Песок и огонь

созависимость – самое модное психологическое словечко конца восьмидесятых и девяностых.

Существует много определений созависимой личности. Если сказать коротко, так называют любого, кто жертвует своим достоинством, подчиняя себя другому человеку и принимая на себя ответственность за другого человека, и таким образом способствует его деструктивному поведению. Созависимая личность, как правило, представляет собой продукт культуры или общества ограничений и запретов, которые проповедуют, что иметь устойчивые личностные границы – это эгоизм и зло.

В начале восьмидесятых я понятия не имела о созависимости. Я слышала слово «пособник» (то же, что и «созависимый»), но полагала, что оно относится только к супругам алкоголиков или наркоманов. Ко мне оно никоим образом не подходило, Тодд был чуть ли не трезвенником.

Я являла собой наглядное пособие по созависимости. Моя культура, мое наследие и моя церковь учили меня быть созависимой. Мне внушали, что для женщины это, по сути, оптимальный вариант: приносить себя в жертву, быть послушной и заботиться обо всех и вся. Усердно трудись, стремись к совершенству, ничего не проси для себя, будь ответственной, не будь высокомерной. Затем я вернулась домой по окончании терапии и заявила, что через двадцать пять лет после того, как мы поженились, нам необходимо измениться. Когда этого не произошло, я впала в раздражение, обиду и разочарование. Разумеется, этого и не могло произойти, - не только из-за того, что мы оставались в наших прежних границах, - а потому что эта же самая культура, наследие и церковь запрещали нам меняться.

В 1989 году я прочла книги по созависимости, которые в 1981 году могли бы стать для меня спасением. Я дала бы их почитать Тодду, моим близким, моим друзьям в церкви со словами: «Вот, прочтите это. это обо мне. Да, я стала жертвой сексуального насилия, но это не единственная причина моей болезни, эмоциональной и физической. Даже если бы этого нападения никогда не произошло, я все равно была бы больной. Больной от конфликтов, которые не решаются годами, больной от подавления собственных потребностей, от попыток спасти весь мир и от чувства вины за то, что я спасаю его недостаточно быстро». Но в то время этих книг не было.

К счастью, я стала слушаться доктора Дэнилчака и доктора Эрла. Мой Чувствующий взрослый знал, что они не ошибаются, говоря мне о том, что я должна заботиться о себе, и что никто другой, кроме меня, не несет за меня ответственности. Мой Контролирующий ребенок нередко уступал моим прежним стереотипам ответственности и самопожертвования, на необходимости которых настаивал созависимый мир, в котором я жила.

Я предвидела, что 1984 год будет трудным. Но если бы я знала, насколько трудным он будет, быть может, я сделала бы все, чтобы он не начинался.

В начале года я заметила, что мне все труднее переносить яркий свет. Первый симптом дал о себе знать во время моего очередного визита о офтальмологу. Когда он осматривал мои глаза, мне показалось, что яркий пучок света буквально вдавил меня в спинку кресла. Несколько дней спустя, когда я печатала, крошечный индикатор на передней панели машинки медленно сдвигался вдоль клавиатуры. Я не могла оторвать от него глаз. Свет практически гипнотизировал меня.

Как только он замер, я начала все глубже и глубже проваливаться в черную бездну, которую, как мне казалось, я навсегда оставила в Берлингеме. Скользкие щупальца холодных стен протянулись ко мне, чтобы ухватить и мучить меня светом. Затем они превратились в мужчину со спичкой, который подносил ее ближе и ближе к моим глазам, не обращая внимания на мои мольбы о пощаде. Я хотела закрыть глаза, но что-то или кто-то силой заставлял меня держать из открытыми.

Когда кошмар отступил, я стала думать, откуда он появился. После стольких часов терапии, когда каждый момент нападения был внимательно рассмотрен по нескольку раз, я не могла представить, что там могло еще что-то оставаться. Чем бы это ни было, я надеялась, что оно останется похороненным- желательно навсегда.

Жизнь с Тоддом продолжала портиться. У меня не оставалось сомнений: то, чего я хочу и в чем нуждаюсь – это развитие наших взаимоотношений. Подгоняемая стрессом, моя боль вновь достигла десятибалльного, «суицидного» уровня. Ее воздействие на мой организм вынуждало меня вплотную подойти к решению, которое я никак не желала принимать: положить конец нашему браку. В своем письме подруге я писала:

Не знаю, сколько бы я еще медлила, если бы физически была в порядке. Я не перестаю думать о двух наших общих подругах, которые умерли от рака, в сорок лет с небольшим. Я всерьез считаю, что подавленная эмоциональная боль разрушает иммунную систему. Я не желаю быть мученицей в сорок семь лет!

