Аналогия из сферы геральдики

Несколько слов в заключение. Логически рассуждая, каждый чувственно воспринимаемый предмет, используемый в конкретном случае в качестве языкового знака (сюда ради простоты можно было бы отнести и «процессы»), занимает свое четко определенное место в пространстве и, следовательно, имеет предметное окружение. Даже напечатанные в книгах символы, которые мы накапливаем в библиотеках, будучи чувственно воспринимаемыми предметами, стоят Где–то и как–то на бумажной поверхности и прочно там закреплены. В нашем анализе важно выяснить, релевантно ли такого рода прочное сцепление для их назначения как знаков. Бумага в книгах представляет собой не что иное, как равнодушный носитель (разумеется, необходимый), который, согласно пословице, послушно и терпеливо выносит все. Точно так же типографская краска готова любую форму сделать визуально воспринимаемой. Но совсем по–иному, чем бумага соотносится с изображенными на ней черными фигурами. соотносятся товар с напечатанным на нем его названием и вообще каждый носитель языкового знака с этим знаком, если этот знак выступает как его имя. В этом случае прикрепление знака становится физическим, доступным для чувственного восприятия критерием соотнесенности. Поясним метод прикрепления еще на одном сопоставимом примере, интересном с исторической точки зрения, — на примере герба.

В средневековье, когда неистово увлекались символами, очень широко были распространены гербы, более благородные, нежели современные товарные знаки. Этикетки и гербы возникли, видимо, очень давно и имеют отчасти родственное происхождение. Ведь знаки собственности изобретал и почитал создающий и охраняющий собственность homo socialis. И тот же самый объединявшийся в социальные союзы человек создавал там, где это было необходимо, знаки своих союзов, знаки принадлежности к ним. Как известно, средневековые геральдические фигуры первоначально появились на стягах военных дружин и лишь с XIII столетия стали оформляться как наследственные символы собственности и главным образом как символы рода, что в некоторых случаях интересно с сематологической точки зрения. Вспомним, например, о том, как на вершине своего кратковременного существования (на протяжении трех или четырех столетий) рыцарский герб появлялся во время торжественных ристалищ. Герб помещали обычно на щите его владельца, и герб характеризовал того как рыцаря имярек. Но функция герба не ограничивалась ролью простого диакритического знака, герб прославлял род и повествовал также о личных достоинствах и судьбе своего владельца. А для этого ему, как всякому сложному репрезентативному средству, требовалось поле репрезентации (Darstellungsfeld). Поверхность щита была местом, где можно было поместить многое; ей был придан статус репрезентативного поля, и она была превращена в знаковое поле. На щите были верх и низ, правая и левая стороны, а многообразные его членения создавали большее или меньшее разнообразие синтаксически релевантных позиций для элементарных символов. Все вместе взятое вполне корректно называлось «полем» или «полями».

Тот факт, что при этом не развился целостный метод репрезентации объясняется, конечно, не недостаточностью внешних средств, не отсутствием необходимого богатства элементарных символов и полевых значимостей. Ни геральдические правила профессиональных герольдов того времени, ни университетские профессора геральдики не смогли удержать живое творчество в рамках четкой системы. Прусское главное геральдическое управление (с 1706 г.) занималось, по существу, лишь корректной регистрацией, а превосходно задуманная — с сематологической точки зрения — попытка обновить и реформировать геральдику, предпринятая Наполеоном, намеревавшимся последовательно и ясно отразить в гербах иерархию своего чиновного дворянства, не смогла закрепиться. Но в данном случае повлияли, по–видимому, не сематологические, а иные причины[116].

Весь герб представляет собой, таким образом, поле символов с элементарными знаками, которые получают свои значения соответственно месту, занимаемому ими в поле; ведь отнюдь не безразлично, как расчленено все поле и на каком месте стоит элементарный знак. Все вместе взятое представляет собой зарегистрированный в геральдическом реестре родовой герб. Он использовался в симфизическом окружении: его носили, например, на турнирах, его укрепляли на воротах родового замка, его прикрепляли как знак собственности к любым движимым предметам. И такое прикрепление было релевантно во всех случаях использования герба. Для герба прикрепление было. регулярным, тогда как для языковых знаков оно является лишь вторичным.

