Междисциплинарный подход Дж. Акерлофа (ПСА-экономика)

Прямо противоположные взгляды на природу экономического действия развивает Дж. Акерлоф. В противовес Г. Беккеру он стремится «импортировать» социологический, психологический и антропологический анализ в экономическую теорию[93], считая, что последняя не способна корректно объяснить многие парадоксы рыночного поведения (проявления дискриминации, трудности функционирования рынка в развивающихся странах, эффекты рыночной неопределенности, например, при определении качества покупаемых товаров, безработицу и т.п.). Выступая против абсолютизации теорем рационального выбора и экономического принципа и считая себя антиподом Г. Беккера, Дж. Акерлоф приводит немало примеров «провала» рыночных механизмов и максимизационного эгоизма рыночных агентов, получающих необоснованные выгоды за счет эксплуатации своих партнеров и контрагентов.

В своей знаменитой работе «Рынок “лимонов”: неопределенность качества и рыночный механизм» он рассмотрел следующие парадоксы рыночного обмена[94]:

· асимметричность информации о качестве товаров между продавцами и покупателями;

· недобросовестность поведения продавцов однородных товаров, которые, пользуясь общественными выгодами и репутацией качественных рынков, начинают предлагать некачественные товары;

· тенденцию (особенно касающуюся стран с переходной экономикой) замещения качественных товаров некачественными в связи с отсутствием достоверной информации у покупателей.

На примерах рынка подержанных благ (автомобилей), медицинского страхования, занятости среди национальных меньшинств Дж. Акерлоф убедительно показал, что «чистые» рыночные механизмы спроса-предложения не всегда могут учесть интересы всех агентов рынка, одни из которых в силу ряда причин получают преимущества по отношению к другим. В случаях, рассмотренных Дж. Акерлофом, принцип максимизации выгоды способствует:

· вытеснению хороших товаров плохими и сокращению в конечном итоге рыночных операций до минимума;

· уменьшению возможностей страхования жизни именно тех возрастных групп, которые в этом особенно нуждаются;

· дискриминации выдающихся специалистов из числа национальных меньшинств, при условии, что этот показатель кадрового отбора является доминирующим.

Эти примеры дают представление о процессах и противоречиях становления так называемого частного (цивилизованного) бизнеса, который есть результат возникновения и эволюции множества социальных институтов, лимитирующих максимизационный эгоизм рыночных агентов, и особенно тех из них, кто пользуется некомпетентностью своих партнеров и контрагентов. Таким образом, фактор «доверия» является необходимым условием существования торговли и производства[95]. Он воспроизводится в действии множества социальных институтов, таких как: гарантии, где риск возлагается на продавца, а не на покупателя; фирменные знаки, которые свидетельствуют не только о качестве товара, но и дают покупателю возможность при необходимости принять ответные меры; лицензирование, уменьшающее неопределенность качества предлагаемых благ и услуг.

Раскрывая проблему недобросовестности в деловых отношениях, Дж. Акерлоф стремится показать, что современные рыночные модели экономического поведения есть результат функционирования институциональных и социальных структур, которые повышают вероятность справедливого распределения выгоды между различными субъектами за счет минимизации действия частных институтов монополизации и концентрации экономических преимуществ и власти. Эти институты существуют или как атавизм прошлых эпох и традиций, или возникают как результат отсутствия контроля общества и государства за максимизационным эгоизмом отдельных экономических субъектов, использующих свои преимущества в ущерб другим.

По Акерлофу, принципы максимизации (особенно в интерпретации Г. Беккера) обладают целым рядом недостатков, так как они экстраполируются на те процессы и явления социальной жизни, которые объяснить не могут. Особенно это касается проблем «провалов» рынка, а также стран с переходной (традиционной) экономикой, в которых в той или иной форме внедряются западные модели рыночного поведения. Ярким примером издержек переходного периода являются кредитные рынки в развивающихся странах (например, в Индии). Они не обладают прозрачностью финансово-инвестиционных структур западного мира и находятся под контролем кастовых группировок и местных общин, за пределами которых нарушаются обязательства и правила честной игры.

