще до того, как Язаки входил в нее, она начинала ощущать каждую клеточку своего тела. При этом она прекрасно понимала, что каждая капелька выделений, истекавших из нее и из Язаки, приносила им настоящее удовольствие. Потом, держа пенис Язаки обеими руками, она садилась на него верхом. Из-за кокаина это было непросто. Член скользил по ней, он был недостаточно тверд, и его приходилось с силой вталкивать внутрь. Как только головка его проникала во влагалище, Рейко испытывала боль, как от укола булавкой. В этот момент предвестие оргазма наполняло даже мельчайшие жилки, но Язаки запрещал ей кончать немедленно. И она рассказала мне про «принцип эволюции». Нисходя по эволюционной лестнице, то есть двигаясь от млекопитающих к рыбам, она должна была шептать Язаки на ухо самые гнусные ругательства, которые только знала. Когда она чувствовала, что дошла до стадии примитивных организмов, она переворачивалась и, не прекращая движений мышцами заднего прохода, получала право кончить. Язаки в свою очередь испускал невероятное количество спермы, причем только один раз, в конце этого марафона. Он никогда не кончал ей в рот, что огорчало. Как-то раз она спросила его об этом — и оказалось, что он боится при этом выкрикнуть имя другой девушки. Он не хотел кончать ей в рот, но позволял слизывать сперму с лица. Странное дело — она сотни раз слизывала и глотала его сперму, но так и не запомнила, какова она на вкус.

Когда за ними прибыла машина, которая должна была доставить их в Ориенте, восточный район страны, по направлению к Сантьяго-де-Куба, они спали, раскинувшись на постели, оба мокрые и липкие. Язаки проснулся в плохом настроении, заставил быстро отсосать у него, как будто только что об этом вспомнил, а потом, надев плавки, бросился в бассейн. Секунду он находился под водой, а когда вынырнул, закричал как сумасшедший, что у него плохо с сердцем. Точнее, сказал, что у него в сердце словно игла засела. Услышав эти слова, она, по привычке, рассмеялась.

Машина оказалась огромным лимузином «форд» кремового цвета. Сначала они направлялись в Санкти-Спиритус. Актриса очень удивлялась, почему она до сих пор не может запомнить это название. По пути из Гаваны в Сантьяго-де-Куба они проехали бессчетное множество деревень, селений и городов, и из всех названий самым трудным для запоминания оказалось Санкти-Спиритус. Города, названные по имени рек или гор, она запоминала почти мгновенно, но Санкти-Спиритус оказался крепким орешком. Как ей объяснил Язаки, в любой стране можно найти такие труднозапоминающиеся слова, особенно имена собственные. Он сам, по непонятной причине, никогда не мог запомнить имя Сен-Жак и название оперы Пуччини «Богема». Перед тем как прибыть в этот самый Санкти-Спиритус, они заехали в Тринидад, старую столицу. Единственным историческим зданием во всем городе, где еще ощущалась атмосфера времен испанских завоеваний, осталась башня, с которой в свое время велось наблюдение за рабами. Но Язаки интересовала только женщина, которую звали Изабелла, старуха, исполнявшая народные песни. Прибыв в Тринидад около полудня, они направились к ее дому, но там никого не оказалось.

Дорогу переходило стадо коров. Идущий навстречу грузовик, выкрашенный в оранжевый цвет, все-таки смог пробиться сквозь него, неистово трубя клаксоном, и умчался, не отклонившись от своего пути. Коровы, испугавшись грузовика, разбежались, но двое пастухов в шляпах, сплетенных из пальмовых листьев, спокойно перешли через шоссе, гоня впереди себя своих животных, словно бы ничего и не случилось. Один из них держал в руке мачете — большой искривленный нож для рубки сахарного тростника, другой, поменьше ростом, хлестал по коровьим спинам оливковой веткой. Они передавали друг другу плод манго, от которого по очереди откусывали. У коров на спинах выделялся серый горб. Все они были очень тощие, вокруг них вились тучи жужжащих насекомых. Актриса, не отрываясь, следила за ними, пока все стадо не скрылось в оливковых зарослях. За все это время ни одна из коров не издала ни единого звука. На Кубе, даже сидя в машине, можно стать свидетелем сцен, которые навечно запечатлеваются в памяти. Здесь самое голубое в мире небо, а поля, раскинувшись до самого горизонта, поражают глаза всеми оттенками красного. То тут, то там выделяются островки зелени, лакированные листочки оливковых деревьев кажутся мокрыми.

