Мир, лишенный благодати

Однажды в автобусе один из моих знакомых ус­лышал разговор между молодой женщиной, си­девшей рядом с ним и ее соседом, занимавшим место через проход. Женщина читала книгу «Не­хоженая дорога» Скотта Пека, которая дольше других оставалась в списке бестселлеров газеты «Нью-Йорк Тайме».

— Что вы читаете? — спросил сосед.

— Одну книгу, которую мне дала подруга. Она сказала, что эта книга изменила ее жизнь.

— Да что вы? И о чем она?

— Как вам сказать. Что-то вроде путеводителя по жизни. Я прочла еще совсем немного. Вот названия глав: «Дисциплина», «Любовь», «Благодать».

— Что такое благодать? — мужчина остановил ее.

— Я не знаю. Я еще не дошла до «Благодати». Я иногда вспоминаю эту последнюю фразу, когда слушаю сообщения в вечерних новостях. Совер­шенно ясно, что мир, характерными чертами ко­торого являются войны, насилие, социальная не­справедливость, столкновения на религиозной поч­ве, судебные тяжбы и распадающиеся семьи, пока не дошел до благодати. «Ах, что есть человек без благодати?» — вздохнул поэт Джордж Герберт.

К несчастью, эта же фраза из разговора в авто­бусе вспоминается мне, когда я посещаю некото­рые церкви. Подобно изысканному вину, налито­му в кувшин с водой, чудесная весть Иисуса о благодати растворилась в сосуде церкви. «Ибо за­кон дан чрез Моисея; благодать же и истина прои­зошли чрез Иисуса Христа», — писал апостол Иоанн. Христиане затратили огромное количество энергии, споря о том, что есть истина и, издавая различные декреталии о ней. Каждая церковь от­стаивает свою собственную версию, но как же быть с благодатью? Как редко нам встречается цер­ковь, которая пыталась бы превзойти своих кон­курентов в благодати.

Благодать — это то лучшее, что христианство подарило миру, нечто новое в области духа, по­рождающее в нас силу более могущественную, чем жажда мести, более могущественную, чем расизм, более могущественную, чем ненависть. Печально, но церковь иногда приносит в мир, отчаявшийся в ожидании благодати, только еще одну форму не-благодати. Слишком часто мы больше напоми­наем угрюмых людей, собравшихся поесть разва­ренного хлеба, чем тех, кто принимал участие в пиршестве, устроенном Бабеттой.

Я вырос в лоне церкви, которая проводила чет­кое разграничение между «эпохой Закона» и «эпо­хой Благодати». Игнорируя многие моральные зап­реты Ветхого Завета, мы установили свой, доста­точно агрессивный, порядок, который соперничал с ортодоксальным еврейским порядком. Самыми страшными грехами считались курение и распи­тие спиртных напитков (однако, поскольку дело происходило на Юге, чья экономика зависела от табачного производства, относительно курения бы­ли сделаны некоторые поблажки). Кинофильмы числились следующим пороком в этом списке. Многие члены общины не принимали даже такие филь­мы, как «Звуки музыки». Рок-музыка, которая тог­да еще находилась в зачаточном состоянии, вос­принималась как что-то отвратительное, весьма вероятно, чисто демонического происхождения.

Запреты на макияж, ношение ювелирных ук­рашений, чтение воскресной газеты, на занятия спортом, а также на просмотр спортивных теле­передач в воскресные дни, совместное плавание (странным образом названное совместным купа­нием), короткие юбки для девушек, длинные волосы для мальчиков налагались или не нала­гались в зависимости от духовного уровня лич­ности. В детстве у меня сложилось четкое впе­чатление, что человек становится духовно бога­тым, живя по этим аскетическим правилам. Что касается моей собственной жизни, я не видел большой разницы между милостью Закона и милостью Благодати.

Мои посещения других церквей убедили меня, что подобный подход к духовности, как к чему-то ступенчатому, практически универсален. Католи­ки, меннониты, Церковь Христа, лютеране, юж­ные баптисты — все они имеют свое традицион­ное представление о законничестве. Достичь бла­госклонности церкви и, по-видимому, Бога, мож­но только следуя предписанным правилам.

Позднее, когда я начал писать о проблеме стра­дания, я столкнулся с другой формой не-благодати. Некоторые читатели протестовали против мо­его сострадания по отношению к тем, кто познал страдание, считая, что люди страдают потому, что заслужили это. Господь наказывает их. Мне приходит по электронной почте множество по­добных писем, современные перифразы слов, об­ращенных некогда к Иову, о которых он говорил: «Напоминания ваши подобны пеплу».

