Синсемантика изобразительных ценностей в картине

Пояснения, касающиеся понятия «синсемантическое окружение», о котором, собственно говоря, пойдет речь ниже, будут краткими. Не только в языковой сфере, но и всюду, где знаковые сущности (опять–таки включая процессы) образуют чувственно воспринимаемое сложное единство, существуют простейшие предпосылки для возникновения синсемантического окружения. Поясним это на, казалось бы, далеком от языка примере. Царство цвета было первым, где ввели понятие окружения. Обратимся к примеру с цветом, чтобы внеязыковыми средствами проиллюстрировать и разъяснить различие между симфизическим и синсемантическим окружением.

Цветовой контраст, как нам сегодня известно, — это более или менее периферийное явление; он почти целиком является простой функцией соседства возбужденных зон сетчатки. Он, как мы можем сказать в интересующей нас связи, по крайней мере в своей основе такое явление, которое обусловлено симфизическим окружением цветового пятна. Однако совсем по–иному обстоит дело с «контекстом» изобразительных ценностей в целостном живописном произведении. Когда живописец три раза смешивает на палитре один и тот же серый цвет и трижды наносит на картину физически тождественные серые пятна, то эти пятна трижды (или еще чаще) приобретают различную изобразительную ценность (Bildwert) в контексте всей картины. Так, они могут производить впечатление тени, или отражения света, или окраски предмета (например, грязного пятна на белой скатерти). Это вполне закономерно и обязательно для зрителя, расположенного к нормальному восприятию. Структурный закон изобразительных ценностей картины — это нечто совсем иное, чем цветовой контраст; эти изобразительные ценности находятся в синсемантическом окружении и приобретают в нем определенные полевые ценности. Для того чтобы такие структуры могли выявиться, цветовые пятна (обобщенно: чувственно воспринимаемые данные) должны получить знаковую ценность. Такого рода ценность цветовые пятна великолепным образом и систематически получают, когда краску на будущую картину наносит не кисть маляра, а кисть живописца; когда он с помощью красок нечто «репрезентирует». Контекст изобразительных ценностей на картине является аналогом контекста языковых знаков; и там и здесь имеется синсемантическое окружение[120].

Вероятно, целесообразно еще раз подчеркнуть, что языковые знаки ведут себя в повседневном общении отнюдь не исключительным образом. Отправитель, не задумываясь, одновременно производит жесты, мимику и звуки; при этом в качестве синсемантического окружения действует вся совокупность произведенных коммуникативных знаков. Но теоретику, чтобы с научной точностью во всем разобраться, приходится первоначально обращаться к относительно простым случаям и продвигаться шаг за шагом. Конструируя «синтаксис» конкретного языка, языковед обращает сначала свой взор на совокупность фонематически определенных звуковых знаков. Это оправданное абстрагирование, оказавшееся плодотворным. Только в определенных местах возникает настоятельная необходимость расширить угол зрения. Мы наблюдали это при обсуждении указательных слов, которые в силу их природы находятся в указательном поле языка и, чтобы стать однозначными, нуждаются там в поддержке чувственно воспринимаемыми средствами или в собственных конвенциях. Мы встретились с этим явлением и при рассмотрении вопроса о языковом эллипсисе, о котором здесь уместно высказать еще одно замечание.

Проблема эллипсиса

Безусловно, эллипсисы существуют. Встречаются ведь незавершенные сооружения (вспомним о соборах средневековья), да и иного рода человеческие произведения, создание которых было приостановлено. К их числу принадлежат и незавершенные высказывания. Я совсем далек от того, чтобы оспаривать существование как языковых эллипсисов в самом широком смысле слова, так и эллиптических предложений в частности. Может существовать много причин, поводов, оснований для того, чтобы отправитель терял нить и умолкал, или ему недоставало дыхания, или дальнейшие слова казались ему ненужными, излишними. Его речь может быть оборвана также под действием внешних причин и в середине предложения. Все это остается неинтересным для лингвистики до тех пор, пока не появятся такие образования, которые, кратко говоря, с одной стороны, выглядят незавершенными, тогда как с другой стороны, представляются законченными и завершенными. В этом еще большом классе явлений необходимо выделить и охарактеризовать все то, что является симпрактически и симфизически завершенным. Если это удастся, то мы получим, как можно полагать, более или менее однородный остаток случаев, в которых действительно внутренне необходимая синтаксическая завершенность тем не менее отсутствует, поскольку контекст делает ее избыточной. Причины, по которым завершенность оказывается ненужной, заключаются иногда в явной фразеологичности выражения, или же их можно установить путем филологического анализа конкретного отрезка текста. Выражения типа ire ad Jovis 'идти к (храму) Юпитера' легко интерпретируются.

Тот, кто исходит из краткого определения, данного Г.Германом: ellipsis est omissio vocabuli, quod et si non dictum tamen cogitatur 'эллипсис — это опущение слова, которое хотя и не произносится, но мыслится', — в каждом отдельном случае задумается, обязательно ли надо что–то примысливать. Этого корректно требует Б. Мауренбрехер в своей статье «Латинский эллипсис, понятие предложения и формы предложения»[121]. Исходя из нуждающегося в толковании латинского материала, он формулирует несколько правил, с помощью которых можно совладать с докучливыми любителями эллипсиса. Никто из современных филологов не станет высказывать сталь же далеко идущие предположения относительно опущения, какие делались грамматистами–стоиками, но, по мнению Мауренбрехера, еще кое–что нуждается в смягчении. Мне кажется, что идя по нашему пути, этого можно достичь значительно проще и более удовлетворительным образом, чем если применять три сформулированных Мауренбрехером правила. Согласно им, об эллипсисе нет речи:

«1. Если элементы общего представления (предложения) вообще не получают языкового выражения, а пребывают не выраженными в сознании говорящего и слушающего (читающего) и при этом понимаются из ситуации.

2. Если эти элементы выражаются не языковыми средствами, а иным способом (жестом, мимикой, оптическими и подобными знаками, другими звуками и т. д.).

3. Если они восполняются из других предложений (большей частью предшествующих): а) того же отправителя, б) из речи другого собеседника (как в любом ответе) » (Maurenbrecher. Ор. cit., S. 236).

Второе правило касается того, что вслед за Вегенером имели в виду все, кто занимался средствами указания, в частности Пауль и Бругман. После тщательного анализа указательного поля и функции указательных слов вряд ли можно добавить что–либо существенное. В третьем пункте специально обращается внимание на важный факт анафоры (ретроспекции, проспекции в контексте, осуществляемой как языковыми, так и неязыковыми средствами). Именно с этого мы начнем рассмотрение объединения в одно целое главного и придаточного предложений. Только первое правило может дать повод для критических замечаний. Психологи из окружения Вундта и Пауля, по нашему сегодняшнему разумению, слишком поверхностно относились к своим психологическим построениям. Откуда Мауренбрехеру могут быть столь досконально известны «представления» собеседников, что он в состоянии решить: то–то и то–то мыслится, но не выражается языковыми средствами? Такими спорными знаниями в наше время нельзя оперировать даже в тех случаях, когда из вполне обоснованных соображений филологического порядка желают приостановить поток эллипсисов. Каждый, кто дает себе труд познакомиться с тщательными протоколами психологии мышления, увидит, как мало предметных представлений удается реально обнаружить в психике отправителя и получателя. Но поток эллипсисов можно остановить до его нарастания, если удастся показать, что предпосылка ложна: все осмысленно употребленные слова должны стоять в синсемантическом окружении, поддерживаться контекстом. Лишь это является эффективным средством против докучающих нам на протяжении двух тысячелетий эллипсисов,