Роль урбанизации в российском историческом процессе

В исторической науке существует два основных подхода к категории «урбанизация». Для первого характерно расширительное понимание этого явления как развития городов независимо от специфики цивилизаций, общественных систем, исторического времени и т.д. В этом смысле урбанизацию изучают даже археологи. Второе понимание исторически (и хронологически) более узко и связано с радикальными общественными изменениями, начало которым было положено мануфактурной стадией производства и последующим промышленным переворотом. Именно изменения в сфере производства дали толчок принципиально новому явлению, которое может быть обозначено, как переход от сельского к городскому обществу. Автор рассматривает урбанизацию в этом смысле, как «урбанизационный переход». Между двумя явлениями во всех странах можно проследить даже чисто количественную границу, свидетельствующую, однако, об их качественных различиях: так, в России были неоднократные взлеты и упадки городской жизни, причем на протяжении ряда веков удельный вес горожан колебался в пределах 3— 10%, тогда как со второй половины XIX в. обозначился устойчивый и все ускоряющий рост (примерно за полвека удельный вес горожан вырос на 3%, составив к 1897 г . 15% всего населения, тогда как на последующую прибавку в 3% понадобилось менее 2 десятилетий — к 1914 г . их удельный вес поднялся до 18%).

Суть урбанизации — в территориальной концентрации человеческой жизнедеятельности, ведущей к ее интенсификации и дифференциации вплоть до выделения городских ее видов, что обусловливает складывание новых форм и пространственных структур расселения и распространение городского образа жизни. Определяющая черта урбанизации — именно концентрация разнообразной жизнедеятельности и условий ее обеспечения, из которой вытекают все остальные. Важнейшие показатели урбанизационного процесса — радикальное изменение места и роли города в обществе, прежде всего в экономической жизни, рост численности и удельного веса городского населения за счет сельского, распространение поселений городского типа, т.е. не только вытеснение деревни городом, но и некое «городское» преобра зованне деревни. Данное явление можно охарактеризован как комплексный модернизационный процесс, включающие чрезвычайно высокое по историческим темпам, радикальное преобразование всех сторон общественной жизни на «городских» началах: производственной, экистической, социально-демографической и социальной структур, изменение в течение четырех-пяти поколений качества населения, структуры его занятости и образа жизни, менталитета и многого другого.

Темпы урбанизации оказывают прямое влияние на скорость исторического процесса: относительная стабильность хозяйственных структур и городского населения в докапиталистических обществах была одним из важных факторов медленных качественных изменений во всей совокупности общественных отношений. Концентрация передовых производительных сил в городе, обусловливающая смены технологий и вызванные ими социальные сдвиги, оказалась антиподом рассредоточенности и консерватизма деревни. Независимо от форм общественного устройства, для индустриализировавшихся стран в конце XIX—XX вв. были характерны некоторые общие фундаментальные процессы, причем именно изменение места города в социально-территориальной организации общества, в системе размещения производства и населения имело решающее значение. Естественно, везде эти процессы имели и свою специфику.

Существеннейшим образом повлияла урбанизация и на ход российской истории. Весь XX в. прошел под знаком радикальных перемен, но среди всех фундаментальных и одновременно форсированных, крайне сжатых во времени трансформаций, универсальная и важнейшая, по мнению автора, — переход общества из сельского состояния в городское. Невиданный в истории темп изменений, переворачивавших жизнь буквально каждого человека в течение его жизни, затронувших все поколения настолько, что последующие существенно отличались от предыдущих, — этот темп создал особое, редкое в истории качество социальной жизни — глобальную нестабильность, протяженную во времени. Причем, если раньше источником социальной нестабильности были, как правило, политические явления (войны, акции государства, социальные возмущения и т.п.), носившие преимущественно ситуационный характер, ограниченные во времени, то в XX в. этот источник переместился прежде всего на уровень фундаментальных, глубинных общественных явлений. Этим источником был форсированный переход к индустриальному и одновременно городскому обществу, начавшийся еще в конце прошлого века. Переход был закономерный и вынужденный, если рассматривать развитие России в контексте мировой цивилизации, «догоняющий» — относительно уровня опередивших страну государств. В тех случаях, когда фундаментальная нестабильность дополнялась ситуационной (неудачные войны, резкие и неадекватные изменения важных общественных институтов и т.д.), общий потенциал нестабильности резко возрастал, ведя к социальным взрывам, революциям, последующим трансформациям общественно-государственной системы или ее полному слому (революции 1905, 1917 гг.).

