S1r9a9m 3 страница. – «Твентис сенчури мотор компани», – сказал Ли Хансакер, – носила одно из самых славных имен в истории американской промышленности

– «Твентис сенчури мотор компани», – сказал Ли Хансакер, – носила одно из самых славных имен в истории американской промышленности. А я был президентом этой компании. Мне принадлежал завод. Но они так и не захотели дать мне ни одного шанса.

– Разве вы были президентом «Твентис сенчури мотор»? А я думала, что вы возглавляли корпорацию «Всеобщий сервис», разве не так?

– Да, да, но это одно и то же. Мы перекупили у них завод. Мы собирались преуспеть, как и они, только еще больше. И вообще, кем, черт возьми, являлся Джед Старнс? Да просто механиком в захолустном гараже, – разве вы не знаете, что именно так он и начинал, с пустого места? А моя семья принадлежала к сливкам нью-йоркского общества. Мой дед был членом Законодательного собрания страны. Не вина моего отца, что он не смог дать мне собственный автомобиль, когда послал меня учиться. У всех других школьников были собственные машины. Но семья моего отца была отнюдь не хуже семьи любого из них. Когда я начал учиться в университете… – Он внезапно осекся. – Так из какой вы, говорите, газеты?

Она уже говорила, как ее зовут, а теперь почему-то обрадовалась, что он не понял, кто она, хотя и не знала, зачем ей это и почему ей не захотелось, чтобы он узнал ее.

– Я не говорила, что я из газеты, – ответила Дэгни. – Мне нужна некоторая информация о моторостроительном заводе для моих личных целей, а не для публикации.

– О… – Казалось, он был разочарован. И мрачно продолжил, как будто она была виновата в том, что намеренно нанесла ему обиду: – Я подумал, что вы, возможно, пришли за предварительным интервью, потому что я пишу сейчас свою биографию. – Он ткнул рукой в сторону бумаг на столе. – И мне есть что сказать. Я намерен… Ох, черт подери! – вдруг вскричал Хансакер, внезапно вспомнив что-то.

Он рванулся к плите, поднял крышку с кастрюли и начал энергично мешать свое варево, не думая о том, что делает. Он бросил мокрую ложку на плиту – жир с нее закапал на газовую горелку – и вновь вернулся к столу.

– Да-а, я напишу о своей жизни, если только мне дадут такой шанс, – продолжал он. – Как я могу сконцентрироваться на серьезной работе, когда вынужден заниматься этим? – Он кивнул в сторону плиты. – Друзья, ха-ха! Они полагают, что только из-за того, что они позволили мне войти к ним в дело, меня можно эксплуатировать, как китайского кули! Только из-за того, что мне больше некуда идти. У них-то жизнь что надо, у друзей моих. Он пальцем не пошевелит в доме, просто сидит весь день в своей лавке, в этой вшивой, маленькой, почти не приносящей дохода лавчонке – разве можно сравнить ее с важностью книги, которую я пишу? А она выходит за покупками и просит меня покараулить для нее это чертово варево. Она знает, что писатель нуждается в спокойствии и сосредоточенности, но разве она заботится об этом? Вы знаете, что она выкинула сегодня? – Он заговорщически склонился над столом и показал на мойку с посудой. – Она отправилась на рынок и оставила всю посуду после завтрака там, сказав, что займется ею потом. Я знаю, на что она надеется. Она надеется, что посуду помою я. Так вот, пусть не надеется. Я оставлю все это там, где оно сейчас.

– Вы не позволите мне задать вам несколько вопросов о моторостроительном заводе?

– Не воображайте себе, что моторы были единственным занятием в моей жизни. До них я занимал немало важных постов. Я успешно занимался в разное время предприятиями по производству хирургических инструментов, упаковки из бумаги, изготовлению мужских шляп и пылесосов. Конечно, такого рода занятия не давали больших дивидендов. А вот моторостроительный завод – это уже был для меня огромный шанс. Это было тем, к чему я стремился.

