ПРЕДАТЕЛЬСТВО ТЕЛА__________ 3 страница

Когда мы добрались до парохода, нас тут же загнали в трюм, где мы устроились среди бочек и ящиков с грузом. Цветной слуга принес фонарь, раздался удар колокола, и вскоре судно отправилось в путь вниз по Потомаку, везя нас – куда? – мы не знали. Колокол зазвонил, когда мы поравнялись с гробницей самого Вашингтона. Не сомневаюсь, что Берч с непокрытой головой почтительно поклонился священному праху человека, который посвятил свою выдающуюся жизнь свободе этой страны.

Никто из нас не спал в ту ночь, кроме Рэндалла и маленькой Эмми. Впервые за все время Клем Рэй был совершенно безутешен. Мысль о том, что его отправляют на Юг, приводила его в крайний ужас. Он покидал друзей и знакомых своей юности – все, что было мило и дорого его сердцу, – чтобы, по всей вероятности, никогда более не вернуться. Они с Элизой плакали, смешивая свои слезы, оплакивая жестокую судьбу. Что касается меня, то я изо всех сил пытался сохранить присутствие духа. Я строил в мыслях своих сотню планов побега и был полон решимости предпринять его при первой же представившейся отчаянной возможности. Однако к тому времени я пришел к мысли, что с моей стороны будет разумнее ничего не говорить о том, что я был рожден свободным человеком. Это лишь послужило бы причиной дурного обращения со мной и уменьшило бы мои шансы на освобождение.

Когда рассвело, нас позвали на палубу завтракать. Берч снял с нас наручники, и мы уселись за стол. Он осведомился, не выпьет ли Элиза капельку спиртного. Она отказалась, вежливо поблагодарив его. Во время трапезы все мы молчали – не обменялись ни единым словом. Женщина-мулатка, которая прислуживала нам за столом, казалось, прониклась сочувствием к нашей судьбе – посоветовала нам ободриться и не падать духом. Когда завтрак окончился, наручники снова были надеты, и Берч велел нам идти на кормовую палубу. Мы уселись все вместе на какие-то ящики, по-прежнему ничего не говоря в присутствии Берча. Временами какой-нибудь пассажир подходил к тому месту, где мы сидели, некоторое время разглядывал нас, затем молча возвращался на свое место.

Выдалось весьма славное утро. Поля вдоль реки были покрыты всходами, которые выглядывали здесь гораздо раньше, чем я привык видеть в это время года. Солнце сияло и грело; на деревьях пели птицы. Счастливые! – я завидовал им. Хотелось бы мне иметь крылья, как у них, чтобы взмыть в воздух и лететь в прохладные земли Севера, туда, где птенчики мои напрасно ждали возвращения отца.

Ближе к полудню пароход достиг Аквиа-Крик. Там пассажиры расселись по дилижансам. Берч и мы, пятеро его невольников, целиком заняли один из них. Он шутил с детьми, а во время одной остановки даже купил им по прянику. Берч велел мне повыше держать голову и выглядеть пристойно. Сказал, что я, может быть, найду себе хорошего хозяина, если буду хорошо себя вести. Я не ответил ему. Лицо его было мне ненавистно, и невыносимо было глядеть на него. Я сидел в уголке, лелея в своем сердце надежду, пока еще не исчезнувшую, когда-нибудь встретиться с этим тираном на земле моего родного штата.

Во Фредериксберге нас пересадили из дилижанса в вагон, и еще до наступления темноты мы прибыли в Ричмонд, главный город Виргинии. В этом городе нас высадили из вагонов и погнали по улицам к невольничьему загону, который располагался между железнодорожным депо и рекой и принадлежал некоему мистеру Гудину. Этот загон во всем подобен загону Уильямса в Вашингтоне, если не считать того, что он несколько просторнее; и в разных углах двора здесь стояли еще два домика. Такие домики обычно строят во дворах невольничьих рынков и используют как помещения, где покупатели, прежде чем заключить сделку, осматривают свое будущее живое имущество. Нездоровье раба, подобно порокам лошади, существенно снижает его цену. Таким образом, пристальное изучение продаваемого товара – дело чрезвычайной важности для погонщика негров.

