Любящий отец

На одной конференции, проходящей в Британии и посвященной вопросам сравнительного богословия, специалисты со всего мира дискутировали о том, есть ли что-нибудь уникальное в христианской вере. Они начали перечислять возможные варианты. Воп­лощение? В других религиях существовали различ­ные варианты богов, являющих себя в образе чело­века. Воскресение? Опять-таки, в других религиях существовали описания воскрешения из мертвых. Спор продолжался до того момента, пока в комнату не вошел К. С. Льюис. «О чем спор?» — спросил он, и услышал в ответ, что его коллеги обсуждают уникальный вклад христианства в достояние миро­вых религий. К.С. Льюис ответил: «О, так это про­сто. Это благодать».

После некоторой дискуссии участники конферен­ции вынуждены были согласиться. Тот факт, что лю­бовь Бога дается нам безвозмездно, без дополнитель­ных условий, кажется, противоречит всем человечес­ким инстинктам. Буддистский восьмеричный путь, понятие «карма» в индуизме, еврейский «завет», му­сульманский «кодекс законов» — все это предлагает свой способ достижения божественного одобрения. И только христианство отваживается называть божествен­ную любовь независимой ни от каких условий.

Иисус, который осознавал наше врожденное отторжение благодати, часто об этом говорил. Он описывал мир, залитый божественной благода­тью: где солнце светит как для добрых, так и для дурных людей; где птицы сыты, хотя не сеют и не собирают в житницы; где неухоженные лесные цветы распускаются на каменистых склонах. По­добно человеку, приехавшему из другой страны, который замечает то, на что не обращают внима­ние местные жители, Иисус замечал благодать повсюду. Хотя он никогда не раскладывал благо­дать на отдельные составляющие, не предлагал четких ее определений и почти никогда не упот­реблял это слово. Вместо этого он доносил благо­дать до людей в своих историях, которые извест­ны нам как притчи; я возьму на себя смелость передать их современным языком.

Один бродяга живет поблизости от рыбного базара в Фултоне в восточной части Манхэттена. Омерзительный запах рыбных останков и внут­ренностей одолевает его, и он ненавидит грузови­ки, которые с шумом прибывают на рассвете. Центр города заполняется людьми. Полицейские доставляют ему постоянное беспокойство. Внизу у пристани никто не интересуется седым челове­ком, который замкнулся в себе и спит на погру­зочной платформе за свалкой.

Однажды рано утром, когда рабочие разгружа­ют угрей и палтуса, покрикивая друг на друга по-итальянски, бродяга поднимается и ощупью про­бирается через свалки позади ресторанов для ту­ристов. Ранний подъем гарантирует хорошую мел­кую поживу: недоеденный этой ночью чесночный хлеб, французское жаркое, остатки пиццы, кусок сырного пирога. Он съедает столько, сколько мо­жет вместить его желудок, и складывает остатки в коричневый бумажный пакет. Бутылки и банки он засовывает в полиэтиленовые пакеты и скла­дывает в свою ржавую тележку для покупок.

Утреннее солнце, бледное в тумане над зали­вом, все-таки поднимается над постройками га­вани. Когда он замечает билет лотереи, розыг­рыш которой состоялся на прошлой неделе, спокойно лежащий в куче завядшего салата, он чуть не проходит мимо. Но по привычке он подбирает его и запихивает в карман. Когда-то давно, когда счастье чаще улыбалось ему, он обычно покупал по лотерейному билету каждую неделю, не больше. После обеда он вспоминает про лотерейный билет и подносит его к доске объявлений, где наклеены свежие газеты, чтобы сравнить номера. Три номера совпадают, четвер­тый, пятый — все семь! Этого не может быть. Вещи подобного рода с ним не случаются. Бом­жи не выигрывают Нью-Йоркскую Лотерею.

Но это так. Позднее в этот же день он щу­рится от ослепительных огней юпитеров, когда телевизионщики представляют новую телезвезду — небритого, плохо одетого бомжа, доход кото­рого составит 234 000 долларов в год в течение следующих двадцати лет. Шикарная женщина в кожаной мини-юбке сует ему микрофон в лицо и спрашивает: «Что вы чувствуете?» Он изум­ленно таращится на нее и ловит запах ее духов. Уже долгое время, очень долгое время ему ник­то не задавал этот вопрос. Он чувствует себя как человек, который едва не умер с голода и начи­нает осознавать, что он никогда больше не бу­дет голодать.