– Как вам удалось приобрести его?

– Он был создан для меня, моя мечта, обернувшаяся действительностью. Завод был закрыт – он обанкротился. Наследники Джеда Старнса быстро довели его до этого. Не знаю уж точно, как это все случилось, но они затеяли какую-то глупость, и компания прогорела. Парни из железной дороги закрыли там местную линию. Место стало никому не нужным, никто туда не ехал. Но он-то был там, большой завод со всем оборудованием, станками, со всем тем, что принесло Джеду Старнсу миллионы. Это было как раз то, что мне было нужно, тот самый шанс, на который я имел все права. Тогда я собрал вместе нескольких друзей, и мы учредили корпорацию «Всеобщий сервис» и вложили в нее немного денег. Но у нас их было недостаточно, нам был необходим кредит, чтобы помочь начать дело. А дело было верное. Мы были молоды и готовы начать большую карьеру, мы были довольны и с надеждой смотрели в будущее. И вы думаете, хоть кто-то нас ободрил? Ничуть. Они ничего не дали, эти жадные, завистливые стервятники, окопавшиеся в своих привилегиях! Как же можно преуспеть в жизни, если никто не дает вам завода? Мы не могли соперничать с этими сопляками, которые унаследовали целую кучу заводов, разве не так? Разве мы не имеем права на такие же возможности? Вот так, и незачем при мне говорить о справедливости. Я работал как вол, пытался упросить хоть кого-нибудь дать нам кредит, но этот подлец Мидас Маллиган сразу бросил меня на канаты. Дэгни выпрямилась:

– Мидас Маллиган?

– Да… Банкир, который выглядел как водитель грузовика, да, впрочем, и говорил, и действовал так же.

– Вы знали Мидаса Маллигана?

– Знал ли я его? Да я единственный, кто задал ему трепку… хотя это и не принесло мне ничего хорошего.

Время от времени Дэгни с чувством внутреннего неудобства вспоминала о Мидасе Маллигане, о его исчезновении, как вспоминают рассказы о кораблях-призраках, которые носятся по волнам, покинутые командой, или о непонятных огнях, вспыхивающих на небе. Об этих загадках она вспоминала без всяких причин, если не считать того, что это были тайны, которым никак не следовало быть тайнами; конечно, на то были свои причины, но ни одна известная причина не могла прояснить их.

Мидас Маллиган был в свое время самым богатым и, следовательно, самым порицаемым человеком в стране. Он никогда не оставался в проигрыше, куда бы ни вкладывал свой капитал. Все, к чему он прикасался, превращалось в золото. «Это потому, что я знаю, к чему можно прикасаться», – объяснял он. Никто не мог понять систему его расчетов: он отвергал сделки, которые казались совершенно надежными, и вкладывал весьма крупные суммы в предприятия, о которых другие банкиры и слышать не хотели. В течение многих лет он был спусковым крючком, посылавшим неожиданные, совершенно невероятные пули промышленного успеха, свистевшие во всех уголках страны. Именно он первым вложил деньги в «Реардэн стил», таким образом он помог Реардэну завершить покупку брошенных сталелитейных заводов в Пенсильвании. Когда один из экономистов, обращаясь к нему, назвал его удачливым игроком, Маллиган ответил:

– Знаете, почему вам никогда не быть богатым? Потому что вы считаете мою работу азартной игрой.

Ходили слухи, что тот, кто хочет иметь дело с Мидасом Маллиганом, должен соблюдать неписаное правило: проситель кредита никогда не должен упоминать о своих личных нуждах или каких-либо личных чувствах. В противном случае беседа прекращалась и просителю больше никогда не представлялось случая говорить с Мидасом Маллиганом.

– Отчего же, могу, – ответил Мидас Маллиган, когда его спросили, может ли он назвать человека более скверного, чем тот, чьему сердцу неведома жалость. – Человек, который пользуется жалостью к себе как оружием.