«Базовая» общественная нестабильность, связанная с урбанизационным переходом и вытекающими из него социальными изменениями (тем более в столь огромном, территориально, этнически, социально дифференцированном государстве, как Россия, что само по себе было комплексом мощных центробежных и дестабилизирующих факторов), должна была быть компенсирована жесткой государственной системой. Ценности «существования», «выживания» социального (в данном случае государственного) организма, как правило, оказываются более значимыми, нежели интересы и ценности тех или иных социальных групп. Здесь лежит ключ к возникновению общественно-политических моделей, которые очень условно можно обозначить как «правый» и «левый» тоталитаризм, или к отчетливой тенденции тоталитаризации (хотя бы и временной, ситуационной) большинства стран, осуществлявших урбанизационный переход, включая резкое усиление бюрократической машины (на ранних и средней стадиях урбанизации) в самых «демократических» государствах.

Россия не была исключением. Более того, она изначально, из-за исторического пути и цивилизационной специфики была «предрасположена» к жесткости государственных структур. Начальная стадия урбанизации еще более усилила эту предрасположенность. Демократия в принципе не могла утвердиться в результате Февральской (1917) революции в России — стране с огромным преобладанием крестьянства, разлагавшейся общиной, быстро росшими индустрией и городами, мощными «маргинальными» слоями полусельского-полугородского населения, т.е. с фундаментальной социальной нестабильностью, на которую к тому же наложилась ситуационная — затяжная, неудачная, невиданная по масштабам жертв первая мировая война. Правая или левая диктатура в таких условиях была неизбежна. Большевистская альтернатива оказалась более жизнеспособной. В результате переход к городскому обществу Россия совершила в рамках леворадикальной «тоталитарной» («советско-коммунистической») модели.

Сложившееся в результате октябрьского (1917) переворота и гражданской войны общество в основе своей содержало зародыш тоталитарности. Это означало, в частности, огромную роль идеологии во всех сферах, стремление государства контролировать и регулировать как можно больше областей общественной жизни. Полностью тоталитарные структуры сформировались к середине 1930-х гг. Однако изначально общество рассматривалось большевистской правящей партией в качестве средства достижения определенных целей, вытекавших из установок партийной программы, в свою очередь являвшейся приложением марксистско-ленинской доктрины к российским условиям. Естественно, реальная политика не была прямым воплощением партийной идеологии, но марксистская доктрина в целом, хотя и в преломленном виде мировоззрения вождей, неизбежно оказывала на нее влияние. Вопрос только, в какой степени, в каких формах, в каких областях, в какой конкретно-исторической ситуации.

Большевизм перевернул все общество. Но, оставаясь в рамках «государственной» идеологии (а при другой он был бы отторгнут Россией), он не мог переменить направления базовых, фундаментальных процессов: в рамках «коммунистической» модели решались все те же общецивилизацион-ные проблемы перехода к индустриальному и городскому обществу. Возникновение советской тоталитарной системы в начале XX в. было одним из способов выхода урбанизировавшегося и маргинализированного общества из ситуации глобального общественного кризиса, причем в тех условиях он оказался единственно реализуемым. Но не только. Это был еще особый способ решения национально-государственных проблем путем предельной концентрации ресурсов нации на ключевых направлениях, позволявший решать ей острейшие внутренние и внешние противоречия, отстаивать государственную целостность и независимость страны, наращивать ее «вес» в мировых делах, создавать и укреплять экономическую мощь, изменять «качество» населения, уровень и условия его жизни. Происходило это в условиях жесткого противостояния враждебному миру, в борьбе за удержание страны на уровне жизнеспособного в техногенной цивилизации сообщества. И суть глобального конфликта заключалась не только в конфликте идеологий и общественных систем, но и в геополитическом, социокультурном, шире — «цивилизационном», соперничестве западной и евразийской (в лице России) локальных цивилизаций: Запад объективно был заинтересован в ослаблении и распаде единого Российского государства независимо от существовавших в нем общественного строя и политических режимов. Возможно, «тоталитарность» оказалась способом самосохранения российской цивилизации (при всех ее деформациях) в объективно тяжелейших условиях модернизации XX в.: в индустриальном рывке, урбанизационном и демографическом переходах, трансформации экистической и социальной структур, в противостоянии внешнему давлению враждебного мира, в том числе в отражении и сдерживании прямой агрессии.