Один предприниматель из Лос-Анджелеса ре­шает заработать на ажиотаже вокруг туристичес­кого бизнеса. Не все американцы ночуют в гос­тиницах и едят в Мак-Дональд се, когда путеше­ствуют за границу. Некоторые предпочитают свернуть с проторенного пути. Этому человеку при­ходит в голову идея организовать тур с посеще­нием Семи Чудес древнего мира.

От многих древних чудес, как он обнаружива­ет, не осталось ни единого следа. Между тем, в полном разгаре находится реставрация висячих садов Вавилона. Изрядно потрудившись, предпри­ниматель составляет план чартерных рейсов, на­ходит автобус, продумывает размещение, находит гида, который обещает предоставить туристам возможность работать вместе с профессиональны­ми археологами. Именно такого рода приключе­ния и предпочитают туристы. Он заказывает до­рогую серию телевизионной рекламы и дает объяв­ления в часы трансляции чемпионата по гольфу, когда возрастает вероятность того, что обеспечен­ные туристы смотрят телевизор.

Чтобы обеспечить финансирование своего пред­приятия, предприниматель берет кредит на мил­лион долларов у одного авантюрно настроенного богача, рассчитывая, что, осуществив четыре тура, он сможет покрыть организационные расходы и начнет возвращать заем.

Однако одну вещь он не учел. За две недели до первого рейса Саддам Хуссейн захватывает Ку­вейт, и министерство иностранных дел запрещает любые путешествия в Ирак, на территории кото­рого как раз и находятся Висячие Сады Вавилона.

Четыре недели он терзается вопросом, как со­общить эту новость кредитору, который рискнул вложить свои средства. Он обходит банки и нигде ничего не может добиться. Он описывает свое имущество, которое может принести ему только двести тысяч долларов — одну пятую от той сум­мы, которая необходима. В конце концов он раз­рабатывает план, который позволит ему возвра­щать по пять тысяч долларов в месяц до конца его жизни. Он подписывает контракт, но даже ког­да он это делает, его уловка терпит неудачу. Пять тысяч в месяц не могут покрыть заем в миллион долларов. Кроме того, откуда ему взять пять тысяч долларов в месяц? Но альтернативный вариант — банкротство — аннулирует его кредит. Он идет в офис своего кредитора на Сансет Бульвар, нервно мямлит извинения и затем разворачивает докумен­ты, где расписан план выплаты его долга. В офисе с хорошим кондиционером его прошибает пот.

Предприниматель, предоставивший ему кредит, поднимает руку, чтобы прервать его: «Подождите. Что за чепуху вы говорите? Какие выплаты?» Он смеется; «Не глупите. Я же деловой человек. Я что-то выигрываю, что-то теряю. Мне было изве­стно, что ваш план рискован. Однако это была хорошая идея, и в том, что началась война, нет вашей вины. Просто забудьте об этом». Он берет контракт, рвет его на две части и бросает в маши­ну для уничтожения бумаг.

Одна из притч Иисуса о благодати вошла в три разных Евангелия в версиях, немного отличаю­щихся друг от друга. Моя самая любимая версия, однако, появилась в совсем другом источнике. Это была статья в «Boston Globe», опубликован­ная в июне 1990 года, посвященная одному совер­шенно необычному свадебному торжеству.

В сопровождении своего жениха одна женщина отправилась в отель «Хайетт» в деловой части Бостона и заказала свадебный обед. Оба тщатель­но изучили меню, выбрали фарфоровую посуду и столовое серебро и заказали украшения из цветов, которые им понравились. Парочка проявила изыс­канный вкус, и счет составил тринадцать тысяч долларов. Оставив чек на половину суммы, ука­занной в счете, пара отправилась домой, чтобы просмотреть каталоги свадебных открыток.

В день, когда приглашения, как предполага­лось, должны были попасть в почтовые ящики, потенциальный жених струсил. «Я просто не уве­рен, — сказал он, — это серьезный шаг. Давай подумаем еще немного».