У ворот двора Гудина нас встретил сей джентльмен собственной персоной – малорослый толстяк с округлым пухлым лицом, черноволосый, черноусый, с кожей почти такой же темной, как у некоторых его негров. Взгляд у него был тяжелый и твердый, а лет ему было на вид около пятидесяти. Они с Берчем приветствовали друг друга с большой сердечностью. Очевидно, они были старыми приятелями. С теплотой пожимая ему руку, Берч заметил, что привез с собой кое-какую компанию, и осведомился, когда отчаливает бриг. Гудин ответил в том духе, что, вероятно, отплытие состоится на следующий день примерно в этот же час. Затем он повернулся ко мне, взял за руку, заставил поворотиться и принялся пристально разглядывать меня с выражением человека, который считает себя хорошим знатоком товара, точно прикидывал в уме, сколько примерно я могу стоить.

– Ну, бой[16], откуда ты родом?

Забывшись на мгновение, я ответил:

– Из Нью-Йорка.

– Из Нью-Йорка? Дьявольщина. А что же ты здесь-то делаешь? – последовал его ошеломленный вопрос.

Заметив в этот миг, что Берч смотрит на меня с гневным выражением на лице, значение которого трудно было не понять, я тут же добавил:

– О, я туда ездил ненадолго, – тоном, который подразумевал, что хоть я и побывал в самоìм Нью-Йорке, но хочу отчетливо дать понять, что не принадлежу к этому свободному штату, равно как и ни к какому иному.

После этого Гудин повернулся к Клему, затем к Элизе и детям, так же пристально изучая их и задавая различные вопросы. Ему явно понравилась Эмили, как и каждому, кто видел этого милого ребенка. Сейчас она уже была не такой аккуратной, как когда я впервые увидел ее; волосы ее несколько спутались; но сквозь их неухоженную и мягкую завесу по-прежнему сияло маленькое личико самой выдающейся красоты.

– Отличная партия – дьявольски хорошая партия, – приговаривал он, подкрепляя это свое мнение столь крепкими прилагательными, каких не сыщешь в словаре истинного христианина. После этого мы проследовали во двор. Довольно значительное число невольников, наверно не менее тридцати, бродили вокруг или сидели на лавках под навесом. Все они были чисто одеты: мужчины – в шляпах, женщины – в платках, повязанных вокруг головы.

Берч и Гудин, расставшись с нами, поднялись по ступенькам к задней части главного здания и уселись на веранде. Они вступили в беседу, но тема ее не достигала моего слуха. Спустя некоторое время Берч спустился во двор, снял с меня наручники и повел в один из маленьких домиков.

– Ты сказал этому человеку, что ты из Нью-Йорка, – проговорил он.

Я возразил:

– Я сказал ему, что побывал в самом Нью-Йорке, верно; но не говорил, что я там живу, и не говорил, что я свободный человек. Я не хотел ничего плохого, господин Берч. Я бы и этого не сказал, если бы успел подумать.

Он мгновение разглядывал меня с таким выражением, точно готов был съесть живьем, затем развернулся и вышел. Через несколько минут он воротился.

– Если я раз еще услышу от тебя хоть слово о Нью-Йорке или о твоей свободе, тут тебе и конец – я тебя убью; можешь положиться на мое слово, – изрыгнул он с яростью.

Не сомневаюсь, что он тогда понимал лучше, чем я, какая опасность и какое наказание грозит за продажу свободного человека в рабство. Он чувствовал необходимость заставить меня молчать о преступлении, которое он совершал. Разумеется, жизнь моя весила бы легче перышка, если какая-то срочная надобность потребовала бы такой жертвы. И он имел в виду именно то, что сказал.