В своей книге «Вина и благодать» швейцарский врач Пол Турнье, человек, исповедовавший глубо­кую веру, признает: « Я не могу изучать эту чрезвы­чайно серьезную проблему вины, не упомянув один очень очевидный и трагический факт, заключаю­щийся в том, что религия — как моя собственная, так и религия всех остальных верующих — может нести разрушение вместо освобождения».

Турнье рассказывает о приходящих к нему па­циентах — мужчине, который ощущает вину за старый грех, и женщине, которая не может за­быть аборт, сделанный десять лет тому назад. «В чем действительно нуждаются пациенты, так это в милосердии, — говорит Турнье. — Однако в некоторых церквях мы сталкиваемся с позором, страхом наказания и ощущением того, что нас осудят. Короче говоря, когда люди ищут в церкви сострадание, они находят там обратное. Недавно одна разведенная женщина рассказала мне, как она стояла в церкви вместе со своей пятнадцати­летней дочерью, и к ней обратилась пасторская супруга: «Я слышала, что вы разводитесь. Я никак не могу понять почему, если вы любите Иисуса и он любит Иисуса?» Жена пастора никогда раньше по-настоящему не разговаривала с моей знакомой, и ее резкий упрек в присутствии дочери ошело­мил мою знакомую».

«Самое неприятное в этом было то, что мой муж и я — мы оба любили Иисуса, но брак распался без всякой надежды на восстановление. Если бы она просто обняла меня и сказала: «Мне так жаль...».

Марк Твен часто говорил о людях, которые «добры в худшем смысле этого слова». Эта фраза для многих отражает репутацию христиан сегод­ня. Последнее время я задавал незнакомым людям (например, соседям в салоне самолета) один воп­рос: «Когда я произношу слова «христианин-протестант», что приходит вам в голову?» В ответ я обычно слышал рассказы об активистах, высту­пающих за отмену абортов, противниках прав сексуальных меньшинств или сторонниках вве­дения цензуры в Интернете. Я часто слышал ссылки на организацию «Прерогатива морали», распавшуюся много лет назад. Но ни разу я не слышал слов, несущих хотя бы толику аромата благодати. Очевидно это не тот аромат, который источают в мир христиане.

Г. Л. Менкен описал пуританина как человека, которого преследует страх, что кто-то где-то сча­стлив; сегодня многие люди подобным образом изобразили бы евангелических христиан или фун­даменталистов. В чем корни того, что эти люди слывут чопорными мизантропами? Статья сатири­ка Эрмы Бомбек дает нам ключ к разгадке:

«В другое воскресенье в церкви я обратила внимание на маленького мальчика, который смот­рел по сторонам, улыбаясь всем и каждому. Он не хихикал, не прыскал от смеха, не шумел, не ер­зал, не мял сборник церковных гимнов, не рылся в маминой сумочке. Он просто улыбался. Однако мать мальчика резко одернула его и театральным шепотом, который был бы слышен на весь ма­ленький театр на Бродвее, сказала: «Прекрати ух­мыляться! Ты в церкви!» Сказав это, она его удари­ла, и когда слезы потекли по его щекам, добавила: «Так-то лучше!» и вернулась к своим молитвам...

Внезапно я почувствовала раздражение. Я по­думала о том, что весь мир плачет, и если вы еще не плачете, то вам лучше присоединиться к ос­тальным. Мне захотелось крепко прижать к себе этого ребенка с заплаканным лицом и рассказать ему о моем Боге. Счастливом Боге. Улыбающемся! Боге. Боге, который должен был иметь чувство! юмора для того, чтобы сотворить таких, как мы…

Как правило, люди торжественно облекают свою веру в скорбные одеяния, надевают на нее серьез­ную трагическую маску и прикалывают к ней зна­чок посвященных в ряды членов Ротари-клуба.

«Как глупо», — подумала я. Передо мной была женщина, сидевшая рядом с единственным про­блеском света, оставшимся в нашей цивилизации — рядом с единственной надеждой, единственным нашим чудом — единственной обещанной нам бес­конечностью. Если этому ребенку нельзя было улы­баться в церкви, то, что тогда ожидает всех нас?»