Когда его разгневанная невеста вернулась в отель, чтобы отменить банкет, менеджер по орга­низации праздников проявила полное понимание: «Со мной случилось то же самое, дорогая», — ска­зала она и рассказала историю о своей расстроив­шейся свадьбе. Но насчет возврата денег у нее были плохие новости: «Контракт обязывает. Вы имеете право получить назад только тысячу трис­та долларов. У вас есть две возможности: запла­тить неустойку по счету или устроить банкет. Мне очень жаль. Мне действительно жаль».

Это может показаться ненормальным, но чем больше обманутая невеста размышляла об этом, тем больше ей нравилась мысль устроить вече­ринку — имеется в виду не свадебное торжество, а большая пирушка. Десять лет тому назад эта женщина жила в приюте для бездомных. Она встала на ноги, нашла хорошую работу и смогла скопить на черный день кругленькую сумму. Теперь ею овла­дело страстное желание на одну ночь пригласить бостонских бродяг и угостить их в центре города.

Так и получилось, что в июне 1990 в отеле «Хайетт» в деловой части Бостона была организо­вана вечеринка, какой здесь никогда раньше не видели. Хозяйка изменила меню, заказав цыплен­ка без костей, «в честь жениха», как она вырази­лась, и разослала приглашения в миссии спасения и приюты для бездомных. Этой теплой летней ночью люди, привыкшие обгладывать недоеден­ную пиццу из картонной коробки, ужинали вмес­то этого цыпленком, приготовленным шеф-пова­ром ресторана. Официанты отеля в смокингах сервировали hors d'oeuvres пожилым горожанам, опи­равшимся на костыли и на алюминиевые протезы. Старухи, бродяги и наркоманы на одну ночь за­были о тяжелой жизни на улице и вместо этого попивали шампанское, ели шоколадные свадеб­ные пирожные и танцевали под музыку биг-бэнда до поздней ночи.

Молодая девушка живет среди вишневого сада недалеко от Трейверз Сити, штат Мичиган. Ее родители, немного старомодные люди, огорчают­ся по поводу кольца у нее в носу, по поводу музыки, которую она слушает и длины ее юбок Они не раз осаживают ее, а она кипит от злости. «Я ненавижу тебя!» — кричит она своему отцу, когда он стучится в дверь ее комнаты после оче­редной ссоры, и в эту же ночь она действует по плану, который давным-давно родился у нее в голове. Она убегает из дома.

До этого она была в Детройте только один раз, когда ездила туда на автобусе вместе с мо­лодежной группой из церкви, которую она посе­щала, чтобы посмотреть игру «Тигров». Посколь­ку газеты Трейверз Сити в подробностях расска­зывала о бандитизме, наркомании и насилии, царящих в Детройте, она решает, что это, веро­ятно, последнее место, где ее станут искать ро­дители. Может быть, в Калифорнии или во Флориде, но только не в Детройте.

На следующий день пребывания там она встре­чает человека, у которого такая большая машина, какой она никогда не видела. Он приглашает ее прокатиться, угощает ее обедом, предлагает ей место, где бы она могла остановиться. Он дает ей несколько таблеток, от которых ей становится так хорошо, как она еще никогда себя не чувствовала. Он приходит к выводу, что была совершенно пра­ва: родители оберегали ее от всех веселых вещей.

Хорошая жизнь продолжается в течение меся­ца, двух, года. Человек с большой машиной (она называет его «Босс») обучает ее нескольким штуч­кам, которые нравятся мужчинам. Пока она не достигла совершеннолетия, мужчины платят за нее с наценкой. Она живет в фешенебельной квар­тире и заказывает еду и напитки, когда захочет. Временами она вспоминает о «предках», остав­шихся дома, но их жизнь кажется ей теперь такой скучной и провинциальной, что она с трудом верит в то, что она выросла там.

Она немного пугается, когда видит свою фо­тографию, напечатанную на пакете с молоком под заголовком «Вы не видели этого ребенка?» Но теперь у нее светлые волосы и при всем ее макияже и серьгах с драгоценными камнями, которые она носит, проколов различные части тела, никому и в голову не придет посчитать ее ребенком. Между прочим, большинство ее дру­зей тоже убежали из дома, и никто не жалуется на жизнь в Детройте.