В течение всей своей долгой деятельности он не обращал внимания на нападки общества, кроме одного раза. Его звали Майкл, но как-то раз один из газетчиков из клики радетелей за человечество назвал его Мидасом Маллиганом, и это прозвище пристало к нему как ругательное. Маллиган обратился в суд с требованием официально изменить его имя на Мидас. Суд удовлетворил его требование.

В глазах современников он был человеком, совершившим один из смертных грехов: он гордился своим богатством.

Дэгни хорошо знала все, что говорили о Мидасе Маллигане, но никогда с ним не встречалась. Семь лет назад Мидас Маллиган исчез. Однажды утром он вышел из своего дома, и больше никто ничего о нем не слышал. На следующий день вкладчики банка Маллигана получили извещения, в которых их просили получить свои депозиты в связи с тем, что банк закрывается. В последовавшем расследовании выяснилось, что Маллиган запланировал закрытие банка заранее и позаботился обо всех деталях; служащие просто выполняли его инструкции. Это было самое образцовое закрытие банка, которое когда-либо видела страна. Все вкладчики получили свои деньги со всеми процентами, вплоть до сотой доли процента. Все имущество банка было продано по частям различным банковским организациям. Когда подвели баланс, оказалось, что он сведен аккуратнейшим образом до последнего цента, ничего не осталось сверх должного, и таким образом банк Маллигана прекратил существование.

Ничто не могло помочь понять решение Маллигана, выяснить его личную судьбу и судьбу его многомиллионного состояния. Человек и его богатство исчезли, как будто их никогда не было. Никто не был предупрежден о его решении, и не произошло никаких событий, которые могли бы это объяснить. Если бы, удивлялись досужие умы, ему захотелось удалиться от дел, отчего бы не продать с большой прибылью свой банк, что можно было легко сделать, а не ликвидировать его? Никто не мог дать ответа. У него не было ни семьи, ни друзей. Его служащие ничего не знали; в то утро он вышел, как всегда, из дому и не вернулся, и это было все.

На исчезновении Маллигана, многие годы печально думала Дэгни, лежала печать какой-то невероятности; словно однажды в Нью-Йорке пропал небоскреб, оставив после себя лишь пустое место на перекрестке. Человек, подобный Маллигану, и состояние, которое он унес с собой, нигде не могли бы скрыться, как не мог потеряться небоскреб, – он все равно возвышался бы посреди какой-нибудь долины или леса, избранных в качестве укрытия. Даже если бы его разрушили, все равно осталась бы гора обломков, которые нельзя было бы не заметить. Но Маллиган исчез – и с тех пор минуло уже семь лет, и в путанице слухов, догадок, предположений, историй в приложениях к воскресным газетам, свидетелей, которые утверждали, что видели его в различных уголках планеты, так никогда и не появилось достоверного объяснения этого исчезновения.

Среди всяческих историй была одна, столь непохожая на остальные, что Дэгни в нее поверила. Говорили, что последней его видела старушка, продававшая цветы на перекрестке в Чикаго возле банка Маллигана. Она рассказывала, что он остановился и купил у нее букет первых в том году колокольчиков. Она в жизни не видела такого счастливого лица, как у него; он выглядел юношей, перед которым открывалось огромное, ничем не замутненное видение будущей жизни; все признаки боли и напряжения, отметины прожитых лет на лице человека, – все куда-то ушло, а то, что осталось, можно было назвать радостным ожиданием и спокойствием. Он купил цветы, словно повинуясь внезапному порыву, и подмигнул старушке, будто приглашая ее разделить с ним веселую шутку. Он сказал ей:

– Знали бы вы, как я всегда любил ее – жизнь!

Она в изумлении воззрилась на него, а он уже отошел, сжимая цветы в руке словно мячик, – широкая прямая фигура в неброско-дорогом пальто бизнесмена, затерявшаяся среди прямых линий высоких зданий деловых центров, в окнах которых отражалось весеннее солнце.