Важным результатом, к которому пришел Дж. Акерлоф, является доказательство неправомочности переноса методов экономического анализа на область социальных явлений, которые обусловливают экономические процессы и являются их социальной субстанцией. Это очевидное и известное еще со времен М. Вебера положение подтверждает некорректность переноса методов одной научной дисциплины – экономической теории – в область другой – социологии, проблематика и уровни обобщений которой гораздо шире.

5. Интерпретация модели homo economicus в «новой экономической социологии»

Один из родоначальников этой школы, Х. Уайт, рассматривает и интерпретирует проблему экономического поведения в более широком контексте – через социальные механизмы рыночного взаимодействия. Он понимает всю сложность этой задачи, но, тем не менее, его не удовлетворяют абстрактные схемы экономического анализа, в том числе неоклассическая теория рынка и излишне умозрительная теория рационального выбора[96]. Его теоретическая установка при рассмотрении рынка как социального механизма позволяет вычленить в его структуре действия и мотивы конкретных людей, которые являются реальными носителями экономической активности. Их действия не автономны, они транслируются социальными институтами, социальными сетями и другими неэкономическими структурами.

По Уайту, действия всех рыночных акторов неразрывно взаимосвязаны. С одной стороны, акторы обладают большей или меньшей степенью автономности, с другой – включены в сложнейшую сеть рыночного и социального обмена. Можно сказать, что экономическое поведение реализуется в системе «дискретной автономности», которая поддерживается множеством других неэкономических компонентов: институциональных, интерактивных, коммуникативно-информацион-ных, социокультурных и социальных.

Образно говоря, импульс индивидуального экономического действия реализуется в сложнейшем социальном контексте, преобразуясь в максимизационный результат не прямым, а косвенным образом. Используя язык трансакционного анализа, можно сказать, что «чистых» экономических действий не бывает, даже при условии благоприятного стечения обстоятельств. Примерно так же, как не может быть «чистого» движения в физическом смысле без трения и других лимитирующих факторов.

Экономическое поведение – это своеобразная социальная конструкция из множества составляющих. Оно приобретает реальное воплощение в структуре различных социальных механизмов, которые могут усиливать или ослаблять его максимизационный эффект. Способ реализации максимизационного импульса – это прямая и обратная его трансформация в определенный позитивный или негативный результат. Проводником такого импульса является определенный социальный контекст, в который и заключено то или иное экономическое действие.

Другой представитель «новой экономической социологии» – М. Грановеттер развил точку зрения Х.Уайта. Он подверг эмпирическому изучению процесс получения информации о сферах занятости через систему личных контактов людей, определяя их частоту, направленность и избирательность[97]. В противоположность теории поиска информации, разрабатываемой в экономической теории, М. Грановеттер сознательно спустился на уровень личных контактов, чтобы опровергнуть бытующее мнение о неоптимальности получения информации традиционным образом.

Интересно, что поиск информации о рабочих местах, являющийся определенным видом экономического поведения и включенный в систему «сильных» и «слабых» социальных сетей, позволил М. Грановеттеру обосновать концепцию «заключенности» экономических действий в сети социальных отношений, различных по структуре, содержанию и функциям. Именно последние и делают возможными трансляцию и реализацию собственно экономических действий. Таким образом, речь идет о социальном контексте экономического поведения, на важнейшей роли которого явно или неявно, более или менее абстрактно настаивает большинство социологов.

В теории экономического поведения М. Грановеттера аспект «контекста» достаточно операционален. Это позволяет выделить определенные эмпирически осязаемые структуры (социальные сети), которые поддаются измерению, а также такие институциональные проекции социальных действий, как «социальные конструкции»[98]. Проблема функционирования социальных конструкций дифференцируется в двух плоскостях.