Через год появляются первые признаки болез­ни, и ее шокирует, как быстро босс меняет свое отношение к ней. «Такое сейчас время, мы не можем путаться с кем попало», — бросает он с раздражением, и, не успев опомниться, она ока­зывается на улице без единого пенни за душой. Она по-прежнему обслуживает пару клиентов за ночь, но они платят немного, и все деньги уходят на удовлетворение ее пристрастия к наркотикам. Когда внезапно наступает зима, она уже спит, прислонившись к железным решеткам позади круп­ных супермаркетов. «Спать» — это неправильное слово. Девушка-подросток в центре Детройта ни­когда не сможет отдохнуть от навязчивых спутни­ков. У нее под глазами появились темные круги. Ее кашель ухудшается.

Однажды ночью, когда она не может заснуть и лежит, прислушиваясь к звукам шагов, внезапно вся ее жизнь предстает ей в новом свете. Она больше не ощущает себя женщиной, умудренной жизненным опытом. Она чувствует себя малень­кой девочкой, потерявшейся в холодном и пугаю­щем городе. Она начинает хлюпать носом. В ее карманах пусто, и она голодна. Ей нужна доза. Она сворачивается калачиком и дрожит под газе­тами, которые она набросала поверх пальто. Ка­кой-то импульс возбуждает синапсы ее памяти, и в сознании возникает один образ: май в Трейверз Сити, когда одновременно цветут миллионы виш­невых деревьев, ее золотистый ротвейлер, несу­щийся за теннисным мячом мимо стоящих строй­ными рядами цветущих деревьев.

«Господи, зачем же я сбежала, — говорит она самой себе, и острая боль пронзает ее сердце. — Моя собака дома ест лучше, чем я сейчас». Она всхлипывает и внезапно понимает, что боль­ше всего на свете хочет отправиться домой.

Три междугородних звонка, три раза она слы­шит голос автоответчика. Первые два раза она вешает трубку, не оставив сообщения, но на третий раз она говорит: «Мама, папа — это я. Я хотела спросить, нельзя ли мне вернуться до­мой. Я доеду до дома на автобусе, он будет на месте завтра около полуночи. Если вас не ока­жется дома, то я останусь в автобусе, пока он не доедет до Канады».

Проходит около семи часов, пока автобус не сделает все остановки между Детройтом и Трей­верз Сити, и за это время она понимает, что в ее плане есть слабые места. Что если ее родите­лей нет в городе, и они не услышат сообщение? Может быть, следовало подождать день другой пока она сможет поговорить с ними? И даже если они и дома, они, вероятно, давно считают ее умершей. Ей следовало бы дать им время оправиться от шока.

Ее мысли скачут от этих опасений к той речи, которую она приготовила для своего отца: «Папа, прости. Я была не права. Ты ни в чем не виноват; это моя вина. Папа, ты можешь простить меня?» Она повторяет эти слова снова и снова, у нее подступает ком к горлу, даже когда она репетиру­ет речь. Она в течение нескольких лет не извиня­лась ни перед кем.

До Бэй Сити в салоне автобуса горит свет. Крошечные снежинки ударяются о мостовую, из­ношенную тысячами шин, и от асфальта идет пар. Она и забыла, как сильно здесь темнеет по ночам. Через дорогу перебегает олень, и автобус сворачивает в сторону. Снова мелькает дорожный указатель. На нем обозначено расстояние до Трей­верз Сити. О, Боже!

Когда автобус, наконец, подъезжает к останов­ке, его тормоза протестующе взвизгивают, и води­тель объявляет в микрофон скрипучим голосом: «Пятнадцать минут, ребята. Ни минутой больше». Она смотрится в карманное зеркальце, причесы­вает волосы, слизывает помаду с зубов. Она смот­рит на следы от сигарет на пальцах и думает, заметят ли их родители. Если они здесь.

Она входит в здание автовокзала, не зная, что ее ожидает. Ни одна из сцен, которые она про­игрывала в голове, не подготовили ее к тому, что она видит. Там, среди бетонных стен и пластиковых стульев автовокзала Трейверз Сити, штат Мичиган, стоит группа из сорока ее брать­ев, сестер, тетушек, дядюшек, кузин и бабушка с прабабушкой впридачу. У них на головах неле­пые шляпы для вечеринок, огромные накладные носы, поперек всей стены прикреплен огромный плакат, отпечатанный на компьютере, ко­торый гласит: «Добро пожаловать домой!»