Безусловно, эти характеристики христиан не от­ражают полной картины, поскольку я знаю многих христиан, которые олицетворяют собой благодать. Однако каким-то образом на протяжении челове­ческой истории церкви удалось заработать репута­цию лишенной благодати. Как молилась одна ма­ленькая английская девочка: «О Господи, сделай/ плохих людей хорошими, а хороших людей — ми­лыми». Уильям Джеймс, возможно, самый выдаю­щийся американский философ последнего столе­тия, смотрел на церковь с состраданием, нашедшим выражение в его, ставшей классической, работе «Многообразие религиозного опыта». Однако он отказывался понять мелочность христиан, пресле­довавших квакеров за то, что те не касались шляп при приветствии, и яростно дискутировавших на тему, можно ли считать нравственной одежду не черного цвета. Он писал об аскетизме одного сель­ского французского священника, который решил, «что он никогда не понюхает цветка, никогда не будет пить, даже если его измучит жажда, никогда не прогонит мухи, никогда не обнаружит отвраще­ния ни перед чем отталкивающим, никогда не будет жаловаться на неудобства, которые касаются его лично, никогда не будет садиться, никогда не будет облокачиваться, становясь на колени».

Известный мистик Хуан де ла Крус рекомендо­вал верующим искоренить все радости и надежды, обратиться «не к тому, что приносит удоволь­ствия, а к тому, что вызывает неприязнь», и «пре­зирать себя и желать того, чтобы другие тебя презирали». Святой Бернар обычно закрывал гла­за, чтобы не видеть красоты швейцарских озер.

Сегодня законничество изменило свои взгляды. В сегодняшней полностью мирской культуре церковь обычно проявляет свою не-благодать в виде чувства морального превосходства или в форме жесткого отношения к своим оппонентам в «куль­турной войне».

Церковь также распространяет не-благодать, благодаря своей неспособности к объединению. Если верить словам Марка Твена, то он посадил в клетку собаку и кошку в качестве эксперимента, чтобы посмотреть, смогут ли они ужиться друг с другом. Им это удалось. Тогда он посадил вместе птицу, свинью и козла. После нескольких попы­ток им тоже удалось существовать бок о бок друг с другом. Тогда он посадил вместе баптиста, пре­свитерианина и католика; в скором времени ни­кого не осталось в живых.

Более серьезно об этом пишет современный еврей-интеллектуал Энтони Хехт:

«С годами я стал не только лучше понимать ее [мою веру], но все ближе и ближе знакомился с убеждениями моих соседей-христиан. Многие из них были хорошими людьми, которыми я восхищался и у которых научился, кроме всего прочего, доброте как таковой. И в христианском учении было много того, что казалось достаточно привлекательным. Но мало что так отталкивало меня, как глубокая и непримири­мая ненависть протестантов и католиков друг к другу».

Я критикую христиан, поскольку сам являюсь одним из них и не вижу причины притворяться, что мы лучше, чем мы есть на самом деле. Я борюсь с цепкой хваткой не-благодати, заполняю­щей мою жизнь. Я также не должен увековечивать ошибки моего строгого воспитания, я ежедневно борюсь с гордостью, высокомерием и с ощущени­ем, что каким-то образом должен заслужить бла­госклонность Господа. Цитируя Гельмута Тилике: «... дьявол умеет подкладывать свои кукушкины яйца в гнездо благочестия... Серный запах ада ничто по сравнению с тем зловонием, которое источает подгнившая божественная благодать».

Однако, по правде говоря, опасная деформа­ция, вызванная не-благодатью, проявляется во всех религиях. Я слышал свидетельства очевидцев о недавно возрожденном ритуале Солнечного Танца, участвуя в котором молодые воины племени Лакота прицепляют орлиные когти к груди и, натя­гивая веревку, привязанную к священному столбу, бросаются вперед до тех пор, пока когти не вопь­ются им в кожу. Затем они входят в жарко на­топленный вигвам и держат в руках раскален­ные докрасна камни, пока температура не ста­нет невыносимой — и все это в попытке иску­пить свои грехи.

Я видел, как набожные крестьяне ползли на окровавленных коленях по булыжным мостовым коста-риканских улиц, и индийских крестьян, приносивших жертвы богам, повелевающим оспой и ядовитыми змеями. Я посещал мусульманские страны, где «полиция нравов» патрулирует не­большие улочки в поисках женщин, одежда кото­рых не соответствует обычаю или которые осме­ливаются сесть за руль автомобиля.

По жестокой иронии судьбы, гуманисты, кото­рые выступают против религии, зачастую порож­дают гораздо худшие формы не-благодати. В со­временных университетах активисты, выступающие в защиту «либеральных» свобод — феминиз­ма, защиты окружающей среды, межкультурных связей — демонстрируют ярко выраженный дух не-благодати. Я не знаю столь всеобъемлющего законничества, чем законничество советского ком­мунизма, создавшего целую сеть шпионов, при­званных сообщать о любом инакомыслии, о лю­бом лишнем слове или о неуважении к идеалам коммунизма. Солженицын, например, был на годы заключен в Гулаг за небрежное замечание в адрес Сталина, сделанное в одном личном письме. И я не знаю более жестокой инквизиции, чем та, что была учреждена Красной Гвардией в Китае, с ее позорными колпаками и инсценированной демон­страцией публичного раскаяния.

