КРИТИЧЕСКАЯ РЕТРОСПЕКТИВА Идея символического поля
Центральное понятие «символическое поле языка» вдохновлено и навеяно важнейшей идеей, первый проблеск которой связан для меня с изучением «Критики чистого разума» Канта. В различных местах системы там эксплицитным образом вводится посредник, обычно характеризуемый и обозначаемый как схема. Окончательное и, так сказать, официальное изложение кантовских идей «схематизма концептов понимания» сложно и гуманно; кроме того, оно слишком далеко от нашей темы, так что здесь мы не будем его касаться. В более живой и доступной для эмпирической проверки форме та же самая идея систематизирующих схем появляется позднее во впечатляющих фрагментах первого издания «Критики разума» в затем опущенном разделе о трансцендентальной дедукции. Объективное содержание этих рассуждений о конституировании единого восприятия на основе тысячекратно меняющихся чувственно воспринимаемых данных, по моему убеждению, преобразовано и, очищенное от всего преходящего, воскрешено в нашем новом учении о восприятии, находящемся в стадии становления. Познание постоянных моментов в чередовании внешних и внутренних условий восприятия — это современная реализация того, что в принципе уже тогда было очевидно аналитику Канту и для чего он воспользовался идеей посредничающих, систематизирующих схем[168].
Языковая фиксация и интерпретация воспринятого содержания подготовлены и укоренены в процессах, которые мы привыкли называть восприятием и неоправданно резко отделять от «последующей» языковой интерпретации. В «Кризисе психологии» я доказывал, что те же семантические функции, которые очевидны для аналитика языка, то есть функции сигнала, симптома и символа, появляются при полном развертывании чувственных данных человека также там и при таких обстоятельствах, где речь не идет о вторжении речевого аппарата. Создаваемый в речевом общении механизм ориентации человеческого языка повышает эффективность естественных сигналов и симптомов, которые мы получаем и в несформулированном виде при восприятии предметов и партнеров по общению. Как далеко зашел бы без языка homo alalus[169] в интерпретации и использовании внеязыковых сигналов и симптомов — это слишком неопределенный вопрос, чтобы ответить на него в мгновение ока.
В ходе анализа речевого мышления мне удалось обнаружить в 1907 г. переживание синтаксических схем. Наиболее существенные положения можно пересказать вкратце: я сам был застигнут случайными наблюдениями над этими явлениями и, по–видимому, немного культивировал результат длительных исследований в собственном речевом мышлении. Проводились эксперименты по наблюдению за мыслительными процессами других людей. Испытуемыми были два опытных психолога и некоторые студенты. Эксперименты проводились таким образом, что и испытуемые должны были прийти к тем же выводам, что и я. Они получили эпиграмматически отточенные сентенции (я прочитал их каждому в отдельности), легкодоступные для понимания и выражения критического суждения, если таковое имелось, по поводу их содержания. Сокровища афоризмов Ницше и подобные высказывания составляли основу предложений, подобранных мною, исходя из их новизны для опрашиваемых и, разумеется, из определенных прогнозов относительно мыслительных процессов, стимулируемых ими. Не стоит детально описывать результаты; во всяком случае, мои мыслители часто попадали в хорошо известную жизненную ситуацию, когда нередко приходится искать подходящие выражения и точную форму предложения для воплощения собственной мысли или, наоборот, сложную мысль для текста с совершенно понятной грамматикой. Иногда в борьбе за решение наблюдалось расхождение содержания и языковой схемы репрезентации, так что и на ретроспективный взгляд психологов, описывающих данное переживание, они все еще сохраняли свою самостоятельность. И снова и снова описывалось, что та или иная целиком или отчасти пустая синтаксическая схема предшествовала самой формулировке ответа и, видимо, как–то ощутимо на практике управляла речью. Чаще такие сообщения встречались в воспоминаниях, когда, например, определенная пословица напоминала о чем–то близком по смыслу в предшествующем повествовании; она напоминала о похожей пословице, имеющей, однако, другую языковую и образную форму, так что испытуемый вынужден был задать вопрос: какой же она была на самом деле? Тогда начинался поиск другой языковой формулировки мысли. Короче говоря, привожу заключение:
«Когда мы хотим выразить сложную мысль, мы сначала выбираем для нее сентенциональную форму, осознаём сперва внутренне план операции, и этот план первоначально доминирует над словами. В более сложном предложении с гипотактической связью это — знание его грамматической структуры, отношений между отдельными частями целостной формы. Так иногда случается, если мы сами говорим, например начинаем вставное предложение с «als» и в конце придаточного неожиданно останавливаемся, тогда мы осознаем, что ожидали чего–то; это не только содержательно необходимое продолжение, но и грамматическое ожидание главного предложения. Во всех этих случаях мы осознаем как нечто отдельное то, что мимоходом, не привлекая к себе внимания, всегда или почти всегда выступает в роли посредника между мыслями и словами, то есть знание формы предложения и взаимосвязи его частей, нечто, что можно назвать непосредственным выражением живущих в нас грамматических правил »[170].