Через толпу приветствующих прорывается ее отец. Она смотрит на него сквозь стоящие в ее глазах слезы, подобные горячей ртути и начинает заученную речь: «Папа, прости меня. Я знаю...»

Он прерывает ее: «Тише, дитя мое. Для этого у нас нет времени. Нет времени на извинения. Ты опоздаешь на вечеринку. Дома тебя ждет банкет».

Мы привыкли искать ловушку в любом дан­ном нами обещании, но притчи Иисуса о нео­быкновенном милосердии не предполагают ни­каких ловушек, не оставляют ни малейшей ла­зейки или повода чтобы отрешить нас от Боже­ственной любви. У каждой из них есть своя мораль, и каждая кончается слишком хорошо, чтобы быть правдивой — или настолько хорошо, что они должны быть правдой.

Как сильно отличаются эти истории от моих собственных детских представлений о Боге. Да, Бог прощает, но неохотно, после того, как заставит человека почувствовать неловкость и раскаяние. Я представлял себе Бога как некую могущественную фигуру, предпочитающую любви страх и уважение. Вместо этого Иисус рассказывает об отце, который прилюдно унижает себя, бросаясь на шею сыну, который промотал половину семейного состояния. Он не читает с серьезным видом нравоучений: «Надеюсь, ты сделал соответствующие выводы!» Наобо­рот, Иисус описывает радостное возбуждение отца: «Ибо этот сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся, — а затем добавляет жизнерадостную фра­зу, — и начали веселиться».

Прощению мешает не замкнутость Бога, «и когда он был еще далеко, увидел его отец его и сжалил­ся», а наша замкнутость. Объятия Бога всегда рас­крыты. Мы уклоняемся от них.

Я достаточно долго размышлял о притчах Иисуса о благодати, чтобы разобраться в их значении. Однако, каждый раз, когда я сталкиваюсь с той удивительной вестью, которую они несут, я пони­маю, как плотно пелена не-благодати застилает мое видение Бога. Домохозяйка, прыгающая от радости по поводу найденной монеты — это не тот образ, который обычно приходит в голову, когда я думаю о Боге. Но это и есть тот образ, на котором настаивал Иисус.

История о блудном сыне, как ни крути, по­является в серии из трех притч Иисуса — поте­рянная овца, потерянная монета, потерянный сын — которые, видимо, имеют один и тот же смысл. Каждая из них подчеркивает то ощуще­ние утраты, которое испытывает неудачник, рас­сказывает о трепете перед возвращением утра­ченного и заканчивается сценой восторга. В сущ­ности, Иисус говорит: «Хочешь почувствовать, что означает быть Богом? Когда одно из этих двуногих существ обращает на меня внимание, я чувствую себя так, словно мне только что воз­вратили мое самое драгоценное сокровище, ко­торое я считал потерянным». Для самого Бога это незабываемое событие.

Это странно, но возвращение потерянного мо­жет оставить в душе более глубокий след, чем приобретение нового. Потерять и затем найти фирменную шариковую ручку — это делает ее обладателя более счастливым, нежели он был в тот день, когда приобрел ее впервые. Однажды, во времена, когда еще не было компьютеров, я потерял четыре главы из книги, которую писал, оставив единственную копию в ящике стола в одном мотеле. В течение четырех недель админи­страция мотеля настаивала на том, что уборщики выбросили эту кипу бумаги. Я был безутешен. Как мне теперь было собраться с силами, чтобы на­чать все заново, если я месяцами исправлял эти четыре главы и наводил глянец. Я никогда бы не нашел те же самые слова. Однажды мне позвони­ла уборщица, которая плохо говорила по-англий­ски, чтобы сказать, что она все-таки не выброси­ла этот текст. Поверьте мне, я испытывал гораздо больше радости по поводу глав, когда они на­шлись, чем во время их написания.

