Перечитывая «Гештальт-терапию» Перлза и Гудмена полвека спустя

Когда близко познакомишься с нашим осново­полагающим текстом, то по прошествии некоторо­го времени может появиться дискомфорт. Перед чи­тателем может возникнуть ряд противоречий, потом исчезнуть, возникнуть снова. В частности, это каса­ется самого понятия self. Современные размышления в науках о человеке, в философии, социологии, даже истории искусства может помочь нам лучше обнару­жить эти явные противоречия, дать им объяснение и тем самым попытаться их преодолеть. Мне кажется, что мы можем найти такие возможные ориентиры для нашего анализа в переходе от «модернизма» к тому, что теперь принято называть «постмодернизмом».

Жан-Мари Робин

Модернизм соответствует тому направлению мыс­ли, которое, начиная с века Просвещения пыталось открыть новые перспективы научного и техническо­го прогресса, знания, порывающего с более или ме­нее обскурантистскими традициями предшествую­щих столетий.

Даже если мыслители, социологи и социальные критики могут расходиться в своих анализах, все со­гласны в том, что на социальном уровне с этим «мо­дернизмом» связано появление примата понятия ин­дивида и его «превратного следствия» — индивидуа­лизма.

В самом деле, именно с модернизмом связан подъ­ем разума и науки, права человека с их принципами равенства и свободы, разрушение социальной ткани племенной общины и утверждение понятия «обще­ства», и, таким образом, примат индивидуальности и понятия субъекта, которое занимает настолько важ­ную роль в современных науках о человеке. Модер­низм тем самым также позволил развиться романтиз­му и взгляду на эмоции как нечто выдающееся. Место религиозных переживаний заняли эстетические пере­живания.

В наши дни есть все для того, чтобы на этой почве родился интерес к приспособлению в контакте и че­рез контакт, творчеству, автономии и ответственнос­ти, так тесно связанных с самим определением субъ­екта.

1950—1970-е годы, как мне кажется сегодня, пред­ставляют собой акме⁶ того, что обычно называют «мо­дернизмом», и «Гештальт-терапия», опубликованная в 1951 году, включает множество отсылок к такому об­разу мысли, как-то подход к self через его отдельные структуры; важность, которая придается ответствен-

⁶ Греч. άχμη— вершина. - Прим. пер.

Быть в присутствии другого 45

ности, автономии субъекта, отсылки к психопатоло­гии, опора на Фрейда и Райха, хотя бы даже воспри­нятых критически, иногда неясное различение self и «я», или организма и т. д. Всех этих отсылок к модер­низму станет еще больше в последующем творчестве Перлза, но отнюдь не в творчестве Гудмена. Это на­глядно показывает, кто из двух авторов мог желать из­влечь выгоду из такой ориентации.

Но в то же время Перлз и Гудмен осуществили фундаментальный переворот, который поставил их в центр того, что позднее назвали «постмодернизмом»: они сдвинули с места self, лишили его места, децен­трализовали и подчинили его времени. С точки зре­ния подхода, который отличает модернизм и является солипсическим, индивидуальное «я» было признанно в качестве единственной реальности. Теперь Гудмен делает шаг вперед; ибо именно под его влиянием те­ория приобретает ориентацию, согласно которой self ЕСТЬ контакт. То, что мы называем self, существует только там и тогда, где и когда есть контакт. Нельзя говорить: «self существовало прежде; оно обнаружи­лось, проявилось, выразилось в контакте». На самом деле, self и ЕСТЬ контакт. Очень часто гештальтист-ское понятие self сводят к понятию организма или од­ному из его эквивалентов: «я», «субъект», «личность» и т. д. Потому что нельзя не думать о «я» прежде всего как о чем-то длящемся во времени. Но Перлз и Гуд­мен говорят без обиняков: «Self— всего лишь неболь­шой фактор в глобальном взаимодействии огранизм/ среда. Однако оно играет ключевую роль, которая со­стоит в развитии и создании значений, благодаря ко­торым мы можем расти».