Даже лучшие из гуманистов придумывают сис­темы, построенные на не-благодати, чтобы заме­нить то, что они отвергли в религии. Бенджамин Франклин говорил о тринадцати добродетелях, куда входят, кроме всего прочего, Молчание («не говори ничего, что не приносило бы пользы дру­гим или тебе самому; избегай пустых разгово­ров»), Бережливость («Не расточительствуй, если это не приносит добра другим или тебе самому; то есть, не растрачивай ничего попусту»), Трудо­любие («Не теряй времени; всегда занимайся чем-то полезным; избегай всяких ненужных действий») и Спокойствие («Не огорчайся по поводу мелких неприятностей или происшествий, которые обыч­ны или неизбежны»). Он завел книгу, в которой каждой добродетели посвящалась страница, выде­лив отдельный столбик, в котором он записывал «недостатки». Выбирая по одной добродетели на каждую неделю, он ежедневно записывал все ошиб­ки, повторяя круг заново через каждые тринад­цать недель, чтобы в течение года четыре раза пройти весь список. В течение многих десятилетий Франклин носил с собой свою маленькую книгу, стараясь жить по своему четкому тринадцатинедельному циклу. Когда у него стало полу­чаться, он обнаружил, что ему приходится бо­роться с другим недостатком:

«Наверное, у человека нет других природных страстей, которые было бы так сложно победить, как гордость. Маскируйте ее. Боритесь с ней. Ду­шите ее. Убивайте ее так, как вам это заблагорас­судится. Она все равно жива и будет время от времени показываться и проявлять себя. Даже если бы мне пришло в голову, что я полностью побе­дил ее, то я, вероятно, возгордился бы своей скромностью».

Не выдают ли все эти непомерные требования во всех их формах глубокую тоску по благодати? Мы живем в атмосфере, отравленной испарения­ми не-благодати. Благодать приходит извне, как дар, а не как наше достижение. Как легко она исчезает из нашего мира, живущего по принци­пам «человек человеку волк», «выживает сильней­ший», «гонка за лидером».

Вина вызывает жажду благодати. Одна органи­зация в Лос-Анджелесе основала службу «Раская­ние - Открытая линия». Это телефонная служба, которая дает позвонившему возможность признать­ся в своей неправоте по цене обыкновенного те­лефонного разговора. Люди, которые больше не верят в священников, теперь поверяют свои грехи автоответчику. Две сотни анонимных абонентов ежедневно связываются с этой службой и оставля­ют сообщения продолжительностью по шестьде­сят секунд каждое. Прелюбодеяние — это самое обычное признание. Некоторые позвонившие при­знаются в криминальных действиях — изнасило­вании, сексе с несовершеннолетними и даже убий­стве. Алкоголик на лечении оставил такое сообщение: «Я бы хотел извиниться перед всеми ми, которых обидел в течение восемнадцати лет моей алкогольной зависимости». Звонит телефон. «Я просто хочу сказать, что прошу прощения», — всхлипывает молодая женщина. Она говорит, что только что по ее вине произошла автокатастрофа, в которой погибли пять человек: «Как бы я хотела вернуть их».

Коллега однажды застал актера У. К. Филдса, известного своим агностицизмом, в его гримерной за чтением Библии. Филдс в смущении захлопнул книгу и объяснил: «Просто ищу лазейку». Вероят­но, он искал благодать.

Льюис Смедес, профессор психологии Теологи­ческой Семинарии Фуллера написал целую книгу, проводя связи между стыдом и благодатью (книга, соответственно, носит название «Стыд и благо­дать»). Для него дело обстояло таким образом: «Вина не была моей проблемой, как мне казалось. Я переживал какое-то ощущение того, что совер­шил нечто недостойное, ощущение, которое не ассоциировалось у меня ни с одним из грехов, в которых я был виновен. Еще больше, чем в про­щении, я нуждался в уверенности, что Бог при­нял меня, ощутил меня своим, держал меня, за­щищал меня и никогда бы не покинул меня, даже если бы его не очень впечатляло то, что он дер­жал в своих руках».