Под навесом с одной стороны двора был сколочен грубый стол, а наверху располагался сеновал для сна – такой же, как в вашингтонском загоне. Получив за этим столом свою долю ужина, состоявшего из свинины и хлеба, я был снова прикован наручниками к крупному смуглому мужчине, весьма крепкому и дородному, с лицом, выражавшим крайнюю подавленность. Он оказался человеком весьма разумным и знающим. Поскольку нас сковали вместе, прошло не так много времени, прежде чем мы поведали друг другу свои истории. Звали его Робертом. Как и я, он был рожден свободным, и в Цинциннати у него осталась жена и двое детей. Он сказал, что приехал на Юг с двумя мужчинами, которые наняли его в родном городе. Не имея удостоверения вольного, он был схвачен во Фредериксбурге и посажен в тюрьму, где его били до тех пор, пока он не усвоил, как и я, необходимость и благоразумность молчания. В невольничьем загоне Гудина он пробыл около трех недель. К этому человеку я сильно привязался. Мы понимали друг друга. (Однако прошло немного времени, прежде чем я со слезами и тяжелым сердцем увидел, как он умирает, и бросил последний взгляд на его безжизненное тело.)

Роберт и я вместе с Клемом, Элизой и ее детьми спали в ту ночь на своих одеялах в одном из маленьких домиков во дворе. Там было еще четверо других невольников с одной и той же плантации, которых продали хозяева, и теперь они тоже были на пути на Юг. Дэвид и его жена Каролина, оба мулаты, были чрезвычайно взволнованы. Мысль о том, что их отправят на тростниковые и хлопковые поля, приводила их в ужас; но самым большим источником тревоги было опасение, что их разлучат. Мэри, высокая, гибкая девушка с кожей самого темного негроидного оттенка, была полна апатии и явного безразличия. Как и многие представители ее класса, она едва ли вообще слышала такое слово, как «свобода». Выросшая в животном невежестве, она и разумом не намного превосходила животное. Мэри была одной из тех (и таких множество), кто боится лишь плети хозяина и не знает иного долга, кроме как повиноваться его голосу. Другую девушку звали Лети. Ее характер был совершенно иным. Благодаря длинным прямым волосам и чертам лица она больше походила на индианку, чем на негритянку. У нее были пронзительные и злые глаза, а с уст ее непрестанно слетали слова мести и ненависти. Ее муж был уже продан. И Лети понятия не имела, где он находится. Перемена хозяина, как она была уверена, не сулила ей ничего хорошего. Ей было все равно, куда ее отправят. Указывая на шрамы на своем лице, это отчаянное создание высказывало пожелание, чтобы настал тот день, когда она сможет омочить их в крови какого-нибудь мужчины.

Пока мы так делились друг с другом историями своих несчастий, Элиза сидела в уголке и распевала псалмы, молясь о своих детях. Утомленный столь долгим отсутствием сна, я больше не мог сопротивляться искусу этого «сладкого воскресителя»[17] и, улегшись рядом с Робертом на полу, вскоре позабыл о своих печалях и проспал до самого рассвета.

Поутру, когда мы подмели двор и умылись под надзором Гудина, нам приказали скатать одеяла и подготовиться к продолжению нашего путешествия. Клему Рэю сообщили, что дальше он не поедет: Берч по какой-то причине решил отвезти его обратно в Вашингтон. Тот был вне себя от радости. Обменявшись рукопожатием, мы расстались в невольничьем загоне в Ричмонде, и с тех пор я его не видел. Но после возвращения я узнал, к своему удивлению, что Клем бежал из неволи и по пути на свободную землю Канады провел одну ночь в доме моего зятя в Саратоге. Он и сообщил моей семье о том месте и обстоятельствах, при которых мы расстались.