Сравним еще герб с надписями на надгробиях и т.п. В таких надписях часто содержатся указательные слова, которые поддерживают прикрепление и уточняют его. Кто же является в таком указательном поле отправителем, а кто — получателем? Иногда говорит надгробие, а иногда тот, кто стоит рядом: «Здесь почиет во бозе г–н N.N.» Однако к подошедшему к могиле человеку может обращаться и сам покойный: «Путник, ты идешь в Спарту... и зришь нас покоящимися здесь...» Ясно, что в следующем случае говорит не надгробие, а стоящий перед ним гид: «эту каменную башню... hoc monumentum erexit Carolus Theodorus»[117]; иначе обстоит дело в случае колокола, провозглашающего: vivos voco, mortuos plango, fulgura frango 'зову живых, оплакиваю мертвых, укрощаю молнии'[118]. Я не знаю, можно ли придумать еще более сложные коммуникативные ситуации; их, если такие ситуации вообще встречаются, можно было бы, вероятно, обнаружить среди очень изобретательных надписей на альпийских памятных знаках[119].

Герб не имеет собственных указательных знаков; ему пришлось бы их заимствовать из языка, как это не так уж редко бывает на старинных монетах. Подобная ситуация заслуживает пристального внимания, поскольку она подготавливает вопрос общего характера: как обстояло дело с исторически древнейшими фиксациями произнесенных слов на кусках коры, дерева или камня? В таких случаях оказывается невозможной помощь указательного пальца, помощь особенностей голоса и качества звуков; разве это обстоятельство не создавало значительных первоначальных трудностей? Ответ гласит: во всяком случае, не там, где наглядное указание (demonstratio ad oculos) и в разговорном языке стало уже устаревшим, — устаревшим, как нас учит эпическое повествование достаточно хорошо развитой человеческой речи. Вместе с тем наглядное воспроизведение достаточно хорошо развитой драматической человеческой речи не могло не сталкиваться с первоначальными трудностями. Я полагаю, что настоящий артист, а также любой говорящий в театральной манере в древности беспомощно стоял бы перед камнем, если бы ему пришло в голову зафиксировать свое творение доступным для зрительного восприятия способом. Слепой Гомер, напротив, без каких–либо трудностей мог бы воспользоваться грифелем; это может сделать и законодатель. поскольку он в другом смысле освободился от необходимости указывать жестом.

Замечания о понятиях: идеальное соответствие (ideell zugeordnet) существует между называемым и каждым словом, стоящим в словаре, то есть они соотнесены в пределах, действительных для того языкового сообщества, для которого был создан словарь и в котором это слово используется. Соотнесены в том же смысле, в каком соотнесены герб и тот род, которому он принадлежит. Связанными психофизически оказываются в пределах речевой компетенции индивида (кратко говоря) звуковой и предметный образы слова. Интенционально намеченной целью, более или менее успешно интенционально достигнутой в конкретных речевых ситуациях является названный объект номинации; конечно, во всех тех случаях, когда член данного языкового сообщества в качестве отправителя осмысленно и корректно употребляет определенное название или когда он в качестве получателя языкового сообщения корректно понимает встретившееся в этом сообщении слово.

Если не разграничивать четко эти три вполне обоснованных тезиса, там, где этого требует концептуальная четкость, возникает невообразимая путаница. Так, она фактически присутствует и в очень солидном в остальных отношениях труде де Соссюра. Конечно, все три случая каким–то образом связаны друг с другом, но отнюдь не так, чтобы можно было высказывания о них просто–напросто соединить знаком равенства или выражением «то есть». Но особенно вопиюще грешат те, кто в решающем месте контекста с помощью «то есть» эксплицитно или имплицитно соединяют высказывание о переживании (и о содержащейся в нем интенции) с высказыванием о психофизических предпосылках возникновения самого переживания (и содержащегося предположения об ассоциировании «звукового образа» и «предметного образа»). В случае прочного соединения зрительно воспринимаемого образа наименования с названным, чувственно воспринимаемым предметом, такого соединения, которое в зависимости от обстоятельств можно интерпретировать как эффективное симфизическое окружение, подобное прикрепление становится индикатором (идеальной) соотнесенности. Ничего иного мы не констатировали.