Смедес продолжает утверждать, что определил три традиционных источника калечащего челове­ка позора. Это мирская культура, лишенная бла­годати, религия и непонимающие родители. Мир­ская культура говорит нам, что человек должен хорошо выглядеть, хорошо себя чувствовать и со­вершать хорошие поступки. Религия, лишенная благодати, говорит нам, что мы должны следовать списку правил, иначе нас ожидает вечное отторжение. Непонимающие родители убеждают нас, что мы никогда не добьемся их одобрения. По­добно городским жителям, которые больше не замечают загрязненного городского воздуха, мы дышим атмосферой не-благодати, не осознавая этого. Уже в дошкольном возрасте и в детском саду нас проверяют и оценивают, перед тем как определить для нас «усложненную», «нормальную» или «облегченную» дистанцию. Начиная с этого момента, мы переходим со ступени на ступень, демонстрируя свои умения в математике, есте­ственных науках, чтении и даже навыки «соци­ального общения» и способности к «полноценной жизни в обществе». Особое внимание уделяется тестам, которые возвращаются с ошибками — не­корректными ответами. Все эти виды помощи го­товят нас к реальной жизни с ее безжалостной субординацией, взрослая версия игры «Царь Горы».

В армии практикуется не-благодать в ее чис­тейшем проявлении. Обязательное звание, уни­форма, денежное довольствие и нормы поведе­ния, когда каждый солдат точно знает, какое он (или она) занимает место по отношению ко всем остальным. Вы отдаете честь и подчиняетесь стар­шим и отдаете приказы младшим. В крупных корпорациях субординация имеет не столь жест­кие формы, хотя разница не так и велика. Форд делит служащих по шкале от одного балла (клер­ки и секретари) до 27 (председатель правления). Вы должны достичь, по меньшей мере, девятого уровня, чтобы удостоиться приличного места для парковки автомобиля; достижение тринадцатого уровня влечет за собой такие льготы, как окно, растения и интерком; шестнадцатый уровень пре­доставляет частные ванные комнаты.

Каждый из этих институтов, по-видимому, имеет в своей основе не-благодать и ее постулат о том, что мы должны заслужить свое место. Система судопроизводства, система приема и отправки са­молетов в аэропорту и компании, работающие с закладными обязательствами, не могут руковод­ствоваться законами благодати. Правительству едва ли знакомо это слово. Спортивные награды доста­ются тем, кто отдает пасы, наносит удары, забра­сывает мяч в корзину, в спорте нет места неудач­никам. Журнал «Фортуна» ежегодно опубликовы­вает списки пятисот самых богатых людей мира, но никто не знает имен пятисот самых бедных.

Такое заболевание, как потеря аппетита, явля­ется непосредственным продуктом не-благодати. Если поддерживать идеал красивых, стройных моделей, то молодые девушки будут морить себя голодом, чтобы достичь этого идеала. Странное порождение современной западной цивилизации, потеря аппетита никогда не была раньше извест­на в истории и чрезвычайно редка в таких местах, как современная Африка (где предметом востор­гов является полнота, а не худоба). Все это имеет место в Соединенных Штатах, являющихся, по общему мнению, эгалитаристским обществом. Дру­гие общества очистили свою не-благодать, пропу­стив ее через жесткую социальную систему, осно­ванную на делении на классы, расы или касты. В Южной Африке каждый гражданин обычно при­числяется к одной из четырех категорий расы: белой, черной, цветной или азиатской (когда по­ступили протесты от японских инвесторов, пра­вительство ввело новую категорию — «достойные белые люди»). Кастовая система в Индии была настолько запутанной, что в тридцатых годах ан­гличане открыли для себя новую касту, с которой они не сталкивались в течение трех столетий сво­его пребывания в Индии. Бедные существа, кото­рым была отведена роль стирать одежду Неприкосновенным, верили, что они оскверняют более высокие касты одним своим видом, поэтому они показывались на улице только ночью и избегали любого контакта с другими людьми.

Газета «Нью-Йорк Тайме» недавно опублико­вала серию статей о преступности в современ­ной Японии. Авторы статей пытались выяснить, почему на каждые сто тысяч граждан в Соеди­ненных Штатах приходится 519 преступников, в то время как в Японии только 37. В поисках ответа репортер из «Нью-Йорк Тайме» взял ин­тервью у одного японского мужчины, который только что отбыл срок своего наказания за убий­ство. За те пятнадцать лет, которые он провел в тюрьме, его не посетил ни один человек. После освобождения его жена и сын повидались с ним только для того, чтобы сказать ему, чтобы он никогда не возвращался в их деревню. Три его дочери, теперь уже вышедшие замуж, отказа­лись от встречи с ним. «Я думаю, что у меня четверо внуков», — печально сказал мужчина. Он никогда не видел даже их фотографий. Япон­ское общество нашло способ обуздать силу не-­благодати. В культуре, которая ценит человека, умеющего «сохранить свое лицо» нет места для тех, кто приносит с собой бесчестие.