Вдобавок после долгих размышлений я прихожу к выводу, что эмоциональная боль, несомненно, столь же разрушительна, как и физическая. Яне выживу при таких взаимоотношениях, в которых люди не поддерживают друг друга и не помогают друг другу расти. Я не могу жить с человеком, который не признает мою независимость и не принимает меня такой, какая я есть.

Даже если бы не было физической боли, я не сомневалась в одном: остаться – значит загнать обратно в тюрьму моего Естественного ребенка, к которому вернулись удивление, способность творить, растущее чувство собственного достоинства. Эта значило бы взять этого радостного веселого Ребенка от отвести его обратно в прежнюю камеру одиночного заключения, где он будет находится до конца своих дней.

Тодд? Или этот ребенок?

После завершающего сеанса с доктором Эрлом я поняла, что положение безвыходно. Я сделала все, что могла. Возникли и другие серьезные конфликты, которые свидетельствовали о том, что все кончено. Мои непреходящие разочарования и гнев стали оборачиваться глубоким сожалением и печалью. Похоже, ничто не могло изменить нашей ситуации. У меня не оставалось выбора.

В последний раз я прошлась по дому, разглядывая интерьер, который так любила. Я сама рисовала планы и наблюдала за подрядчиками. Я занималась его отделкой с любовью и гордостью. Мокрыми от слез глазами взглянула на календарь, затворяя за собой дверь: 1 апреля 1984 года – двадцать восьмая годовщина нашей свадьбы. Какая ирония.

Собравшись с силами, я села в свою нагруженную до предела машину и повела ее мимо пальм, навсегда оставляя позади извилистую аллею. Пустыня вокруг была унылой. Быть может, эта дорога, ведущая меня на запад, в Калифорнию, - ошибка? Волны смятения, вины и боли накатывали на меня, подобно пыли, вздымающейся вихрем в песчаных дюнах за окнами моего автомобиля.

Невидимые волны проникали через стекло. Песок эмоций разъедал глаза. Ослепленная болью, я съехала на обочину. Я уронила голову на руль и разрыдалась. Рыдания разрывали мне горло и грудную клетку. Они рвали мое сердце. Слово «развод» металось внутри меня, сопровождаемое пронзительным криком боли. Я не знала, смогу ли я пройти через это и доплыть до другого берега.

Боже милостивый. Как мы только дошли до этого? Как я это ненавижу. Я никак не ожидала, что это будет так больно.

* * *

Сан – Матео, в десяти милях от Сан – Франциско, принял меня с распростертыми объятиями. Я вошла в пустую квартиру и улыбнулась. За мной последовала Бабетт, окидывая взглядом огромны окна, маленький балкон и возвышающееся за ним калифорнийское мамонтовое дерево. «Мне кажется, здесь ты будешь очень счастлива. Без всякого сомнения, ты это заслужила».

Понемногу квартира начала отражать новую Мэрилин. Вместо тяжелого мужеподобного величия стен с темными панелями и солидной мебели моего дома в Скотдейле квартира оживилась белым ковровым покрытием и обстановкой в розовато – лиловых тонах с лавандовым акцентом. Моему Естественному ребенку здесь очень нравилось.

Вскоре мне предстояло вернуться в Скотсдейл для полного удаления матки. Я знала, что впереди меня ждут трудные отношения с моими знакомыми из церкви. Мне казалось, что когда друзья придут навестить меня после операции, они наверняка начнут оспаривать мудрость моего решения развестись. Я посоветовалась с доктором Дэнилчаком, и он помог мне заготовить несколько уместных ответов на возможные негативные комментарии по поводу моего развода.

Через месяц после операции я вернулась в Калифорнию, снедаемая чувством обиды, отвержения и гнева. Единственное, к чему я не была готова, это к тому, что за исключением одной супружеской пары, никто из моей церкви ( не считая моих родственников и женщин из движения «Больше чем друзья»), не пришел меня навестить на протяжении всех трех недель. Конечно, я не чувствовала себя заброшенной. Я получала цветы, звонки, открытки и принимала визиты от других людей. Но для большинства людей из церкви меня как будто не существовало.

Вернувшись в свой новый дом в Сан – Матео, я поняла, что все то, что я прочитала о разводе и о том, как трудно к нему привыкнуть, так и не подготовило меня к этой ошеломляющей реальности. Я имею в виду не только неприятие со стороны друзей, но и простое одиночество. После двадцати восьми лет супружества мне было тягостно одной ложиться спать и просыпаться одной. Дело не в том, что мне никогда не доводилось спать одной – Тодд частенько уезжал на охоту. Просто я сознавала, что пространство возле меня не будет занято даже несколько дней спустя, а возможно и никогда.

Ужин в одиночестве. Никогда больше не войти в комнату, где кто-то другой устроил беспорядок. Не с кем поболтать перед сном. Это было слишком. Это пугало.