Этот опыт дает мне некоторое представление о том, что должны испытывать родители, кото­рым позвонили из ФБР, чтобы сообщить, что их дочь, пропавшая шесть месяцев назад, наконец, была обнаружена живой и здоровой. Или жена, к которой пришел военный, чтобы извиниться за произошедшее недоразумение. Ее мужа все-таки не было в вертолете, потерпевшем круше­ние. И все эти образы дают лишь отдаленное представление о том, что же должен ощущать Создатель Вселенной, когда возвращается оче­редной член его семьи. Говоря словами Иисуса: «Так, говорю вам, бывает радость у Ангелов Божиих и об одном грешнике кающемся».

Благодать имеет настолько личностный ха­рактер, что это шокирует. Как говорит Генри Ноувен: «Господь ликует. Не потому что реше­ны мировые проблемы, не потому что всем человеческим страданиям и боли пришел конец, и не потому что тысячи людей обращены в истин­ную веру и восхваляют теперь Его за доброту. Нет, Бог ликует, потому что один из его сыно­вей, который был потерян, нашелся».

Если я сосредотачиваюсь на морали отдель­ных персонажей притч — бродяга с Фултон Стрит, бизнесмен, потерявший миллион долла­ров, пестрое сборище на банкете в Бостоне, несовершеннолетняя проститутка из Трейверз Сити — у меня складывается очень странное впечатление. Очевидно, Иисус рассказывал притчи не для того, чтобы научить нас жизни. Я полагаю, он рассказывал их, для того, чтобы исправить наши представления о том, каков Бог и кого Он любит.

В Академии Изящных Искусств в Венеции висит картина кисти Паоло Веронезе, картина, из-за которой у него были неприятности с Ин­квизицией.

Картина изображает Иисуса во время трапезы с учениками, там же, в углу, играют римские солдаты, в другом углу изображен человек, у которого из носа идет кровь, с другой стороны болтаются бездомные собаки, несколько пьяниц, тут же карлики, чернокожие и — анахронизм — варвары. Когда Веронезе вызвали на суд Инк­визиции, чтобы он объяснил свою непочти­тельность, он защитил свою картину, доказав на примерах из Евангелия, что как раз с по­добными людьми и общался Иисус. Шокиро­ванные судьи заставили его изменить название картины и сделать эту сцену скорее мирской, чем религиозной.

Поступая подобным образом, инквизиторы по­ступали как фарисеи во времена Иисуса. Их также шокировали мытари, полукровки, иност­ранцы и женщины с плохой репутацией, кото­рые общались с Иисусом. Им также было труд­но переварить мысль, что это те люди, которых любит Бог. В тот самый момент, когда Иисус покорял толпу своими притчами о благодати, фарисеи стояли в толпе, ворча и скрипя зубами. В притче о блудном сыне Иисус специально вложил в уста старшего брата легко объяснимое недовольство тем, что отец поощряет безответ­ственное поведение. Какие «ценности семьи» защищал отец, устраивая праздник для такого от­ступника? Развитию каких добродетелей это спо­собствовало? (Современный проповедник Фред Крэддок, чтобы под­черкнуть этот момент, однажды подменил некоторые дета­ли притчи. В одной из его проповедей отец надевает кольцо и одежды на старшего брата, затем закалывает откормлен­ного теленка в честь его верности и послушания. Женщина из задних рядов крикнула: «Вот так это и должно было быть написано!»)

Евангелие — это не та книга, которую мы можем принять самостоятельно. Я бы, например, скорее относился с уважением к добродетельному чело­веку, чем к транжиру. Я бы предположил, что мне следует очиститься от грехов, прежде чем допускать мысль о встрече с Господом Богом. Но Иисус говорил о Боге, который игнорирует рели­гиозных учителей, возомнивших о себе, и обраща­ется к обыкновенному грешнику, который умоля­ет: «Боже! Будь милостив ко мне грешнику!» Во всей Библии Бог действительно оказывает явное предпочтение «реальным» людям по сравнению с «хорошими» людьми. Говоря словами самого Иису­са: «Сказываю вам, что так на небесах более радо­сти будет об одном грешнике кающемся, чем о девяноста девяти праведниках, не имеющих нуж­ды в покаянии».

Одним из последних деянии Иисуса перед смер­тью было прощение разбойника, висящего на кре­сте, хотя он и отлично знал, что разбойник уверо­вал исключительно из страха. Этот преступник никогда не изучал Библию, никогда не посещал синагогу или церковь и никогда не имел желания исправить зло, причиненное другим людям. Он просто сказал: «Иисус, помяни меня». Иисус обе­щал: «Ныне же будешь со Мною в раю». Это было еще одно шокирующее напоминание о том, что благодать зависит не от того, что мы сделали для Бога, а, наоборот, от того, что Бог сделал для нас.