Даже семья, где люди связаны узами родства, а не случайных симпатий, дышит отравленными парами не-благодати. Рассказ Эрнеста Хемин­гуэя открывает нам эту правду. Отец одной ис­панской семьи решает помириться со своим сыном, который сбежал в Мадрид. Уже сожалея о ссоре, отец дает следующее объявление в газе­ту «El Liberal»:

«Пако, давай встретимся у отеля Монтана во вторник в полдень. Все прощено. Папа». Пако — распространенное имя в Испании, и когда отец приходит на эту площадь, он находит во­семьсот молодых людей по имени Пако, ждущих своих отцов.

Хемингуэй знал о не-благодати, царящей в се­мьях. Набожные родители Хемингуэя посещали евангелический Уитон-колледж, ненавидели сво­бодную жизнь, которую вел Хемигуэй, и через некоторое время мать запретила ему появляться ей на глаза. Однажды на день рожденья она при­слала ему по почте вместе с тортом пистолет, из которого застрелился его отец. В другой раз она написала ему письмо, в котором говорилось, что жизнь матери похожа на банк: «Каждый ребенок, рожденный ею, приходит в мир, имея большой и надежный банковский счет, который кажется не­исчерпаемым». «Ребенок в раннем возрасте,- про­должала она,- только снимает деньги со счета, ничего на нем не оставляя. Позднее, когда ребе­нок вырастает, его обязанностью становится вос­полнить истраченную сумму». Далее мать Хемин­гуэя продолжила описывать все те специфические способы, к которым Эрнест должен был прибег­нуть, чтобы «сохранить капитал и содержать счет должным образом». Это цветы, фрукты или сла­дости, ненавязчивая оплата материнских счетов и, помимо всего прочего, готовность прекратить «пренебрегать своими обязанностями по отноше­нию к Богу и твоему Спасителю Иисусу Христу». Хемингуэй никогда так и не смог преодолеть не­нависть к своей матери или к ее Спасителю.

Подчас благодать нуждается в звуках — высо­ких, легких, воздушных, чтобы перекрыть моно­тонный фоновый шум не-благодати.

Однажды я засунул руку в карман брюк в од­ном фирменном магазине и обнаружил двадцати­долларовую купюру. У меня не было никакой воз­можности выяснить, кому она принадлежит, и менеджер магазина сказал, что я могу оставить ее себе. В первый раз я купил пару брюк (тринадцать долларов) и вышел из магазина с чистой прибылью в кармане. Я переживаю это ощущение каждый раз, когда надеваю эти брюки, и рассказываю об этом моим друзьям, как только подворачивается подходящий случай.

В другой раз я взбирался на гору высотой че­тырнадцать тысяч футов. Это была моя первая по­пытка подобного рода. Это было тяжелое и изма­тывающее восхождение, и когда я, наконец, сту­пил на ровную поверхность, я почувствовал, что заслужил право на обед с бифштексом и недель­ное освобождение от занятий аэробикой. Когда я проезжал один из поворотов по дороге в город, то увидел девственно чистое альпийское озеро, окру­женное ярко зелеными осинами, позади которых изгибалась самая яркая радуга, какую мне когда-либо доводилось видеть. Я остановился у обочины дороги и долгое время, молча и не отрываясь, смотрел на этот пейзаж.

Во время путешествия в Рим моя жена и я последовали совету одного знакомого, который рекомендовал посетить собор Святого Петра рано утром. «До восхода солнца сядьте на автобус и доедьте до моста, украшенного статуями Бернини, — инструктировал нас знакомый. — Дожди­тесь там восхода солнца и поспешите в сторону собора, идя мимо статуй. Рано утром вы увидите там только монахинь, пилигримов и священни­ков». В то утро солнце взошло на ясном небе, окрасив Тибр в красный цвет и бросая прозрачно-апельсиновые лучи на изысканные статуи Бернини, изображающие ангелов. Следуя указаниям, мы оторвались от этой сцены и направились к собору Св. Петра. Рим как раз просыпался. Скорее всего, мы были единственными туристами; звук наших шагов по мраморным плитам отдавался в базили­ке громким эхом. Мы восхищались образами Пиеты, алтарем и различными статуями. Затем взоб­рались по наружной лестнице, чтобы взойти на балкон у основания гигантского собора, постро­енного по проекту Микеланджело. Только тогда я заметил колонну из двух сотен людей, растянув­шихся по площади. «Мы вовремя», — сказал я жене, думая, что это туристы. Однако это были не туристы, а хор пилигримов из Германии. Они вошли шеренгой и встали полукругом непосред­ственно за мной. И начали петь гимны. Когда звук их голосов набрал силу, отражаясь от стен собора и смешиваясь в многоголосую гармонию, полусфера Микеланджело стала не просто мастер­ским произведением архитектуры, а храмом, в котором звучала небесная музыка. Звук заставлял вибрировать каждую клеточку в наших телах. Он приобрел субстанцию, словно мы могли присло­ниться к нему или плыть в нем, как будто нас поддерживал не балкон, а сами гимны.