Гудмен ссылается на некую первичную реальность: то, что существует, это поле. Если поле определяет­ся как «некий организм и его среда», то тогда self обоз-

46 Жан-Мари Робин

начает движения внутри поля, движения интеграции и дифференциации, унификации и индивидуализации, действия и преобразования и т. д. Однако сами Перлз и Гудмен не всегда сохраняли приверженность этим но­ваторским идеям, которые сами они и высказали, и — вследствие этого — и их последователи не всегда удер­живались в этом. Можно ли придерживаться этих идей? Разве не чересчур соблазнительно для нас вернуться к индивидуалисической и солипсической парадигме? Т. е. к тому, что мы решили называть «организмом», «пси­хикой», «личностью», пациентом или клиентом и т. д.? Разве не соблазнительно в силу доступности такого об­раза действия способствовать развитию психопатоло­гии некой данной изолированной сущности, даже если эта психопатология приводит к проблемам, вроде «бы-тия-в-мире»? Разве не прельщает нас отсылка к психо­генезу, даже если — что в последние годы стало еще бо­лее очевидно — этот психогенез принимает в расчет пер­вичные отношения со средой, «объектные отношения», рискуя при этом свести поле среды вообще и другого че­ловека в частности к орудийной и этиологической фун­кции, к «причине» развития и его нарушений.

Обратимся к примеру, который я упоминал выше.

Перлз в последний период своего творчества делал акцент на понятии «само-поддержки» (self-support). Он даже противопоставлял самоподдержку подде­ржке среды. В его работах можно ясно увидеть проти­вопоставление self и среды, в то время как в его книге, написанной совместно с Гудменом, мы найдем «орга­низм» и «среду».

Следовательно, если мы используем «self» как «личность» или «организм», мы делаем акцент на раз­витии всех типов поддержки способностей, собствен­ных ресурсов и всего другого, что свойственно инди­виду, в эготической позиции.

Быть в присутствии другого 47

Если же мы станем рассматривать self в качестве контакта, мы сделаем акцент на развитии поддержки в контакте с полем (помня о том, что поле включает одновременно организм и среду).

Напрашивается вывод, что, стало быть, мы имеем дело с двумя весьма различными видами психотера­пии. Можем ли мы называть эти две настолько раз­личные психотерапии одним и тем же словом «ге-штальт-терапия»?

Мы можем рассмотреть эти разные и даже проти­воположные аспекты как симптомы колебания меж­ду модернизмом и постмодернизмом, характерного для нашей эпохи, и нам не следует, по-моему, предъ­являть претензии нашим авторам. Наоборот, мне ка­жется, что они сумели в своих размышлениях найти место для идей, которые намного опередили свое вре­мя и интеллектуальный контекст. Нам с нашей ны­нешней теоретической вооруженностью надо суметь преодолеть темные пятна и ограничения их теории.

Остановимся в нашем чтении «Гештальт-терапии» и посмотрим, что предлагает «постмодернизм»

С точки зрения кого-нибудь из теоретиков пост­модернизма он предстает относительно цельным яв­лением. Но мне кажется, что сегодня рано говорить о постмодернизме как о некоем однородном движе­нии. Если нам захочется углубиться в этот вопрос, то я охотно могу указать на противоречия между разны­ми сферами, в которых бытует данное понятие. По­нятие постмодернизма в музыке использует парамет­ры, которые сильно отличаются и даже противоречат тем, которые использует архитектура, а они в свою очередь отличаются от параметров пластических ис-

Жан-Мари Робин

кусств. Если же рассмотреть, кроме того, направле­ния, за которые ратуют философия, социология, эпис­темология и другие дисциплины, то легко и вовсе по­терять всякую ориентацию. Воспользовавшись удач­ным выражением Макса Вебера, мы можем сказать, что вместе с постмодернизмом возникает «стремление расколдовать мир». Формы этого иногда хаотичны, но само понятие хаоса, сомнение и трения, которые с ним связаны, есть неотъемлемая часть постмодернистской парадигмы. Операции, название которые начинает­ся с предлога «де»: «деконструкция», «декомпозиция», «дерегуляция», «десакрализация», «дезинформация» и т. д. охватывают все больше разных областей. Постмо­дернизм подразумевает утрату иллюзий прогресса, на­уки, истины, образования, господствующей культуры.