Спросите у людей, что они должны сделать, чтобы попасть на небеса, и большинство ответит: «Быть добрыми». Притчи Иисуса противоречат этому ответу. Все, что нам нужно сделать, это крикнуть: «Помоги!» Бог приглашает вернуться домой всех, кто его об этом попросит, и кто, в действительности, уже сделал первый шаг.

Большинство специалистов — врачи, адвокаты, консультанты по вопросам семьи — считают себя важными персонами и ждут, пока клиенты при­дут к ним. Бог поступает по-другому. Как пишет Серен Кьеркегор: «Когда речь идет о грешнике, Он не просто стоит, раскрывает свои объятия и говорит: «Иди сюда!» Он стоит и ждет, как отец ждал блудного сына, или, скорее, Он даже не стоит и ждет. Он отправляется на поиски, как пастух искал потерянную овцу, как женщина ис­кала потерянную монету. Он идет — или нет, Он ушел, но бесконечно дальше, чем любой пастух или любая женщина, на самом деле. Он прошел бесконечно долгий путь от бытия Бога до превра­щения в человека, и этот путь Он прошел в поис­ках грешников».

Кьеркегор затрагивает, наверное, самый важ­ный аспект притч Иисуса. Они были не просто приятными историями, рассказанными с целью привлечения внимания слушателей, или литера­турными источниками, в которых содержалась тео­логическая истина. На самом деле, они были от­ражением жизни Иисуса на земле. Он был пасту­хом, который променял безопасную овчарню на темноту и опасность царящей снаружи ночи. На свои трапезы он приглашал сборщиков налогов, распутников и блудниц. Он пришел ради боль­ных, а не ради здоровых, ради неправедных, а не ради праведников. И тем, кто предал его (особен­но ученикам, которые оставили его в час великой нужды), Он ответил как любящий отец.

Теолог Карл Барт, написав тысячи страниц в своей «Церковной догматике», пришел к следующе­му простому определению Бога: «Тот, кто любит*.

Недавно я разговаривал с одним знакомым па­стором, который сражался со своей пятнадцати­летней дочерью. Он узнал о том, что она пользо­валась противозачаточными таблетками, и несколь­ко ночей она вообще не осмеливалась появляться дома. Родители попробовали применить различ­ные формы наказания, ничто не помогло. Дочь лгала им, выкручивалась и нашла способ свалить вину на них: «Это ваша вина, потому что вы были такими строгими!»

Мой друг рассказал мне: «Я помню, как стоял перед зеркальным стеклом окна в моей гостиной, пристально глядя в темноту, ожидая, когда она вернется домой. Я был так зол. Я хотел быть таким же, как отец блудного сына, но я был вне себя от того, как дочь манипулировала нами, как держала камень за пазухой, чтобы причинить нам боль. И, конечно, она причинила больше вреда себе самой, чем кому-либо. Тогда я понял те места из Книг пророков, где описывается гнев Божий. Люди знали, как ранить его, и Бог испус­кал крик от боли.

И все же, должен сказать тебе, когда моя дочь вернулась домой той ночью, или, точнее, на сле­дующее утро, я больше всего на свете хотел об­нять ее, чтобы любить ее, чтобы сказать ей, что я хотел сделать как лучше. Я был беспомощным, томящимся от любви отцом».

Теперь, когда я думаю о Боге, я представляю себе этот образ томящегося от любви отца, образ, который бесконечно далек от того сурового монарха, которого я раньше представлял себе. Я вспоминаю моего друга, стоящего у окна, кото­рый с болью, не отрываясь, глядит в темноту. Я вспоминаю, как Иисус описывает Ждущего Отца, с болью в сердце, оскорбленного, но жаждущего больше всего простить и начать все заново, радо­стно объявить: «Ибо этот сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся».

В «Реквиеме» Моцарта есть одна прекрасная строчка, которая стала моей молитвой, которую я произношу все более уверенно: «Помни, милосер­дный Иисус, что я причина Твоего пришествия».