Днем нас выстроили попарно, меня и Роберта первыми, и таким порядком Берч и Гудин повели нас со двора по улицам Ричмонда к бригу «Орлеан». То было судно внушительных размеров, с полной оснасткой и груженное в основном табаком. К пяти вечера мы были уже на борту. Берч принес каждому из нас по оловянной кружке и ложке. На бриге нас оказалось 40 человек – то есть все, кроме Клема, кто был в невольничьем загоне.

Маленьким карманным ножиком, который у меня не отобрали, я принялся вырезать свои инициалы на оловянной кружке. Остальные немедленно сгрудились вокруг меня, прося таким же образом пометить и их кружки. Со временем я удовлетворил все просьбы, о чем товарищи мои, похоже, впоследствии не забыли.

На ночь всех нас спустили в трюм и задраили люк. Мы улеглись, кто на ящиках, кто в иных местах, где только можно было расстелить на полу наши одеяла.

Берч сопровождал нас не далее Ричмонда и вернулся из этого города в столицу вместе с Клемом. Прошло почти двенадцать лет до того мига, когда в прошлом январе в полицейском участке Вашингтона глаза мои вновь узрели лицо Берча.

Джеймс Берч был работорговцем – задешево покупал мужчин, женщин и детей и продавал их с выгодой. Он был спекулянтом, торговавшим человеческой жизнью, – бесчестное занятие – таким его считали даже на Юге. Отныне Берч исчезает со сцены этого повествования, но вновь появится незадолго до его конца, уже не в роли тирана, бичующего людей плетью, но как арестованный, испуганный преступник в суде (который, правда, так и не смог воздать ему по справедливости).

Глава V

Прибытие в Норфолк – Фредерик и Мария – Артур, свободный человек – Назначен стюардом – Джим, Каффи и Дженни – Буря – Багамская банка – Штиль – Заговор – Шлюпка – Оспа – Смерть Роберта – Матрос Мэннинг – Встреча в кубрике – Письмо – Прибытие в Новый Орлеан – Спасение Артура – Теофилус Фриман, грузополучатель – Платт – Первая ночь в новоорлеанском невольничьем загоне

После того как все мы разместились на борту, бриг «Орлеан» тронулся в путь вниз по Джеймс-Ривер. Войдя в Чесапикский залив, мы прибыли на следующий день к городу Норфолк. Когда бросили якорь, к нам от города подошел лихтер[18], который привез еще четверых рабов. Фредерик, 18-летний юноша, родился рабом, как и Генри, который был на несколько лет старше. Они оба были домашними слугами в этом городе. Мария была цветной девушкой довольно благородной внешности с безупречными формами, но притом невежественной и крайне тщеславной. Ей льстила мысль о том, что она отправится в Новый Орлеан. О собственной привлекательности она была весьма высокого мнения. Сделав высокомерную мину, она объявила своим спутникам, что немедленно по нашем прибытии в Новый Орлеан ее, несомненно, сразу же купит какой-нибудь богатый одинокий джентльмен с хорошим вкусом.

Но самым выдающимся из этой четверки был мужчина по имени Артур. Пока лихтер приближался к бригу, он отважно сражался со своими пленителями. Только общими усилиями удалось втащить его на борт брига. Он громко протестовал против такого обращения и требовал, чтобы его освободили. Все лицо его, покрытое ранами и синяками, распухло, а одна щека превратилась в сплошную рваную ссадину. Его со всей возможной спешкой затолкали через люк в трюм. Пока он боролся, я уловил обрывки его истории, а впоследствии он рассказал ее во всей полноте. Состояла она в следующем. Он долго жил в городе Норфолке и был свободным человеком. У него там была семья, а по роду занятий он был каменщиком. Однажды, сильно задержавшись, он шел поздним вечером, направляясь к своему дому, который располагался на окраине города, и на безлюдной улице на него напала банда незнакомцев. Он боролся до тех пор, пока силы не покинули его. Нападавшие, наконец одолев его, вставили ему в рот кляп, связали веревками и избивали, пока он не лишился сознания. Несколько дней они прятали его в невольничьем загоне в Норфолке – похоже, это вполне обычное дело в городах Юга. В ночь накануне нашей встречи его вытащили из загона и доставили на борт лихтера, который, отойдя от берега, ожидал нашего прибытия. Он некоторое время продолжал свои протесты, и заставить его замолчать было совершенно невозможно. Однако в конце концов он умолк. Артур погрузился в мрачное и задумчивое настроение и, похоже, держал совет сам с собой. В решительном лице этого человека было нечто, наводившее на мысли о безрассудном отчаянии.