В первом случае речь идет, например, об индивидуальном конструировании (достижении) профессионального статуса, создании предприятия, фирмы и т.п. Эти «социальные конструкции» – не просто результат сложившихся обстоятельств, а именно «социально сконструированные» результаты. Они, с одной стороны, есть следствия целесообразных действий конкретных людей, преследующих определенные цели, с другой – предполагают некоторый институциональный каркас и образец, в соответствии с которым эта цель достигается. Очевидно, что речь идет об алгоритмах социальных действий, которые оформляют и делают возможным всякое частное действие, соответствующее формальным и аксиологическим принципам его реализации в определенной социальной среде и социальной ситуации. Таким образом, социальная конструкция уникальна по составу своих элементов и мотивов, которые вызвали потребность ее построения. В то же время она соответствует некому типовому нормативно предписанному правилу.

Во втором случае имеются в виду динамические характеристики «социальных конструкций», изменяющиеся в соответствии с намерениями людей, новыми ситуациями и условиями их существования.

С нашей точки зрения, «социальную конструкцию» не всегда можно однозначно причислить к категории социального института. Это скорее результат встречных действий людей, преследующих свои интересы, и тех институциональных рамок, которые эти действия оформляют. С другой стороны, вполне возможны ситуации, когда практическая жизнь способствует возникновению и функционированию таких новых «социальных конструкций», которые не имеют аналога и при определенных условиях оформляются и превращаются в различные социальные институты.

М. Грановеттер выступал против абсолютизации автономности экономического поведения в «недосоциализированных» концепциях, представители которых отвергали гипотезу о любом столкновении социальной структуры и социальных отношений с производством, распределением и потреблением, и утверждали, что социальные отношения мешают акторам совершать экономические сделки и не способствуют (задерживают) развитию конкурентных рынков. Не менее скептично его отношение и к представителям «пересоциализированных» концепций, трактующих «социальные влияния» как процесс, в котором акторы (субъекты) в соответствии с культурными традициями приобретают привычки, стереотипы и навыки, заставляющие их вести себя рационально и полностью соответствовать предписанным ролям[99].

По Грановеттеру, и та и другая точки зрения являются крайностью[100]. Поэтому он пытается дать более реалистичную версию экономического поведения, которое, во-первых, не реализуется автономно вне определенного социального контекста, а возможно только как результат влияния множества неэкономических составляющих. Во-вторых, порядок и регулярность экономических действий, с его точки зрения, определяется не только институциональным влиянием механизмов вертикальной интеграции (О. Уильямсон), но и всей сетью социальных отношений, которые в не меньшей степени ответственны за координацию совместных действий множества людей, причем как на внутрифирменном, так и на межфирменном уровнях. В последнем случае видно, что М. Грановеттер находится в оппозиции к представителям трансакционного анализа, которые объясняли препятствия оппортунизму и другим видам дисфункциональных действий в экономической жизни, а также существование сотрудничества и порядка, только включением экономической деятельности в иерархически интегрированные структуры. Он считает, что социальные отношения в установлении порядка более важны, чем власть в организации: порядок и беспорядок, честность и должностные преступления имеют большее отношение к структурам социальных связей, чем к формам организации. Поэтому будущие исследования вопроса рыночной иерархии требуют особого и систематического внимания к образцам межличностных отношений, с помощью которых проводятся экономические сделки[101].

Разумеется, что абсолютизация социальных механизмов сцепления экономических интересов через социальные сети межличностных отношений и нивелирование влияния институтов власти в организациях вызывает возражения. Но и игнорирование социальных сетей также неправомерно, особенно при изучении контрактных отношений различных агентов рынка на различных операциональных уровнях. Очевидно, что контрактная система взаимодействий экономических субъектов не может полностью объяснить эффективность обмена между ними. Последний представляет собой многослойную систему (сеть) социальных связей, обеспечивающих (правда, до определенного предела) и рациональные действия экономических субъектов, и формы их контрактного (рационального) взаимодействия. Они нивелируют и максимизационный эгоизм, и феномен оппортунизма, то есть получения выгоды за счет другого.