– Мидас Маллиган был порочным негодяем, у него на сердце был выжжен знак доллара, – говорил Ли Хансакер в прогорклом дыму от варева. – Все мое будущее зависело от жалкого полумиллиона долларов, который для него был разменной монетой, но, когда я попросил его о кредите, он наотрез отказал, и все потому, что я не смог предложить ему никакого обеспечения. Но как я мог предложить ему какое-то обеспечение, когда никто и никогда не дал мне шанса на что-нибудь серьезное? Почему другим он давал деньги, а мне – нет? Это же сущая дискриминация. Ему было наплевать на мои чувства, он сказал, что мои прошлые неудачи показали, что мне нельзя доверить даже тележку с овощами, не говоря уже о заводе, изготовляющем моторы. Какие неудачи? Что я мог сделать, если невежественные бакалейщики отказались покупать у меня бумажную тару? По какому праву он взялся судить о моих способностях? Почему мои планы в отношении моего собственного будущего должны зависеть от случайного суждения эгоистичного монополиста? Этого я не мог снести. Я подал на него в суд.

– Что-что вы сделали?

– Ну да, – гордо ответил Хансакер. – Я подал на него в суд. Уверен, что это показалось бы странным в ваших ультраконсервативных восточных штатах, но в штате Иллинойс было очень гуманное, очень прогрессивное законодательство, по которому я мог судиться с ним. Должен сказать, что это был первый случай такого рода, но я нанял весьма ловкого либерального адвоката, который нашел для меня лазейку. Он сослался на Закон о чрезвычайном экономическом положении, запрещающий дискриминацию по любым причинам, касавшимся любого человека в его правах обеспечить свое существование. Его приняли, чтобы оградить права поденных рабочих и им подобных, но его можно было применить и ко мне и моим партнерам, ведь так? Итак, мы отправились в суд и засвидетельствовали все наши злоключения в прошлом, и я рассказал о словах Маллигана, утверждавшего, что мне нельзя доверить и тележку с овощами, и мы доказали, что все члены корпорации «Всеобщий сервис» не имели ни престижа, ни кредитов, ни других средств к существованию; и, таким образом, приобретение моторостроительного завода было нашим единственным шансом выжить; и, таким образом, Мидас Маллиган не имел права нас дискриминировать; и, таким образом, мы были вправе требовать по закону, чтобы он предоставил нам кредит. О, у нас были все основания выиграть процесс, но председательствующим в суде оказался его честь судья Наррагансетт, один из тех старомодных монахов от судопроизводства, которые мыслят как математики и никогда не принимают в расчет человеческую сторону дела. Он просто сидел во все время процесса как мраморная статуя – одна из тех мраморных статуй, ну тех, что с завязанными глазами. В конце процесса он рекомендовал членам жюри вынести вердикт в пользу Мидаса Маллигана – и произнес много очень обидных слов в мой адрес и в адрес моих партнеров. Но я подал апелляцию в суд высшей инстанции, и суд высшей инстанции пересмотрел дело и приказал Маллигану выдать нам кредит на наших условиях. В его распоряжении было три месяца, чтобы выполнить решение суда, но, прежде чем срок истек, случилось нечто, чего никто не мог предположить, – он буквально растворился в воздухе вместе со своим банком. На счетах банка не осталось ни цента сверх положенного, чтобы получить причитающуюся нам по суду сумму. Мы потратили массу денег на детективов, пытаясь его отыскать, – кто бы этого не сделал? – но нам пришлось отступить.

Нет, размышляла Дэгни, этот процесс, хотя он и вызывает тошнотворное чувство, отнюдь не хуже многого из того, что годами приходилось терпеть Мидасу Маллигану. Он понес большие потери по постановлениям суда в подобных процессах, по законам и постановлениям, обошедшимся ему в гораздо большие суммы; он все вынес и работал еще упорнее, не похоже, что именно этот процесс сломил его.