С этим связаны многочисленные наблюдения над больными, страдающими афазией, собранные Пиком и теоретически обоснованные им в книге «Аграмматические расстройства речи»[171]; таким образом, наблюдения были подтверждены и продолжены в психопатологическом аспекте. Дальнейшие экспериментальные данные приведены и в работе Ш. Бюлер о процессах образования предложений[172]. Эту тему развивает и О. Зельц в книге «К психологии продуктивного мышления и заблуждения»[173]. Он на редкость последовательно развил основные положения и вмонтировал их в свою общую «комплексную теорию мышления». Но и тогда и сейчас меня не удовлетворяет состояние дел и прежде всего наш метод. Наблюдения, конечно, корректны, но все же они лишь частично охватывают факты, нуждающиеся в более основательном исследовании. Дети своего времени, мы придавали значение выделению и изолированному определению конститутивных факторов языкового мышления, для того чтобы опровергнуть господствовавший тогда близорукий сенсуализм, поэтому так сильно подчеркивалась идея «пустых» схем предложения. Обычно они вовсе не пусты и тем не менее представляют собой синтаксическую схему; объективно вопрос о том, ощущаются ли они изолированно или нет, носит второстепенный характер. Если прежняя техника наблюдения недостаточна, для продвижения вперед нужно искать новые пути. Нельзя постоянно связывать данные с условием высокоразвитой точности описания собственных мыслительных переживаний, необходимо стремиться к тому, чтобы сделать их доступными для менее зорких глаз и — даже более того — верифицировать их объективно.
В этой главе изложено все, что можно извлечь из учения о структуре языка для верификации модели, занимающей меня с 1907 г. Сегодня ее можно сформулировать так: языковое мышление и любое другое оперирование предметными символами в познавательных целях так же нуждается в символическом поле, как художник в палитре, картограф — в сетке параллелей и меридианов, композитор — в нотной бумаге или, обобщая, как каждая система двух классов — в репрезентативных знаках. Я полностью осознаю, что аналитическая задача, поставленная тем самым перед теорией языка, еще не нашла в том, что здесь предложено, достаточно всеобщего и логически четкого решения.
Человеческий язык как механизм репрезентации, насколько он нам известен сегодня, прошел некоторые стадии развития, заключающиеся во все возрастающем освобождении от указания и отдалении от живописания. Освобождение отдельного языкового выражения от ситуативной обусловленности, от указательного поля языка — это тема, которая, как я надеюсь, будет доведена до конца в разделе о предложении. Напротив, пока еще отсутствует вполне ясная внеязыковая модель, которая бы соответствовала наблюдаемому в языке способу репрезентации. Легко предвидеть, что символический механизм в той же мере, как и язык, отдаленный от живописующего воспроизведения и ставший непрямым, может достичь высокой степени универсальности. Но почему наряду с этим в основном сохраняется способность к реляционно верному воспроизведению, я, честно говоря, понимаю не в той мере, в какой это должно было бы быть в завершенной и все объясняющей теории языка. Возможно, мы переоцениваем освобождение от указательного поля и недооцениваем принципиальной открытости и потребности каждой языковой репрезентации положения вещей быть пополненной нашим знанием этого положения вещей. Иными словами: возможно, существует пополнение всего воплощенного в языке знания из источника, не вливающегося в каналы языковой символической системы и, несмотря на это, производящего подлинное знание.
Дата добавления: 2019-10-16; просмотров: 553;