С точки зрения М. Грановеттера, излишняя закрытость границ между социологическим и экономическим анализом часто приводит к тому, что целый ряд важнейших проблем взаимодействия экономических субъектов не учитывается ни экономически ориентированными специалистами, ни социологами. Они оперируют различными категориально-понятийными аппаратами, не понимая друг друга даже тогда, когда имеют в виду одни и те же процессы и явления. Прежде всего, это касается экономического поведения. Последнее объяснялось экономистами вне рамок теории социального действия, а социологами, за некоторым исключением, вообще игнорировалось, так как считалось, что изучение экономического поведения – это «территория» неоклассически ориентированных специалистов. Неоклассики же отводили социальным связям только «фрикционную», а не объединяющую роль в современном обществе[102].

Все это ограничило применение социологического анализа рыночных процессов, который, по мнению М. Грановеттера, обладает широкими возможностями. Излишняя замкнутость американской социологической мысли и ее оторванность от европейской традиции, особенно веберианской[103], способствовали тому, что в анализе экономического поведения, которое является особой (специфической), но весьма важной модификацией социального поведения, социология уступила свои позиции[104].

Реакцией на абсолютизацию принципа максимизации в анализе социально-экономических процессов явилась также концепция социоэкономики А. Этциони[105]. Последний указывает на множественность факторов экономической мотивации, которая не сводится лишь к утилитарным компонентам формальной рациональности. Реально действующий человек, даже выступающий в качестве агента рыночного обмена, является существом маргинальным, постоянно находящимся в противоречивых ситуациях выбора и установления равновесия между морально-нравственными ценностями и альтернативами рационального (экономического) выбора. Поэтому экономические решения и действия включают в себя не только калькуляцию непосредственной выгоды. В их структуру входят мотиваторы нравственного и других порядков, многочисленные социальные привычки и стереотипы, часто противоречащие стандартам рационального выбора. В структуру экономических решений входят также групповые предпочтения и ожидания людей как членов той или иной социальной популяции (организации, группы). Таким образом, максимизационный эгоизм рационального выбора не всегда является доминирующим элементом их действий.

Этот аспект плодотворно развивается в концепциях «организационной культуры», авторы которых поставили проблему влияния ментально-ценностных компонентов организационного поведения на процесс принятия решений в организациях и эффективность их реализации. В рамках этих концепций, с конца 70-х годов получивших весьма широкое распространение в западной социологии организаций, проблема рационального выбора была включена в ценностно-нормативный контекст конкретных социокультурных систем (организаций), который формируется внутри них и детерминирует различные модели организационного поведения. Таким образом, здесь проблема индивидуального рационального выбора переводится в плоскость групповых, коллективных, корпоративных решений, эффективность которых (с точки зрения целевой функции фирмы) определяется системой предпочтений и ценностных ориентаций, доминирующих в различных организациях.

Развитие концепций «организационной культуры» шло по пути растворения очевидных и вполне измеряемых элементов организационного строения и поведения – технологических, структурно-функ-циональных, иерархических, формальных, неформальных и других – латентными – ценностями, нормами, традициями, этосами, мифами, верованиями, идеологиями. Аксиологическая матрица организационного поведения в процессе познания этого сложнейшего социального феномена постепенно раскрывалась и исследовалась через категории: «организационная мораль» (Г. Саймон, Д. Марч); «символическая реальность» и способы ее восприятия и трансляции (А. Петигрю, П. Сильвермен); «культурная парадигма» и «базовые представления» (Е. Шайн) и др. В результате этого рационалистическая парадигма принятия решений предстала не как универсальный метод анализа и объяснения эффективности поведения в организациях, а как компонент, качество реализации которого детерминируется социокультурными факторами. Здесь достаточно указать на факторные модели разнообразных ценностей Г. Хофштеда, полученных им на основе исследований более, чем в сорока капиталистических и развивающихся странах. Эти модели иллюстрируют степень эффективности организационного поведения в зависимости от «культур», которые доминируют в тех или иных организациях[106].