– Что случилось с судьей Наррагансеттом? – непроизвольно поинтересовалась она и удивилась, в какой связи задала этот вопрос. Она почти ничего не знала о судье Наррагансетте, но слышала и запомнила это имя, потому что оно не могло принадлежать никому, кроме жителя Северной Америки. И только сейчас вдруг вспомнила, что ничего не слышала о нем в последние годы.

– А, он ушел на пенсию, – ответил Ли Хансакер.

– Разве? – Ее вопрос прозвучал как выдох.

– Ну да.

– Когда же?

– А, где-то полгода спустя.

– Чем он занимался после того, как ушел на пенсию?

– Не знаю. Не думаю, что кто-нибудь с тех пор слышал о нем.

Он удивился, почему у нее такой испуганный вид. Частично ее испуг объяснялся тем, что она сама не могла понять причину этого.

– Пожалуйста, расскажите мне о моторостроительном заводе, – с усилием произнесла Дэгни.

– Ну что ж, Юджин Лоусон из Народного общедоступного банка округа Мэдисон наконец выдал нам кредит, чтобы выкупить завод, но он был всего лишь пустозвон и жмот, у него не было достаточно денег, чтобы помочь нам, и он ничего не смог сделать, когда мы обанкротились. Это случилось не по нашей вине. С самого начала все было против нас. Как мы могли наладить производство, если у нас не было железной дороги? Разве мы могли купить железную дорогу? Я попытался упросить их вновь открыть железнодорожную ветку, но эти негодяи из «Таггарт транс…» – Он замолчал. – Послушайте, а вы не из тех Таггартов?

– Я вице-президент «Таггарт трансконтинентал».

Он воззрился на нее в полном оцепенении, она увидела в его подернутых поволокой глазах борьбу страха, подобострастия и ненависти. Все это вылилось во внезапный вопль:

– Да на что вы мне сдались, вы, большие шишки! Не думайте, что я вас боюсь, не ждите, что я стану молить вас о работе. Я ни у кого не прошу милости. Ручаюсь, вы не привыкли, чтобы с вами так разговаривали, разве нет?

– Мистер Хансакер, я буду вам весьма признательна, если вы сообщите необходимые мне сведения о заводе.

– Ваш интерес несколько запоздал. В чем дело? Вас стала мучить совесть? Вы позволили Джеду Старнсу здорово разбогатеть на этом заводе, но нам вы не дали никакой отсрочки. Мы ведь делали все то же самое, что и он. Мы как раз начали выпускать тот самый тип двигателя, который и приносил ему многие годы больше всего денег. А потом какой-то пришелец, о котором никто ничего не слышал, открыл заводик в Колорадо под вывеской «Нильсен моторе» и начал выпускать новый двигатель того же класса, что и модель Старнса, но в два раза дешевле! Разве мы могли с этим справиться? Для Джеда Старнса все кончилось хорошо, в его время еще не появился соперник со столь разрушительными идеями, но нам-то что было делать? Где нам было тягаться с этим Нильсеном, когда никто не создал для нас двигателя, который выдержал бы конкуренцию с ним?

– Вы получили исследовательскую лабораторию Старнса полностью?

– Да, да, она у нас была. Все было.

– И его сотрудники?

– О, некоторые из них. Большинство ушли в тот период, когда закрывали завод.

– И его исследовательский персонал?

– Они ушли.

– Нанимали ли вы сами новых сотрудников?