Ее голос звучал спокойно, почти монотонно. Наверное, потому, что на этот раз она не повторяла тысячу раз отрепетированный номер, а просто делилась воспоминаниями, спонтанно всплывающими в ее памяти. В Санкти-Спиритус их встречало множество оркестров и танцевальных групп. Приветственное представление им устроили в патио, выложенном мраморными плитами, с пересохшим фонтаном посередине. Ближе к вечеру принесли целые охапки цветов, и скоро весь патио благоухал ими. Аромат цветов смешивался с запахом пота, исходившим от танцоров, и в какой-то момент даже мраморные плиты пола, выкрашенные бледно-желтой краской, охлаждаясь в преддверии ночи, стали издавать свой особенный запах. Рядом с Язаки, снимавшим все происходящее на видеокамеру, сидел совсем юный еще флейтист. Ему не исполнилось и двадцати, он носил выцветшую рубаху с открытым воротом и с каким-то странным рисунком. Когда Язаки поинтересовался, он ответил, что эту рубаху его прадед, тоже музыкант, носил еще в двадцатых годах. Заметив, что Язаки направил на него свою камеру, он выдал очень длинное соло. Кроме флейтиста, в оркестре были еще контрабас, несколько гитар, конгас, цимбалы и трое певцов. Но Язаки снимал только флейтиста, и все остальные музыканты были недовольны. Но Язаки не обращал на это никакого внимания, а уж флейтист — тем более. Он просто показывал всем свою радость от того, что на него обратил внимание такой человек, как Язаки. Такое часто встречается на Кубе, и Язаки нравился такой образ мыслей. Вообще Язаки всегда очень внимательно относился к чувствам других, он боялся их задевать, но здесь, на Кубе, он отходил от своих принципов. В Японии необходимо проявлять уважение к своим старшим товарищам. И в похожей ситуации, случись дело именно в Японии, этот юный флейтист ввиду своего возраста оказался бы на самом последнем месте и уж точно не посмел бы с надменным видом исполнять такое длинное соло. Если японец, чьи достоинства еще не признаны сообществом, попытается выделиться, его поведение будет расценено как агрессивное поведение по отношению ко всей группе.

Соло на флейте было таким длинным, что успело изрядно надоесть всем слушателям. Недовольство и ревность других музыкантов ощущались почти физически, явление было подобно вихрю, поднявшемуся посреди патио. Наконец флейтист выдал виртуозную трель, пронзительную и быструю, которая словно растаяла в мрачной мелодии, заколдовав припев. Но никто не заметил изменения тональности. Позже актриса много раз пересматривала видеозапись, но так и не смогла определить тот момент, когда музыкант отошел от основной темы. Язаки объяснил ей, что в кубинской музыке, особенно в импровизации, модуляцию не применяют. И в печальной мелодии припева не должно было быть такой пронзительной трели. Тот молодой флейтист не был изобретателем импровизации, он только придал некую форму бесконечному потоку звука. «Представь себе музыканта, который вечером идет один по берегу реки с карманным фонарем и выхватывает его лучом различные места на водной поверхности, при этом он еще и способен показать другим то, что он смог осветить своим фонарем. Но и не освещенная, река все равно продолжает течь», — так выразился по этому поводу Язаки.

В течение нескольких часов они прослушали с добрый десяток оркестров. Ей особенно запомнилось трио, в котором играли потомки индейцев, что для Кубы большая редкость по нынешним временам. Эта группа исполняла только мексиканские болеро. Двое певцов, один игравший также на контрабасе, другой — на маракасах, чертами лица были вылитые индейцы. И, как отметила актриса, их голоса звучали незабываемо. У кубинцев голос с металлическим оттенком, страстный, а голоса этих людей с примесью индейской крови выражали только грусть. «Когда Язаки ласкал меня, наглотавшись наркотиков, — говорила актриса, — он никогда не слушал кубинцев. В эти минуты он предпочитал бразильскую музыку или джаз».