Конечно же, тот факт, что незаслуженные дары и неожиданные удовольствия приносят больше все­го радости, имеет теологическое значение. Благо­дать накатывает, словно волна. Или, как утверждает автомобильная наклейка: «Благодать случается».

Для многих романтическая любовь является самым глубоким переживанием благодати в чис­том виде. Кто-то, наконец, чувствует, что я — я! — являюсь самым желанным, привлекательным и общительным существом на планете. Кто-то про­сыпается ночью, думая обо мне. Кто-то прощает меня до того, как я об этом попросил, думает обо мне, когда одевается, организует свою жизнь вок­руг моей. Кто-то любит меня таким, какой я есть. По этой причине, как мне кажется, современные писатели вроде Джона Апдайка и Уокера Перси, которые отличаются сильными чувствами, могут отводить сексуальной связи роль символа благода­ти в своих романах. Они говорят на том языке, который понятен нашей культуре: благодать как слух, а не как доктрина.

За этим следует такой кинофильм, как «Форрест Гамп», о ребенке с низким IQ, который говорит простыми выражениями, заимствованны­ми у своей матери. Этот дурак спасает своих то­варищей во Вьетнаме, остается верным своей де­вушке Дженни, несмотря на ее неверность, оста­ется верным самому себе и своему ребенку и живет так, словно не знает, что он предмет всех насмешек. Чудесная сцена с птичьим перышком открывает и заканчивает этот фильм — знак бла­годати настолько легкой, что никто не знает, где она приземлится. «Форрест Гамп» был в наше время тем, чем «Идиот» был в эпоху Достоевско­го. Они вызывали в людях похожие реакции. Мно­гие считали их наивными, смешными, не способ­ными на совершение самостоятельных поступков. Другие, однако, видели в этом знак благодати, которая резко противостояла не-благодати наси­лия в «Криминальном чтиве» и «Прирожденных убийцах». В результате «Форрест Гамп» стал самым популярным фильмом своего времени. Мир изго­лодался по благодати.

Петер Грив, больной проказой, написал воспо­минания о своей жизни. Этим заболеванием он заразился во время пребывания в Индии. Он вер­нулся в Англию, наполовину потеряв зрение, ча­стично парализованным, чтобы жить на попече­нии у группы сестер англиканской церкви. Буду­чи не в состоянии работать, выброшенный из общества, он обратился к грустным мыслям. Он задумался о самоубийстве. Он строил тщательно продуманные планы того, как избежать опеки, но у него ничего не получалось, поскольку ему было некуда идти. Однажды утром он встал очень рано, что было необычно, и пошел побродить по окре­стностям. Услышав гудящий шум, он пошел в том направлении, откуда он доносился, к часовне, где сестры молились за пациентов, чьи имена были написаны на стенах. Среди этих имен он нашел свое. Каким-то образом это чувство принадлежно­сти к другим, связанности с ними изменило ход его жизни. Он почувствовал себя нужным. Он почувствовал на себе благодать.

Религиозная вера — при всех ее проблемах, несмотря на раздражающую тенденцию воспро­изводить не-благодать — продолжает жить, по­скольку мы ощущаем божественную красоту не­заслуженного дара, который появляется извне в самые неожиданные моменты. Отказываясь ве­рить в то, что наши жизни, исполненные вины и позора, не ведут ни к чему, кроме как к гибели, мы надеемся, вопреки всякой надежде, на то, что существует другой мир, который под­чиняется другим правилам.

Мы живем в постоянной жажде любви и стре­мимся к тому, чтобы Создатель возлюбил нас на­столько глубоко, что этого не выразить словами.

Благодать изначально пришла ко мне не в фор­ме или словах веры. Я вырос в лоне церкви, которая часто говорила не то, что думала. Поня­тие «благодать», как и многие религиозные тер­мины, потеряло значение настолько, что я боль­ше не мог доверять ему.