– Да, да, нескольких – но позвольте вам сказать, что у меня не было больших денег, чтобы тратить их на такие вещи, как лаборатория, у меня недоставало фондов, даже чтобы сделать передышку. Я даже не мог оплатить абсолютно необходимую модернизацию и ремонт, который вынужден был делать, – к несчастью, завод оказался устаревшим с точки зрения условий для производительного труда. В кабинетах наших служащих были только голые стены и маленькие умывальные комнатки. Любой современный психолог скажет вам, что никто не смог бы успешно работать в такой наводящей тоску обстановке. Я вынужден был придать своему кабинету более яркую цветовую гамму и приличный современный туалет с небольшим душем. Более того, я потратил много денег на новую столовую, комнату для игр и комнату отдыха для рабочих. Нужно же было создать психологический климат, не так ли? Любой просвещенный человек знает, что человека создают материальные факторы его окружения, а орудия производства определяют его сознание. Но люди не хотят ждать, пока законы экономического детерминизма окажут на них свое воздействие. До сих пор у нас не было завода по производству моторов. Мы должны были дать орудиям производства время преобразовать наши мозги, не так ли? Но никто не дал нам этого времени.

– Можете ли вы рассказать мне, как работал ваш исследовательский персонал?

– А, у меня сложилась группа многообещающих молодых людей, все они имели дипломы наших лучших университетов. Но это не принесло мне ничего хорошего. Не знаю, чем они там занимались. Думаю, просто сидели и проедали свою зарплату.

– Кто отвечал за вашу лабораторию?

– Черт возьми, как я теперь могу это помнить?

– Вы помните имя хоть одного сотрудника исследовательской лаборатории?

– Вы что, полагаете, будто у меня было время лично знакомиться с каждым поступающим?

– Кто-нибудь из них когда-то упоминал о каких-либо экспериментах с… с совершенно новым типом двигателя?

– Какого двигателя? Позвольте напомнить вам, что руководитель моего уровня не сует нос в лаборатории. Я проводил почти все время в Нью-Йорке и Чикаго, пытаясь выколотить деньги, чтобы мы могли функционировать дальше.

– Кто был главным инженером завода?

– Очень способный парень по имени Рой Каннигэм. Он погиб в прошлом году в результате автокатастрофы. Говорили, что вел машину пьяным.

– Не можете ли вы дать мне имена и адреса ваших сотрудников? Кого-нибудь, кого вы вспомните?

– Я не знаю, что с ними стало потом. У меня не было настроения следить за этим.

– Сохранились ли у вас какие-то документы по заводу?

– Конечно, они у меня есть. Она встрепенулась:

– Не позволите ли взглянуть на них?

– Спрашиваете!

Казалось, Хансакер горит желанием помочь, он поднялся и поспешно вышел. То, что он положил перед ней, оказалось толстенным альбомом вырезок: в нем были вырезки из газетных интервью и отчетов его агента по связям с прессой.

– Я тоже был одним из крупных промышленников, – гордо заметил он. – Национального масштаба, как вы сможете убедиться. Моя жизнь составит целую книгу глубокой человеческой значимости. Я бы давно закончил ее, если бы мне дали подходящие орудия производства. – Он ожесточенно ударил по пишущей машинке. – Я не могу работать на этой проклятой машинке. Она не делает пробелов. Как я могу обрести вдохновение и написать бестселлер, если пишущая машинка не делает пробелов?

– Благодарю вас, мистер Хансакер, – сказала Дэгни. – Полагаю, это все, что вы могли мне сообщить. – Она поднялась. – Вы случайно не знаете, что сталось с наследниками Старнса?

– О, они поспешили скрыться, когда покончили с заводом. Их было трое: два сына и дочь. Последнее, что я слышал, – они укрылись в Дюрансе, в штате Луизиана.

Последним, что она увидела, повернувшись к выходу, был внезапный скачок Ли Хансакера к плите; он сбросил с кастрюли крышку и уронил ее на пол, он дул себе на пальцы и матерился – жаркое сгорело.

***

От состояния Старнса мало что осталось, а от его наследников и того меньше.