В психологии принято ссылаться на постмодер­низм или точнее на одно из его ответвлений — конс­труктивизм; и одновременно — на гештальт-теорию, на творчество Пиаже и работы Школы Palo Alto. В об­ласть психологии и психотерапии постмодернизм во­шел под влиянием двух импульсов: один исходил от конструктивистского движения, включая сюда ана­литическое движение (хорошо представленное во Франции, например, Видерманом), и от противоре­чия между открытием и конструированием, который тогда углубился; другой импульс исходил от филосо­фии диалога, начало которой положил Бубер, а про­должили Левинас, Рикер и другие, от интеракцио-нистских, интерсубъективистских, коммуникатив­ных движений и других теорий, которые фокусируют­ся на значимости различий и важности других и от­ношений — я рискну добавить: первичности поля — в определении человека.

Я уже упомянул влияние конструктивизма, кото­рый является одним из мощных течений в постмо-

Быть в присутствии другого 49

дернизме. Этим интеллектуальным направлением утверждается, что не существует другой реальности, кроме той, которую мы конструируем. Тем самым от­метается миф об объективности науки и всех подхо­дов, включая науки о человеке, которые заигрывают с научным методом.

Модернизм опирается на предпосылки, которые можно обозначить фразой: «Я верю только тому, что вижу». Конструктивист охотнее сказал бы: «Я вижу только то, во что я верю».

В движении конструктивизма Бергером и Лукман-ном было выделено направление социального конс­труктивизма, в дальнейшем развитое Гергеном и дру­гими исследователями. В рамках этого направления эта мысль была продолжена следующим образом (ко­торый мне интересен тем более, что он объединяет две составляющих постмодернизма, о которых я толь­ко что сказал): нет иной реальности, кроме той, кото­рую мы конструируем в отношениях.

Из этой гипотезы следует новое понимание самой позиции психотерапевта в поле его отношений с па­циентами. Это значит, что мы включены в совмест­ное конструирование смысла, основанное на том, что пережито в опыте отношений, слов, которые придают форму опыту в то время, как опыт их воплощает.

Под влиянием таких философов, как Витгенш­тейн, Рикер, Лиотар, Гадамер — если называть толь­ко самых влиятельных — акцент был сделан на язы­ке. «Границы нашего языка составляют границы на- ! шего мира», — писал Витгенштейн в 1953 году, указы­вая тем самым, что границы структур нашего расска­за, речи, которую мы адресуем себе и другому, грани­цы нашей способности нечто проговаривать опреде­ляют доступную нам способность понять и объяснить и очерчивают контуры того, что мы назвали бы «ре-

50

Жан-Мари Робин

Бытъ в присутствии другого

альностью». Иначе говоря, слова, которыми мы поль­зуемся, и рассказы, которые мы выстраиваем с целью понимания нашего опыта, составляют то, что может • открыть для нас или же закрыть от нас наш опыт.

Отсюда все, что сопряжено с понятием идентич­ности и self, поднято с глубины волной постмодер­низма. Согласно традиционной романтической или модернистской концепции, понятие self отсылает к континууму, к глубине «я». «Нормальное» и «патоло­гическое» в большей или меньшей мере связаны со способностью субъекта быть в контакте со своей на­иболее глубинной идентичностью, и терапия — в осо­бенности, те формы терапии, которые называют «мо­дернистскими» — имеют целью помочь субъекту удов­летворять этому условию.

В постмодернистском рассмотрении акцент сме­щается на эволюцию контекстов, обаяние персональ­ной истории уступает место вниманию к выстраива­нию перспективы, вопрос «как происходит измене­ние?» получает преобладание над вопросом «почему имеют место открывшиеся значения?». Мы есть от­ныне продукт контекстов наших разговоров и значе­ний, которые имеют социальное происхождение. И так как наши разговоры постоянно меняются, наши «self» находятся в непрерывном движении; можно даже сказать, что они столь же многочисленны, как ситуации.