Впервые я познал благодать через музыку. В библейском колледже, который я посещал, ко мне относились, как к белой вороне. За меня совмес­тно молились и спрашивали, не нуждаюсь ли я в изгнании из меня нечистой силы. Я ощущал себя ошеломленным, потерянным, смущенным. Двери общежития колледжа на ночь запирались, но, к счастью, я жил на первом этаже. Я выбирался через окно из своей комнаты и проскальзывал в часовню, в которой стоял большой девятифуто­вый рояль фирмы «Стейнвей». В темноте капел­лы, если не считать тот слабый свет, при котором едва можно было читать ноты, я просиживал каж­дую ночь около часа, играя сонаты Бетховена, прелюдии Шопена и импровизации Шуберта. Мои собственные пальцы, касаясь клавиш, придавали миру некое подобие ощутимого порядка. Мое со­знание и тело были в смятении. Мир был в смя­тении, но в этот момент я ощущал некий скры­тый мир красоты, благодати и чудес, легкий, как облако, и трепещущий, как крыло бабочки.

Что-то похожее происходило в мире природы. Чтобы абстрагироваться от крушения идеалов и человеческих судеб, я совершал долгие прогулки в сосновом лесу с островками кустов кизила. Я следил за зигзагообразным полетом стрекоз вдоль берега реки, наблюдая за стайками птиц у себя над голо­вой, и приподнимал валявшиеся на земле коряги в поисках разноцветных жуков. Мне нравилось, как уверенно и неизменно природа находит форму и место всем живым существам. Для меня было оче­видно, что миру были свойственны великолепие, большая доброта и, несомненно, следы радости.

Примерно в это же время я влюбился. Это было подобно падению, падению кувырком через голову, состоянию невыносимой легкости. Земля сошла со своей оси. В то время я не верил в романтическую любовь, считая, что это выдумка человечества и изобретение итальянских поэтов четырнадцатого века. Я был настолько же не го­тов к любви, насколько был не готов к добру и красоте. Внезапно мне показалось, что мое сердце стало слишком велико для моей груди.

Я ощущал «несакральную благодать», если обра­титься к термину, к которому прибегают теологи. Я понял, что быть благодарным и не иметь возможно­сти кого-либо отблагодарить, благоговеть и не иметь предмета поклонения, это ужасная вещь. Постепен­но, очень постепенно я вернулся к забытой вере моего детства. Я испытал на себе «истечение благо­дати». Это понятие вводит К. С. Льюис для обозна­чения того, что пробуждает глубокую тягу к «запаху цветка, которого мы не нашли, к эху мелодии, которую мы не услышали, к новостям из страны, в которой мы никогда не были».

Благодать повсюду. Она, как контактные линзы, которые вы не замечаете, поскольку смотрите через них. Вероятно, Бог дал мне возможность видеть благодать вокруг меня. Став писателем, я чувствую себя уверенным в попытке возродить слова, кото­рые поблекли из-за христиан, потерявших благо­дать. Когда я впервые устроился на работу в один христианский журнал, то попал к доброму и мудро­му начальнику Гарольду Майра, который дал мне возможность развивать мою веру в той степени, на которую я был способен в данный момент, не ока­зывая на меня давления.

Некоторые из моих первых книг я написал в соавторстве с доктором Полом Брендом, который провел большую часть своей жизни в жарких, засушливых областях Южной Индии, обслуживая пациентов, больных проказой, многие из которых принадлежали к касте Неприкосновенных. В этой чрезвычайно необычной стране Бранд ощутил на себе и передал другим благодать Божию. Благода­ря таким людям, как он, я познал благодать, ощутив ее на себе.

Мне предстояло преодолеть последнее препят­ствие на пути моего роста в благодати. Я осознал, что тот образ Бога, с которым я вырос, был чрезвычайно неполным. Я познал Бога, который в одном из псалмов характеризуется словами: «Но Ты, Господи, Боже щедрый и благосердный, дол­готерпеливый и многомилостивый и истинный». Благодать безвозмездно дается людям, не зас­лужившим ее, и я один из этих людей. Я вспоми­наю, каким был раньше — обидчивым, задыхаю­щимся от гнева, — одно закаленное звено в длин­ной цепи не-благодати,

которой я научился в семье и в церкви. Теперь я пытаюсь самостоятель­но потихоньку наиграть мелодию благодати, я поступаю так, потому что как нельзя лучше осоз­наю, что всеми моментами выздоровления, про­щения, доброты, которые я когда-либо пережи­вал, я обязан единственно благодати Божией. Я истосковался по церкви, которая будет нести лю­дям плодотворную культуру этой благодати.