После этого многочасового прослушивания они с Язаки вернулись в Тринидад, где наконец встретились с Изабеллой. Дом певицы располагался на склоне холма. Уже было совсем темно. Дверь открыла девушка, представившаяся ее дочерью, которая объяснила, что в это время Изабеллу можно найти в парке неподалеку. Тогда они решили выйти из машины и прогуляться туда пешком. Их путь лежал через переулок, смахивавший на грунтовую дорогу, проходивший перпендикулярно склону холма. Ни в доме Изабеллы, ни в самом парке не оказалось ни единого фонаря. Улица освещалась только светом, льющимся из редких окон. Наполовину разрушенные дома в средневековом стиле, напоминавшие постройки Флоренции или Венеции, были окружены где желтоватым, а где голубоватым сиянием. Когда глаза привыкли к темноте, путникам показалось, что весь город был погружен в мечтательную истому. Дома так тесно подступали к дороге с обеих сторон, что был виден лишь небольшой клочок ночного неба. В этом небесном прямоугольнике проплывали вытянутые белесоватые облака. Актрисе показалось, что вот-вот пойдет дождь.

«Здесь, — говорил Язаки, — и только здесь можно почувствовать близость ночи. В южных странах ночь обычно мягкая. На севере ночи жесткие, колючие. Но здесь — совсем другое дело. Конечно, немалую роль играют все эти огни, теплые и холодные одновременно. Но все равно здесь чувствуется, что ночь живая. И пока мы шагаем, ночь касается нас своими пальцами. Иногда я спрашиваю сам себя, сколько же раз в жизни можно почувствовать, что и жизнь тоже живая».

Парк напоминал внутренности какого-то животного. Темный, влажный, наполненный одуряющими и чувственными запахами. Казалось, там царил первозданный хаос: на земле валялись перезрелые плоды; в кустах — полуразложившиеся трупики мелких животных; разбитая бутылка, из которой вытекло и пропитало все вокруг ее содержимое, судя по всему ром или водка; известковый песок, состоящий из раскрошенных панцирей моллюсков; рои насекомых, спешивших совокупиться, пока не начался дождь, прямо в полете; деревья с мясистой корой, дышавшие повинуясь ритму ветра.

Изабелла сидела на скамейке, пьяная. Но, заметив их, она все же поднялась навстречу. Как показалось Рейко, она была скорее похожа на панк-рокера, нежели на поэта, трубадура, исполнительницу народных песен. В руках она держала гитару, на ее носу, несмотря на то что была темная ночь, сверкали солнечные очки. Роста она была высокого, но очень худая, в майке и черных джинсах, на ногах у нее были истрепанные донельзя сандалии. Певица подошла поближе, бормоча что-то насчет того, что, мол, на Кубе нигде не достать струн для гитары. «Но зачем вы пришли сюда? Я ждала вас, но сейчас я, как видите, выпимши». Язаки взял ее за руки и сказал прямо в ухо: «Мы специально прилетели сюда из Японии, чтобы увидеться с вами». Изабелла оттолкнула его, в темноте фальшиво запела струна. Откуда ни возьмись, показалась собака, которая залаяла на нее. Изабелла переложила инструмент в левую руку, схватила освободившейся правой булыжник и метнула его в псину. Камень угодил собаке в голову, она взвизгнула и исчезла в кустарнике. Послышался звук, похожий на щелчок затвора фотоаппарата. Обратив собаку в бегство,