– Они не понравятся вам, мисс Таггарт, – сказал начальник полиции города Дюранс, штат Луизиана. Это был пожилой мужчина с ожесточенным выражением лица, вызванным не слепой озлобленностью, а верностью четким жизненным критериям. – В мире много разных людей – преступников, убийц-маньяков, но знаете, мне кажется, что таких людей, как Старнсы, нельзя показывать ни одному порядочному человеку. Это дурные, гадкие люди… Да, они все еще живут в этом городе, вернее, двое из них. Третий умер. Покончил жизнь самоубийством. Это случилось четыре года назад. Мерзкая история. Его звали Эрик Старнс, самый .младший из троих. Он был одним из тех невзрослеющих юнцов, которые плачутся о своей чувствительности и ранимости, хотя им давно перевалило за сорок. Все твердил, что жить не может без любви. Жил на содержании женщин старше себя, когда ему удавалось таких найти. Потом начал увиваться за шестнадцатилетней девчонкой, очень красивой. Но она не захотела иметь с ним ничего общего. Она была помолвлена с одним парнем, за которого и вышла замуж. В день их свадьбы Эрик Старнс влез к ним в дом, и когда после венчания они вернулись из церкви домой, то нашли его мертвым у себя в спальне. Он перерезал себе вены. Там все было залито кровью… Конечно же, можно простить человека, когда он тихо, по собственной воле уходит из жизни. Кто вправе судить о страданиях человека и о границах того, что он может вынести? Но когда человек убивает себя и выставляет свою смерть напоказ, чтобы причинить боль другому, когда он уходит из жизни от злобы, ему нет и не может быть никакого прощения или оправдания. Такой гнилой до мозга костей человек заслуживает, чтобы люди плевались при воспоминании о нем, а не испытывали жалость и боль, как он хотел… Это то, что касается Эрика Старнса. Если хотите, я скажу вам, где найти двух других.

Джеральда Старнса Дэгни нашла в ночлежке. Свернувшись калачиком, он лежал на койке. В его волосах не было седины, но на подбородке торчала белая, как высохшая трава, щетина. Его лицо совершенно ничего не выражало. Он был в стельку пьян. Когда он говорил, его голос то и дело прерывался бессмысленным злобным смешком.

– Он прогорел, этот знаменитый завод. Лопнул к чертям собачьим, как мыльный пузырь. Вот что с ним случилось. Вас это беспокоит, мэм? Этот завод ни к черту не годился. Дерьмовый был завод. И люди – дерьмо. Похоже, я должен перед кем-то извиниться, но я не собираюсь этого делать. Мне наплевать. Люди изворачиваются, пытаясь и дальше ломать эту комедию, тогда как все это гниль, все: машины, дома, души – и в любом случае это ничего не изменит. Видели бы вы этих умников, которые на все лады плясали под мою дудку, когда я был при деньгах. Все эти профессора, поэты и интеллектуалы, спасители мира, возлюбившие братьев своих. Весело было. Мне хотелось делать добро, теперь уже не хочется. Добро? Нету его. Ни хрена его нету в этом чертовом мире. Знаете что, если я чего-то не хочу, то не хочу, и все тут. Если хотите что-то узнать об этом заводе, обращайтесь к моей сестре. К моей дражайшей любезной сестрице, которая сгребла под себя все денежки, а другим и взглянуть на них не давала. Она не очень-то от всего этого пострадала, хотя питаться в закусочных – это не то, что раньше. Это тебе не шикарные ресторанные блюда. Но все равно, разве она дала хоть цент своему брату? Этот благородный план, который с треском провалился, был нашей общей идеей. Но она дала мне хоть цент? Ха! Идите посмотрите на эту герцогиню. Какое мне дело до этого завода? Это была всего лишь куча измазанных маслом станков. За стакан виски я продам вам все свои права на него, и свое имя в придачу. Я – последний из Старнсов. О, это было громкое имя – Старнс. Я продам вам его – за стакан виски. Вы думаете, что я вонючий бродяга. Но они ничем не лучше. Это в равной степени относится и к ним, и к таким богатым дамам, как вы. Я хотел делать добро людям. Ха! Чтоб они варились в кипящем масле. Вот была бы потеха. Чтоб они подавились. Да что толку?