После того как мы вышли из Норфолка, наручники были сняты, и в течение дня нам было позволено оставаться на палубе. Капитан выбрал себе в посыльные Роберта, а я был назначен надзирать над кухней, а также заведовать распределением пищи и воды. У меня было три помощника из других невольников, плывших на «Орлеане», – Джим, Каффи и Дженни. Дженни доверили готовить кофе, который состоял из кукурузной муки, зажаренной дочерна в котелке, заваренной кипятком и подслащенной патокой. Джим и Каффи пекли кукурузные лепешки и варили бекон.

Стоя у стола, состоявшего из широкой доски, покоившейся на днищах бочек, я нарезал еду и раздавал каждому по куску мяса и «сэндвичу» из хлеба, а Дженни из котелка наливала всем по чашке «кофе». От использования тарелок не было и речи, и загрубелые пальцы рабов заняли место вилок и ножей. Джим и Каффи были весьма рассудительны и внимательны в своем деле, даже отчасти гордились своим положением помощников при кухне и, несомненно, чувствовали, что на них возложили огромную ответственность. Меня прозвали «стюардом»[19] – такое прозвание было дано мне капитаном.

Рабов кормили дважды в день, в десять утра и пять вечера, – и всегда мы получали одну и ту же пайку пищи и в том же виде, который я описал выше. На ночь нас загоняли в трюм и надежно запирали.

Едва большая земля скрылась из виду, как на нас налетел яростный шторм. Бриг раскачивался и клевал носом, и под конец мы стали опасаться, что он потонет. Некоторых донимала морская болезнь, другие бросились на колени в молитвах, а третьи крепко держались друг за друга, парализованные страхом. Результаты морской болезни сделали место нашего заключения еще более ненавистным и отвратительным. Для большинства из нас было бы счастьем, если бы сострадательное море вырвало нас в тот день из лап безжалостных людей (это спасло бы нас от мучений, вызванных сотнями ударов плетей, и вероятной жалкой смерти в финале). Думать о том, что Рэндалл и маленькая Эмми потонули бы среди чудовищ морских глубин, – и то приятнее, чем представлять, что с ними сталось сейчас. Ведь они, вероятно, так и влачат жизнь в ничем не оплаченных тяжких трудах.

Когда мы были в виду Багамской банки[20] – в месте, именуемом Олд-Пойнт-Компас, или «дыра в стене», – наступил штиль, который продержал нас тут трое суток. Дышать было нечем. Воды залива были необыкновенного белого цвета, похожего на известковое молоко.

Описывая ход событий, я ныне подошел к рассказу о происшествии, которое всегда вспоминаю не иначе как с чувством горестного сожаления. Я благодарю Бога, который с тех пор не только позволил мне спастись из узилища рабства, но был так милостив, что мне не довелось при этом омочить свои руки в крови Его созданий… Однако пусть те, кто никогда не был в подобных обстоятельствах, не судят меня строго. Пока они не побывают в цепях, пока на них не посыплются побои… Пока они сами не окажутся в том положении, в каком был я, похищенный и увезенный от дома и семьи в невольничьи земли, – пусть они воздержатся от всяческого осуждения выбора путей, ведущих к желанной свободе. Незачем строить теперь домыслы о том, насколько оправданным в глазах Бога или людей могло быть мое поведение. Достаточно сказать, что я способен поблагодарить самого себя за то, что в деле, которое некоторое время угрожало серьезными последствиями, никто не пострадал.