Изабелла приблизилась к актрисе. «Любишь этого типа?» спросила она, показывая подбородком на Язаки. Актриса, не понимавшая по-испански, стояла молча. Язаки перевел. А затем добавил: «Только говори честно. Она чувствует ложь. И если она поймет, что мы ей лжем, то она откажется петь». Вспомнив несколько испанских слов, актриса проговорила: «Да, люблю». При этих словах Изабелла состроила гримасу и начала сердиться. Актриса запаниковала: «Неужели я соврала? Значит, в действительности я не люблю учителя? и она сейчас откажется петь?» Употребляя выражения, которые не понимал даже Язаки, Изабелла стала осыпать их обоих бранью, так что было слышно, наверно, по всему парку. Закончила она со словами: «Дайте выпить, что ли». Язаки тотчас же достал из сумки бутылку «Каррибеап Клаб» — рома семилетней выдержки, сорвал пробку, но для начала исполнил необходимый ритуал, как того требовала сантерия. Дело в том, что когда открываешь новую бутылку, следует выплеснуть несколько капель в качестве приношения божествам, причем если находишься на улице, выплескивать надо на землю, а если в помещении — то в угол. Глядя на эти выкрутасы, Изабелла показала в сторону Язаки пальцем и разразилась ужасным хриплым смехом.

Язаки стоял и смотрел на нее. Актриса говорила, что так он смотрел только на достойных жалости. Она понимала, что Изабелла — женщина и простая, и чистая душой, но, кроме того, еще и сильная. Поэтому она не могла понять, почему Язаки смотрел на нее с таким выражением. Когда он стал укреплять свою видеокамеру на треноге, Изабелла подняла палец к небесам. Луна на мгновение осветила его, а потом снова спряталась в облака. «Скоро пойдет дождь, пойдемте в тот дом», — произнесла она, указывая на здание, стоявшее неподалеку от парка. Было понятно, что это нежилое строение, довольно высокое и импозантное. «Муниципальная библиотека», — пояснила Изабелла.

На террасу, располагавшуюся на втором этаже библиотеки, вела лестница из белого камня, напоминавшая театральную декорацию. Когда Изабелла потянула на себя железную дверь, замок которой был, вероятно, сломан, актриса засомневалась, имеют ли они право входить туда. Не дожидаясь ответа Язаки, Изабелла, догадавшаяся по ее взволнованным интонациям, велела ей не беспокоиться, а потом взяла ее за руку, чтобы подвести прямо к лестнице. «Я дала здесь больше десяти концертов», — добавила она. Все время, пока они шли от двери, разрисованной цветами, ракушками и ангелами, до каменной лестницы, Изабелла держала ее руку в своей и напевала какую-то песенку. Слушая ее погубленный алкоголем голос, актриса недоумевала, как та собиралась петь по-настоящему. Лестница оказалась слишком узкой, чтобы по ней можно было подниматься вдвоем, и актриса пошла первой. Перед тем как ступить на первую ступень, Изабелла сбросила свои сандалии и приказала Рейко сделать то же, показывая пальцем на свои ноги. «Камни этой лестницы просто чудесны, и подниматься по ним босой — самое лучшее, что можно найти в нашем городе». Актриса была в босоножках с ремешками из плетеной кожи немного диковинного фасона. В пространстве между дверью и лестницей было темно, хоть глаз коли, но чуть погодя, привыкнув к темноте, актриса смогла разглядеть рот Изабеллы, которая напевала. Пока актриса разувалась, Изабелла опять надела свои очки.

«Где ты купила эти туфли?» Рейко поняла только «эти туфли» и «где» и ответила: «В Нью-Йорке». Изабелла посмотрела на нее недоумевающе. «Нуэва-Йорк», — перевел Язаки. Рейко, заметив, что Изабелла смотрит на ее голые ноги, почувствовала, что краснеет, ибо помнила еще тот день, когда Язаки купил ей эти босоножки. Это был бутик на Пятой авеню, название которого у нее вылетело из головы. Этот магазин пользовался большим успехом у молодых девушек. За все время, пока длился их роман, она могла на пальцах пересчитать случаи, когда Язаки покупал что-нибудь вместе с ней. В этот бутик они заскочили случайно, спасаясь от ливня. И она воспользовалась случаем, чтобы купить черное облегающее и очень короткое платье и эти самые туфли. Не прошло и полминуты, как Язаки зашипел ей на ухо, показывая на витрину: «Черт, продавщицы нас заметили. Делать нечего, купи вот это платье и эти туфли». И прежде чем она успела согласиться, Язаки подозвал продавщицу и велел ей снять платье с витрины.