Это наводило тоску.

У меня не было сил идти вперед. Я еще не до конца оправилась после операции, и привычные головные боли усиливались с поразительной быстротой. Здешний гинеколог попытался откорректировать мое гормональное лечение в надежде уменьшить мою боль. Вопреки неоднократным изменениям в предписаниях, головные боли не только не стихли, но и вдобавок к ним стала подниматься температура. Я покупала витаминные добавки и снотворное, пытаясь найти хоть какое-то избавление от этой боли.

Моя кожа, подавая сигнал тревоги внезапно покрылась крапивницей, выдавая реакцию на лекарства. Дерматолог назначил ежедневные инъекции и запретил принимать болеутоляющее, пока не пройдет сыпь.

Слезы наворачивались мне на глаза. «Я не понимаю. Боль так ужасна, что она запускает во мне прежние механизмы. Я снова испытываю желание умереть. Мне необходимо лекарство, которое держало бы боль на уровне, который я в состоянии вынести».

Доктор Дэнилчак посоветовал мне попробовать ежедневный лечебный массаж, полагая, что это поможет мне выдержать боль, пока я дам своему организму очиститься от лекарств. К счастью, это сработало, и боль оставалась ниже порога саморазрушения.

Две недели спустя врач по-прежнему разводил руками в недоумении. «Я озабочен, поскольку температура продолжает держаться на уровне тридцати девяти, и я понятия не имею, что является тому причиной».

«У меня не проходит озноб. Каждый день около четырех часов температура поднимается до сорока. Она не опускалась ниже тридцати семи всю неделю».

Врач сунул руки в карманы белого халата. «Анализы крови, сделанные вчера, дали отрицательный результат. Я не знаю, что еще мы можем сделать для вас».

Он прислонился к стене и продолжил: «Поскольку удаление матки является «половой» операцией, насколько мне известно, она способна инициировать воспоминания, если пациент в прошлом пережил сексуальное насилие. Не это ли происходит с вами? Вы не собираетесь вернуться к терапии с доктором Дэнилчаком?»

Я была поражена. Я разговаривала со своим гинекологом в Скотсдейле сегодня утром, и он сказал мне абсолютно то же самое».

Вернувшись домой, я стала ждать, когда позвонит доктор Дэнилчак. Он уехал в отпуск за город, обещая позвонить на неделе, чтобы узнать, как я себя чувствую. «Мэрилин, - сказал он, - Я тут думал об одной клиентке. Ей удалили матку, и в результате у нее пробудилось множество старых воспоминаний о сексуальном насилии. Может быть, в этом и есть причина нынешнего обострения твоей головой боли?»

Я тяжело опустилась в кресло. «Пит, это не может быть простым совпадением. Ты третий человек, который предположил эту взаимосвязь. Есть ли у меня шансы пройти у тебя терапию до того, как я отправлюсь в Аризону на две недели?»

«даже если мне придется работать по ночам и выходным, я найду для тебя время. Не волнуйся. Мы приведем тебя в порядок. Мы с тобой не для того прошли через весь этот ад, собрав тебя по кусочкам, чтобы дать тебе развалиться теперь!»

знакомая комната для терапии. Крики ярости снова хлынули фонтаном из какой-то мерзкой бездны глубоко внутри меня, но на этот раз это было новые, незнакомые слова.

Мой Плачущий обиженный ребенок страшно перепугался: «Не тащи меня обратно туда вниз! Там плохо! Я не хочу туда идти. Там страшно. Пожалуйста, не спускай меня в эту дыру!

Я больше не желаю этого делать. Я слишком устала. Пожалуйста, больше не делай больно моей голове. Я не хочу смотреть на этот огонь. Не знаю, что это за свет. Нет! Уберите это! Огонь, огонь. Лицу так горячо. Прошу вас, пожалуйста, не делайте мне больно!»

Неистовая истерика ввергла меня в глубины моей бездны. Я падала быстрее и глубже, чем когда-либо прежде.

«Уберите свет. Уберите его, уберите его! О, пожалуйста, нет, нет, нет. ТОЛЬКО НЕ ВГАЗА! О, Боже, пожалуйста! УБЕРИТЕ ЭТОТ СВЕТ!

Пожалуйста Пит, помоги мне остановиться! Мне еще никогда не было так плохо. Я не перенесу этого!»

Доктор Дэнилчак утешил моего Плачущего ребенка, но в его голове звучало беспокойство. «Я провел возле тебя сотни часов, пока ты оживляла в памяти изнасилование. Но я уверен, что сегодня ты ощутила самую сильную панику и ужас, которые я когда – либо видел. Что это за свет? Что они делают с тобой?»