Тоталитаризм в его коммунистической модели явился формой трансформации традиционного российского общества в городское. Не изменив основного направления развития материальной базы российского общества, явившегося общим для всей современной техногенной цивилизации, он в чем-то даже ускорил этот процесс, заставив, однако, народ платить более высокую цену (колхозное крепостничество, массовые репрессии, низкий уровень жизни, отсутствие гражданских свобод и т.д.). Другие социальные издержки оказались меньше, чем в странах с рыночной экономикой (отсутствие безработицы, гарантированный потребительский минимум и др.).

Социальная «цена» этого перехода оказалась значительно выше, чем могла бы быть при «правой» альтернативе, которая, несомненно, не допустила бы столь радикальной ломки социальных институтов и отношений, но в значительной степени это была цена более форсированного перехода: «левый» тоталитаризм, выступая от лица «низших» классов, т.е подавляющего большинства населения, имел существенно больше рычагов мобилизации ресурсов и решения выдвигаемых задач, чем дворянско-буржуазная диктатура.

Для понятия «тоталитаризм», выработанного на Западе «тоталитарной школой» в качестве научной категории для обозначения ряда разновидностей «недемократических» обществ и действительно «схватившего» некоторые сущностные моменты прежде всего советского режима, характерен односторонний негативизм. Связано это с тем, что оно сразу же приобрело аксиологическую нагрузку, обозначив «антиценность» индивидуалистического западного сознания. Результатом является явная пристрастность оценок всех режимов, подводимых под эту категорию, а тоталитаризм стал синонимом «мирового зла», выйдя далеко за рамки науки.

Однозначные позитивные или негативные оценки в истории, думается, вообще неприемлемы: в них пропадает историчность подхода к явлениям. «Красный» тоталитаризм в отечественной истории также не был только насилием над обществом: он просто не мог бы утвердиться, если бы не имел социальной почвы и не получил широкой поддержки если бы не решал (своими методами) действительно насущных проблем общественного развития, в том числе в большей или меньшей степени поступаясь доктринальными принципами.

Марксизм в конечном итоге в рамках советской система оказался «переварен» Россией, хотя далеко не полностью Действительно, бюрократическое государство подмяло по, себя все общество, пронизав все его структуры и слившие с ним, заменив социальную дифференциацию по признаку владения собственностью дифференциацией на основе отношений распоряжения ею. Такого итога не предвидели «основоположники», но иначе быть не могло при применении доктрины на практике, да еще в российских условиях. Парадоксальным образом в некоторых своих фундаментальных характеристиках российское общество в лице Советской России и СССР вернулось на круги своя. Более того, по оценкам многих обществоведов, использующих марксистскую парадигму, в социальных отношениях оно было как бы отброшено в феодальный и даже дофеодальный период, превратившись в причудливый симбиоз «азиатского способа производства» и распадающегося родового строя, «военной демократии». Однако происходили эти процессы в эпоху техногенной цивилизации, породив, на наш взгляд, уникальное историческое явление, присущее только XX в.