Ближе к вечеру в первый день штиля мы с Артуром были на баке судна, сидели на брашпиле[21]. Мы беседовали о возможной судьбе, которая ожидала нас, и вместе оплакивали свои несчастья. Артур сказал – и я с ним согласился, – что смерть далеко не так ужасна, как перспектива жизни, которая нас ожидала. Долгое время говорили мы о наших детях, о нашей прошлой жизни и о возможностях побега. Один из нас предложил завладеть бригом. Мы принялись обсуждать, возможно ли в таком случае проделать весь путь до побережья Нью-Йорка. Я мало что смыслил в навигации; но идея рискованного предприятия чрезвычайно меня увлекла. Мы обсуждали шансы «за» и «против» при столкновении с командой судна. На кого можно полагаться, а на кого нельзя, точное время и способ нападения – все это вновь и вновь обдумывали и проговаривали. С того мгновения, как возник этот замысел, ко мне вернулась надежда. Я непрестанно вертел его в уме то так, то эдак. Если являлись мысли о возможных препятствиях, то тут же наготове было и воображение, показывавшее, как можно их преодолеть. Пока другие спали, мы с Артуром оттачивали наши планы. Со временем и с большими предосторожностями мы мало-помалу познакомили со своими намерениями Роберта. Он сразу же их одобрил и со всем рвением вступил в заговор. Ни одному другому рабу мы не решились довериться. Поскольку воспитаны они были в страхе и невежестве, трудно даже представить себе, насколько униженно они шарахались от одного взгляда белого человека. Было небезопасно посвящать в столь дерзкую тайну любого из них, и под конец мы втроем решились взять на одних себя вселяющую страх ответственность за нападение.

Я уже говорил, что по ночам нас загоняли в трюм и задраивали люк. Как добраться до палубы – вот была первая представившаяся нам трудность. Однако на баке брига я заметил небольшую шлюпку, лежавшую дном вверх. Мне пришло в голову, что, если мы затаимся под ней, нас не хватятся в толпе, когда вечером будут сгонять невольников в трюм. Я был избран для того, чтобы проделать этот эксперимент – с целью удостовериться в его осуществимости. Соответственно этому решению следующим вечером после ужина, улучив возможность, я торопливо спрятался под ней. Лежа ничком на палубе, я видел, что происходило вокруг меня, сам оставаясь совершенно невидимым. Утром, когда невольники вышли из трюма, я выскользнул из своего укрытия, так и оставшись никем не замеченным. Результат оказался полностью удовлетворительным.

Капитан и его помощник спали в капитанской каюте. От Роберта, который нередко имел случай, выполняя обязанности посыльного, бывать в этой части судна, мы узнали точное расположение их коек. Он же сообщил нам, что на столе у них всегда лежат два пистолета и абордажная сабля. Кок команды спал в камбузе на палубе; это была своего рода повозка на колесах, которую можно было перемещать по палубе так, как это требовалось для удобства, в то время как матросы, числом всего шесть человек, спали либо в носовом кубрике, либо в гамаках, подвешенных среди оснастки. Наконец все наши приготовления были завершены. Мы с Артуром должны были потихоньку проникнуть в каюту капитана, схватить пистолеты и саблю и как можно скорее отправить на тот свет его самого и помощника. Роберт, вооруженный дубинкой, должен был стоять у двери, ведущей с палубы в каюту, и в случае необходимости отбиваться от матросов до тех пор, пока мы не сможем поспешить ему на помощь. С матросами следовало поступить так, как сложатся обстоятельства. В случае, если нападение будет столь внезапным и успешным, что предотвратит всякое сопротивление, люк в трюм пусть остается задраенным. А в противном случае мы планировали позвать на помощь невольников, и в толпе, суматохе и сутолоке полны были решимости или вернуть себе свободу, или лишиться жизни. После этого я должен был занять освободившееся место рулевого и, правя на север, с помощью попутного ветра (как мы надеялись) доставить нас всех в землю свободы.