Седой бродяга на соседней койке застонал во сне и перевернулся с боку на бок. Из его тряпья на пол выпала пятицентовая монета. Джеральд Старнс поднял ее и сунул себе в карман. Злобно улыбаясь, он посмотрел на Дэгни:

– Что, хочешь разбудить его и насолить мне? А я скажу, что ты врешь.

Айви Старнс жила в вонючем бунгало, стоявшем на берегу Миссисипи, на самом краю города. Скрестив ноги, она сидела на подушке, словно дряхлый Будда. У нее был капризный рот ребенка, требующего, чтобы его обожали, – на толстом, бесцветном лице пятидесятилетней женщины. Глаза ее напоминали стоячие лужи. Произносимые ею слова своей монотонностью напоминали падающие капли дождя.

– Девочка моя, я не могу ответить на твои вопросы. Исследовательская лаборатория? Инженеры? С какой стати мне о них помнить? Этим интересовался мой отец, я же – никогда. Мой отец был плохим человеком. Кроме бизнеса, его ничто не интересовало. У него не было времени для любви, только для денег. Мы с братьями жили в другом мире. Нашей целью было не производить всякие технические штучки, а творить добро. Мы принесли с собой на завод новый план. Это было одиннадцать лет назад. Нас погубили алчность, эгоизм и низменная, животная человеческая натура. Это был извечный конфликт между духом и материей, между душой и телом. Мы просили от них только одного: отречься от преклонения перед материей. Но они не смогли этого сделать. Я никого не помню из тех людей, которые тебя интересуют. Я не хочу о них помнить… Инженеры? По-моему, это из-за них началась гемофилия. Да, да, ты не ослышалась. Я сказала – гемофилия, несворачиваемость крови, кровотечение, которое невозможно остановить. Они ушли первыми. Ушли от нас, один за другим… Наш план? Мы воплотили в жизнь благороднейший из всех принципов, известных в истории. От каждого по способности, каждому по потребности. Все на заводе, начиная от уборщиц и кончая директором, получали одинаковую зарплату – самый что ни на есть минимум. Два раза в год мы собирались на собрание, где каждый излагал, в чем, как он считает, заключаются его потребности. Мы голосовали по каждому случаю и большинством голосов устанавливали для каждого его потребности и определяли его способности. Подобным же образом мы делили и доходы завода. В вознаграждениях исходили из потребностей, в штрафах – из способностей. Тот, кто, по мнению большинства, больше всех нуждался, больше всех и получал. Тех, кто, по мнению большинства, работал не в полную силу своих способностей, штрафовали, и они обязаны были работать сверхурочно, но уже бесплатно. Таким вот был наш план. Он основывался на принципах альтруизма и требовал от людей работать не из личной заинтересованности, а из любви к ближнему.

Дэгни слышала холодный, безжалостный внутренний голос, говоривший ей: «Запомни это, запомни хорошенько, не так уж часто человек видит перед собой зло в чистом виде, посмотри на него, запомни – и однажды ты найдешь слова, выражающие его сущность…» Этот голос доносился до нее сквозь другие голоса, вопившие в бессильном неистовстве: «Это ничто, я слышала это и раньше, я слышу это везде, это все та же старая болтовня, чушь, но почему я не могу ее выносить? Почему? Почему?»

– Девочка моя, что с тобой? Почему ты вдруг вскочила? Почему ты дрожишь?.. Что? Говори погромче, я тебя не слышу… Как сработал этот план? Я не хочу об этом говорить… Все получилось очень плохо, и с каждым годом дела шли все хуже и хуже. Это стоило мне веры в людей. Я потеряла ее. Через четыре года этот план, исходивший не из холодных заумных расчетов, а от чистого сердца, с треском провалился, закончившись кучей полицейских, юристов и долгих судебных разбирательств. Но я поняла свою ошибку и сейчас свободна от нее. Я навсегда порвала с миром машин и денег, с миром, порабощенным материей.