* * *

Анализ приведенных концепций обнаруживает весьма интересную тенденцию дифференциации теоретических проблем и методов их решения. Она некоторым образом напоминает поляризацию концептуальных построений внутри экономической теории. И в том и в другом случае в центре этой поляризации находится категория «экономическое поведение». И это не случайно, поскольку социология и экономическая теория постоянно взаимодействуют друг с другом. Во-первых, в категориально-методологическом плане, так как они совместно используют категорию «экономическое поведение», трансформируя ее содержание в рамки своих предметных областей. Во-вторых, они находятся в процессе перманентной дискуссии в связи с демаркацией границ между ними. В-третьих, в рамках самой экономической теории идут бесконечные споры о корректности модели рационального выбора, в которых социологи пытаются использовать свой, более универсальный категориально-понятийный аппарат, чтобы «исправить» слабости экономической теории и расширить ее горизонт за счет методов социологического анализа.

Попытки решения проблемы рациональности предпринимаются в континууме различных способов, на одном из полюсов которого находятся специалисты, пытающиеся редуцировать значительную часть социальных процессов и явлений к аксиоматике рационального выбора (Г. Беккер). Подобная абсолютизация максимизационного принципа вызывает противоположную реакцию и попытку растворить рациональность детерминистского выбора в многоаспектности и многомерности реального человеческого поведения, реализуемого в экономическом секторе (А. Этциони). В свою очередь некоторые специалисты, констатируя противоречивость этих крайних подходов, занимают промежуточную (нейтральную) позицию (Х. Уайт). Отстаивая плюрализм различных точек зрения, они в перспективе надеются на возможность некоего синтеза экономической и социологической теорий[107].

Рассмотренные концепции сформировались преимущественно в русле американской экономической социологии в 70-х – 80-х годах. Их анализ показывает, что значительное число американских социологов, проявляющих интерес к проблемам рационального выбора, ориентируется на его ортодоксальную версию, представленную в неоклассике. Они, или развивают отдельные ее модификации, или, критикуя ее предпосылки, расширяют модели максимизационного поведения, включая их в более широкий социокультурный, институциональный и «сетевой» контекст. Однако принцип максимизирующего выбора (явно или неявно) присутствует в подавляющем большинстве социологических теорий, интерпретирующих экономическую жизнь общества. В «сильных» вариантах он является базой концептуальных построений (Г. Беккер), в «слабых» – объектом критики (Дж. Акерлоф). Но постулаты неоклассики (в той или иной форме) доминируют в научном сознании как некие традиционные идеологические предпосылки, что является весьма показательным фактом теоретических ориентаций не только экономических социологов в США.

Та же ситуация в различной степени выраженности наблюдается в российской, немецкой и французской экономической социологии. Так, например, во Франции, по мнению А. Кайе, увлечение «аксиоматикой интереса» (максимизационным принципом) способствует сближению фундаментальных парадигм экономической и социологической теорий, с преимущественным поглощением именно социологической парадигмы[108].

Тем не менее, методологический маятник социологического анализа в процессе развития научных теорий и представлений внутри экономической социологии колеблется то в сторону методологического индивидуализма, то в сторону методологического реализма. На каждом этапе этих колебаний используются и приводятся новые факты, аргументы, теории, данные из других наук. Но методологическая поляризация не исчезает, а через относительно редкие периоды теоретического синтеза (Т. Парсонс) проявляется вновь и вновь, порождая в процессе научного поиска новые проблемы, решения, подходы и методы анализа, не снимая эту дилемму по существу.

Лекция 4.