Помощника капитана звали Бидди. Имя капитана я ныне не могу припомнить, хотя вообще редко забываю имена, стоит мне раз их услышать. Капитан был небольшого роста, изящный человек, стройный и проворный, с гордой осанкой, и выглядел как само воплощение отваги. Если он еще жив и эти страницы когда-нибудь попадутся ему на глаза, он узнает о не внесенном в корабельный журнал факте, связанном с рейсом его брига из Ричмонда в Новый Орлеан в 1841 году.

Мы были полностью подготовлены и с нетерпением ожидали возможности привести наши замыслы в исполнение, но тут их разрушило печальное и непредвиденное событие. Роберт заболел. Вскоре было объявлено, что у него оспа. Ему становилось все хуже, и за четыре дня до нашего прибытия в Новый Орлеан он умер. Один из матросов зашил его в одеяло, привязав к ногам в качестве балласта большой камень, затем его уложили на крышку люка и, подняв его на талях над леерами, предали безжизненное тело бедного Роберта белесым водам залива.

Появление оспы всех нас повергло в панику. Капитан велел рассыпать по трюму известь и принять другие необходимые меры предосторожности. Однако смерть Роберта и присутствие страшной болезни подействовали на меня весьма угнетающе, и я взирал на безбрежные водные пространства с душой воистину безутешной.

Вечер или два спустя после похорон Роберта я сидел, прислонившись к люку подле бака, полный гнетущих мыслей, и один из матросов мягким голосом спросил меня, почему я пребываю в таком унынии. Тон и манеры этого человека внушали мне доверие, и я ответил ему: потому что я был свободным человеком и стал жертвой похищения. Он заметил, что этого любому было бы достаточно, чтобы пасть духом, и продолжал расспрашивать меня до тех пор, пока не вызнал все подробности моей истории. Он явно проникся сильным сочувствием к моей судьбе и, выражаясь грубоватым языком матроса, поклялся помочь мне всем, что в его силах, даже если у него «тимберсы треснут»[22]. Я попросил его снабдить меня пером, чернилами и бумагой, чтобы я мог написать своим друзьям. Он пообещал добыть их – но вот вопрос: как я смогу воспользоваться ими так, чтобы никто не увидел? Если бы я только сумел добраться до бака, когда его вахта будет окончена, а другие матросы будут спать, все это можно было бы исполнить. Мне сразу же пришла в голову мысль о шлюпке. Он считал, что мы недалеко от городка Белиз, что в устье Миссисипи, и письмо надо написать как можно скорее, иначе шанс будет упущен. Соответственно нашему уговору, я исхитрился на следующую ночь вновь затаиться под лодкой. Его вахта оканчивалась к полуночи. Я видел, как он прошел на корму, и через час последовал за ним. Он клевал носом над столом, наполовину задремав; на том же столе мерцал слабый огонек свечи, лежали перо и лист бумаги. Когда я вошел, он пробудился, поманил меня, чтобы я сел рядом с ним, и указал на бумагу. Я адресовал письмо Генри Нортапу из Сэнди-Хилл – сообщая, что я был похищен, затем отведен на борт брига «Орлеан», направляющегося в Новый Орлеан; что никак не могу даже представить, каков будет мой конечный пункт назначения, и что обращаюсь к нему с просьбой принять меры к моему вызволению. Письмо было запечатано, адрес надписан, и Мэннинг, который прочел текст, пообещал отправить его из новоорлеанского почтового отделения. Я поспешил назад в свое укрытие под шлюпкой, а утром, когда рабов выпустили из трюма и они разбрелись по палубе, вылез оттуда, незамеченный, и смешался с ними.