Дрожа и всхлипывая, я произнесла: «Не знаю. Я не знаю. Но что бы это ни было, это так страшно, что мне начинает казаться, будто я лишаюсь рассудка. Я действительно на грани безумия».

Терапия продолжалась. Проходили дни, жуткие дни, приносившие с собой новые открытия, страшные и отвратительные: меня держали вниз головой и волокли к черной дыре – должно быть, в погреб. Меня окружают мужчины, видны только белки их глаз и белые зубы. Они ухмыляются, подходят все ближе, ближе, ближе. В руке одного из них - зажигалка. Они не дают мне закрыть глаза.

Они говорят, что собираются выжечь мне глаза,

Мой Плачущий обиженный ребенок верил, что они выполнят свое садистское обещание. Разве они уже не исполнили все прочие угрозы?

Ужас, превосходящий всякие границы, соединился с последним выплеском моей воли остаться в живых. Сопротивление с новой силой хлынуло из почти разрушенной внутренней сущности. В неистовом бешенстве меня ударили, и я лишилась сознания.

Меня бросили умирать. Очнувшись, я вела себя как безумная. Маленькая девочка корчится, белая, голая, на черной грязной земле. Ручонки хватают воздух, странные звуки льются из горла. Животные звуки. Рычание. Злобное. Безумное.

Я наблюдала на расстоянии, и мое сердце разрывалось на части. Я приблизилась к измученному маленькому ребенку и подхватила его руки. «Бедное, несчастное дитя. Я не могу так тебя оставить. Я не оставлю тебя. Обещаю, я буду о тебе заботиться»

В тот вечер я достала свой старый дневник и принялась описывать чувства, которые принадлежали не только мне, но и множеству детей во всем мире:

Крики как это несутся и вторят безумия звукам,

Опаляя пространство и время, своей след оставляют.

В прошедших столетиях и прожитых днях заключают

Они мириады охваченных страхом детей,

Которых подвинули к самому краю,

К бездне, вмещающей необъяснимый ужас.

Безумие кружит, тыча костлявые пальцы в податливый

И беззащитный разум невинных душ,
доставленной болью в садизме своем наслаждаясь,

Когтями сдирая непрочные покровы реальности.

Позже мы с доктором Дэнилчаком, двое разумных, с развитой логикой взрослых людей, сидели в комнате и обсуждали этого лишившегося рассудка ребенка.

Я качала головой, пораженная новой информацией, которая мне открылась. «В своей теории я полагала, что в результате тяжелой травмы некоторые дети могут выйти за грань психоза. Теперь я уверена в своей правоте. Когда я писала об этом, то не догадывалась, что пережила это на собственном опыте».

Приподняв брови, доктор Дэнилчак заметил: «Да, именно это и произошло с твоим бессознательным. Но к счастью, у тебя от рождения была сильная личностная структура и любящие, заботливые родители. В результате сопротивление твоего «Я» оказалось выше, чем это свойственно восьмилетнему ребенку».

Я устроилась поудобнее на знакомой подушке и продолжала его мысль. «В результате я оказалась способна разделиться на части и сформировать сильного Контролирующего ребенка. Он полностью скрыл моего обезумевшего Ребенка, чтобы сущность Мэрилин Рэй могла уцелеть».

Доктор Дэнилчак откинулся в своем глубоком кресле рядом со мной. «Только подумай, как много людей оказались не столь удачливы, как ты. Они до конца своей жизни будут вынуждены находиться в учреждениях для душевнобольных».

«Пит, я продолжаю считать, что способность к разделению на части, когда боль становится невыносимой, - это именно то, что сохраняет ребенку рассудок».

Пока мы продолжали беседовать и строить теории, я вспоминала часы, проведенный в этой комнате, когда мой Взрослый отчаянно балансировал на грани между разумом и безумием, между жизнью и смертью.

Я бросила взгляд на сильные, добрые руки доктора Дэнилчака, покоящиеся у него на коленях. Эти руки так долго держали «спасательный трос», за который я цеплялась. И мой Ребенок, и мой Взрослый чрезвычайно нуждались в нем, в его мудрости и его силе, чтобы выжить. Да, я стала зависима от него (и от Бабетт) на тот период, когда я проходила терапию. Смертельно перепуганный восьмилетний всегда зависим.

Доктор Дэнилчак был единственным, кто помог мне найти и взрастить своего Естественного ребенка. Я нежно любила его как терапевта, наставника и друга. Он спас мне жизнь.

Но это было почти четыре года назад. С тех пор я сознательно работала над расширением своей системы поддержки. Из-за терроризирующего меня «света» мне вновь понадобился доктор Дэнилчак и эти десять дней терапии. Но в остальном моя зависимость от него постепенно убывала и, наконец, исчезла вовсе. Похоже, я выздоравливала.