По замечанию Эпштейна, это изменение словаря, который описывал объект, именуемый «self», в сторо­ну словаря, который описывает self как продукт пос­тоянно меняющегося социального взаимодействия, требует радикальной перемены в психологии и тем самым — в психотерапии. Действительно, проблема отныне состоит не в том, чтобы быть или не быть в подлинном «контакте» с тем, что существует в реаль-

ности, с нашей «глубинной» идентичностью, а в том, чтобы обрести гибкость в выдумках, рассказах, исто­риях, повествованиях, мифах, которые мы использу­ем повседневно с целью высказать себя.

Лишаясь этой позиции, мы лишаемся увереннос­ти в «обладании» внутренними богатствами, которые в большей или меньшей мере эксплуатируются нами или латентны, скрыты в глубине нас самих. Тем са­мым мы лишаемся фундаментальной опоры на поня­тие бессознательного. Мы лишаемся иллюзии иден­тичности, и по этой логике мы лишаемся возмож­ности {юзнатъ другого человека, как объект, который можно было бы измерить. Мы отказваемся от нор­мативности и необходимости знать «правду», под ко­торой отныне понимается лишь фикция. Мы теряем озабоченность измерением, диагностикой и други­ми практиками, более или менее прямо связанными с какими бы то ни было нормами. Мы теряем интерес к историческому объяснению и всякому объяснению вне конкретного контекста. В клиническом и тера­певтическом отношении мы теряем позицию власти и господства того, кто знает, или предполагается, что знает, и тем самым наши пациенты лишаются, сле­довательно, чувства стыда за то, что они не обладают знанием и безотчетно являются объектом манипуля­ций со стороны скрытых сил и неизвестных истин.

Пусть каждый сам для себя решит, надо ли эти ут­раты оплакивать или же они повод для радости.

Что предлагает нам взамен постмодернистская перспектива?

Мы приобретаем убеждение, что всякая теория есть фикция в ряду других фикций, но что именно благодаря теории и через нее мы пытаемся констру­ировать смысл нашего опыта. Поскольку подчерки­вается именно совместное конструирование смысла

52

Жан-Мари Робин

Быть в присутствии другого 53

в отношениях, мы возвращаем первостепенную важ­ность коммуникативным ситуациям и тем самым — отношениям, связям, солидарности, сообществу — в противовес тому, что предлагает индивидуалистичес­кая парадигма, говоря об автономии и персональной ответственности. Если мы проигрываем в независи­мости, мы выигрываем во взаимозависимости. Рас­сматривая опыт, мы сконцентрированы на вопросе «как?» в большей мере, чем на вопросе «почему?»; на творческом и отвечающем ситуации поиске ре­шения в большей мере, чем на объяснении причин. «Здесь-и-теперь и потом», а не «здесь-и-теперь на основании того, что было прежде». Терапия стано­вится, в таком случае, совместным созданием кон­текста и больше не отсылает нас к заданным рамкам. Любопытно, впрочем, заметить: там, где мы говорим о «рамках», англо-саксонские терапевты употребля­ют выражение «setting», т. е. буквально: «установка», «размещение в». Мы снова сталкиваемся с тем, что слова обременены нашими фикциями. Вместо того, чтобы искать некое «истинное self», которое якобы надо уловить и зафиксировать, следует быть внима­тельными к гибкости self, что чаще всего приходится рассматривать как процесс. Психотерапия становит­ся работой, причем не только языком, новым опы­том, основанным на двух отдельно протекающих пе­реживаниях, проговариваемых каждый по-своему; новым опытом, в котором конфликтность этих фик­ций, этих представлений, а также слияние горизон­тов открывают возможность для конструирования новых смыслов. Следовательно, надо призвать пси­хотерапевта впредь позиционировать себя не как эк­сперта, а как любопытного, наивного, человека и, гаким образом, открытого в диалоге для восприятия субъективности другого.

И снова повторю, что каждый сам для себя должен решить, считает ли он такую концепцию потенциаль­но выигрышной или же проигрышной для себя.