Мой добрый друг, которого звали Джоном Мэннингом, был англичанином по рождению и самым благородным, самым великодушным моряком, какой когда-либо ступал по палубе корабля. Он, житель Бостона, был высоким, хорошо сложенным человеком, около двадцати четырех лет, с лицом несколько рябым, но преисполненным добродушия.

Ничто не разнообразило монотонности нашей повседневной жизни, пока мы не достигли Нового Орлеана. Когда мы подошли к пристани, еще прежде, чем корабль успел пришвартоваться, я увидел, как Мэннинг спрыгнул на берег и поспешил в город. Но вначале он бросил многозначительный взгляд через плечо, давая мне понять цель своей срочной вылазки. Вскоре он вернулся и, проходя рядом со мной, подтолкнул меня локтем, сопроводив этот жест многозначительным подмигиванием – мол, «дело сделано».

Это письмо, как я впоследствии узнал, добралось до Сэнди-Хилл. Мистер Нортап съездил в Олбани и предъявил его губернатору Сьюарду, но поскольку в нем не содержалось никаких определенных сведений относительно моего вероятного местонахождения, в то время принимать меры к моему освобождению было невозможно. Власти сочли нужным отложить решение, полагая, что со временем удастся получить сведения о том, где я нахожусь.

Едва мы подошли к причалу, глазам нашим представилась счастливая и трогательная сцена. Как раз когда Мэннинг покинул бриг и отправился на почту, к кораблю подошли двое мужчин и стали громко выкликать Артура. Последний, узнав их, чуть с ума не сошел от радости. Его едва удержали, чтобы он не спрыгнул с борта брига. И когда вскоре состоялась их встреча, Артур ухватил встречавших его за руки и очень, очень долго не отпускал. Это были люди из Норфолка, которые прибыли в Новый Орлеан, чтобы вызволить его. Его похитители, как выяснилось, были арестованы и с тех пор сидели в норфолкской тюрьме. Они несколько минут переговорили с капитаном, а затем отбыли вместе с обрадованным Артуром.

Увы, во всей толпе, которая запрудила порт, не нашлось никого, кто знал бы меня или позаботился бы обо мне. Ни одного человека. Ни один знакомый голос не ласкал мой слух, не увидел я ни одного знакомого лица. Скоро, скоро Артуру предстояло воссоединиться со своей семьей и получить удовлетворение, видя, как грядет отмщение за причиненный ему вред; а мои родные – увижу ли я их вновь когда-нибудь? В сердце моем угнездилось чувство крайнего отчаяния, наполняя его безнадежностью и сожалением о том, что я не отправился на дно морское вместе с Робертом.

Очень скоро на борт поднялись работорговцы и получатели живого товара. Один из них, высокий, с тонкими чертами человек, светлокожий и чуть сутулый, явился с бумагой в руке. Партия Берча, включавшая меня, Элизу с детьми, Гарри, Лети и нескольких других, присоединившихся к нам в Ричмонде, была направлена к нему. Этим джентльменом был мистер Теофилус Фриман. Поднеся к глазам свою бумагу, он выкликнул: «Платт». Никто не отозвался. Это имя он повторял снова и снова, но ответа по-прежнему не было. Потом была названа Лети, затем Элиза, за нею Гарри, пока весь список не кончился, и каждый из них делал шаг вперед, когда называли его имя.

– Капитан, где Платт? – вопросил Теофилус Фриман.

Капитан не мог ему ничего сообщить, поскольку никто на борту не отзывался на это имя.

– А кто же отправил этого ниггера? – вновь спросил он капитана, указывая на меня.

– Берч, – ответил капитан.

– Твое имя Платт – ты отвечаешь моему описанию. Почему ты не сделал шаг вперед? – спросил он меня гневным тоном.

Я сообщил ему, что это не мое имя; что меня никогда так не называли, но я против него нисколько не возражаю.

– Ладно, – посулил он, – я научу тебя твоему имени, да так, что ты его никогда не забудешь. Дьяволом клянусь, – добавил он.