Оказалось, что оно единственное в этом модельном ряду. Язаки был уверен, что это платье из всего ассортимента огромного магазина подойдет ей больше всего. Когда она вышла из примерочной, Язаки побледнел, упал в одно из кожаных кресел и проговорил несколько придушенным голосом: «Рейко, у тебя нет аспирина?» Актриса и сама убедилась, разглядывая себя в примерочной в зеркало, что это платье может оглушить человека, но шутка Язаки доказала это как нельзя лучше. «Рейко, это просто великолепно. Оно сшито прямо на тебя. Ты знаешь, мои глаза меня никогда еще не подводили. Ты наденешь его на ближайший кинофестиваль. Так у тебя нет аспирина?» Потом он достал из кармана семь или восемь таблеток аспирина и сунул их в рот. Громко хрустя ими, он рассматривал актрису, примерявшую туфли. Рейко ненавидела свои пальцы на ногах. Иногда, испытывая оргазм, Язаки сосал у женщин пальцы на ногах. Смотреть на Язаки, когда он проделывал это с другими, было для нее сущей пыткой. А когда они оставались втроем, Язаки мог часами рассуждать о том, какие у Кейко прекрасные пальчики. «Женские пальцы — это что-то удивительное, — говорил он, высыпая десятую дорожку кокаина на стеклянный столик и разравнивая ее картой «Амекс Платинум». — Ведь даже у самых красивых женщин пальцы на ногах чаще всего просто ужасны. И это все оттого, что человек выпрямился и стал ходить на двух ногах, на которые и переносится весь его вес». Примерно так он разглагольствовал, а актриса краснела от смущения, считая, что он имеет в виду ее. В тот момент он был одет, а Кейко и актриса сидели перед ним почти обнаженные. «Где же это было?» — спрашивала себя актриса, примеряя туфли в магазине на Пятой авеню. Наверно, в Европе или все же в отеле «Акасака». Но в Японии Язаки не принимал наркотики так часто, значит, все-таки это было в Европе. В Берлине, Венеции или на Сицилии. Где бы они ни останавливались, они почти не выходили на улицу, все время оставаясь в номере, в домашнем платье, принимая всевозможные наркотики и иногда заказывая что-нибудь поесть. Поэтому актриса хорошо помнила интерьеры, но не могла назвать город или страну, где это происходило. Если им случалось путешествовать втроем, они останавливались в двухместных номерах. «Не знаю почему, — как-то сказал Язаки, — но стоит мне хорошо заправиться кокаином, у меня тотчас же появляется желание сосать женские пальцы». «Вам не кажется, что это напоминает романы Танидзаки Дзюнъитиро? — реагировала Кейко. — Мне, например, бабушка всегда говорила, что у меня пальчики просто прелесть». И с этими словами она сунула свою ногу Язаки под самый нос. Да, она любила откаблучить что-нибудь эдакое, это был просто ужас. «Но если я и сосу пальцы на ногах, это еще не означает, что я стал мазохистом», — продолжал Язаки, облизывая ее палец. Актриса неоднократно видела, как Кейко и Язаки занимались любовью. Однажды, в те времена, когда она знала его совсем мало, они спали втроем на одной постели. На рассвете Язаки разбудил Кейко и сразу же на нее взгромоздился. «Мне горячо, — стонала она, — я вся горю!» Увидев это, актриса сказала себе: «Я — то, чего заслуживаю. Это мое наказание». У нее было ощущение, как будто глубоко в горле и в легких застрял какой-то предмет, во рту пересохло, а язык жалили сотни муравьев — болезненное, тревожное чувство. Ей казалось, что это самая страшная мука на свете, в эту минуту она предпочла бы увидеть Язаки, сосущего пальцы Кейко, чем этот кошмар. «Есть ли еще в этом мире люди, способные на такое?» — думала она. Эти воспоминания преследовали актрису каждый раз, когда она покупала или хотя бы примеряла какую-нибудь обувь.