Политическая практика, сформировавшись на основе идеологии, оказалась подчинена логике развития техногенной цивилизации, переплетенной с логикой эволюции самой системы. И выросшая из доктрины система была скорее не воплощением идеальных конструкций теоретиков, а зеркальным отражением основной ветви развития в рамках этой цивилизации. Если оставить в стороне идеологическое оформление советской социальной практики, то можно заметить, что принципиальные отличия от западных демократий заключались в мере государственного вмешательства в социальную жизнь вплоть до почти полной ликвидации гражданского общества, тотального смешения общества и государства. Однако базисные элементы оставались весьма близкими. Не случайно научно-технические, производственные достижения Запада являлись точкой отсчета для продвижения советской экономики, политическим воплощением чего стал лозунг «Догнать и перегнать!», имманентный с тех пор (в различных вариантах) всей советской политике вплоть до распада СССР.

На наш взгляд, есть объективные основания для точки зрения на всю советскую историю как историческую форму модернизации стран второго эшелона капиталистического развития. Эта позиция небесспорна, но она исторична и обладает значительным объяснительным потенциалом. В ее рамках становится понятна закономерность перехода большевиков от романтической установки на мировую революцию, характерной для революционеров ленинской формации, к государственной, шире — имперской, позиции Сталина. Были изменены приоритеты, и Советская Россия стала рассматриваться не как средство победы мировой коммунистической революции, а как самодостаточное государственное образование со своими интересами, в том числе геополитическими, а мировое революционное и коммунистическое движение объективно превратилось в продолжение государственной политики «другими средствами».

Логика развития системы, выросшей из партийной диктатуры, отбросила многие ее собственные исходные идеологические установки, доктринальные догмы. Среди них — утопическая идея отмирания государства, вместо чего на практике утвердилось «сверхгосударство». Вместо ликвидации социальной дифференциации, а на этой базе классов, были заложены просто иные ее основания. Аналогично и утопическая идея дезурбанизации в рамках индустриализирующегося общества как способа преодоления «противоположности города и деревни» отпала сама собой. Это стало следствием того, что индустриализация диктовала необходимость концентрации людских ресурсов в городских поселениях, и политический курс на восстановление промышленности, а затем и на форсированную индустриализацию не оставлял надежд на «более-менее равномерное расселение» по всей стране. Форсированная индустриализация могла субъективно рассматриваться как инструмент социалистического строительства, но объективно была средством укрепления государственной, в том числе военной, мощи.

Урбанизация явилась одной из функций этого процесса. Независимо от того, как осознавали урбанизацию вожди СССР, ее осуществление объективно явилось центральной задачей для страны, поскольку переход к городскому обществу (в широком смысле, включая индустриализацию) определял магистральное направление в развитии современной техногенной цивилизации. В ее рамках советская система чем-то оказалась менее, а в чем-то и более эффективной, чем ее альтернатива — демократии с рыночной экономикой. Она сумела совершить, хотя и огромной социальной ценой, мощный индустриальный рывок, пройдя за кратчайший исторической срок путь от страны преимущественно сельскохозяйственной к лидерству в целом ряде отраслей, в том числе высоких технологий (атомная энергетика, космос и др.). Система смогла совершить прорыв в уровне образования всего населения, без чего был невозможен прогресс. Она оказалась сильнее в смертельной схватке с другой праворадикальной тоталитарной системой — германским фашизмом, ибо оказалась способной мобилизовать меньшие ресурсы в противостоянии потенциалу фактически всей Европы и использовать их результативнее (хотя опять же принеся огромные, далеко не всегда оправданные жертвы).

Методы концентрации «любой ценой» всех ресурсов на немногих направлениях позволили быстро индустриализовать страну, восстановить ее после военной разрухи, в 1950-х гг. стать ей вторым членом «атомного клуба» и первой совершить прорыв в космос. На той же основе концентрации к концу 1950-х гг. СССР вошел в первую-вторую десятку (по разным методикам оценки) стран по уровню жизни населения. В 1960-е гг. был совершен рывок в военно-технической области, а затем достигнут военно-стратегический паритет с США, прежде всего в ракетно-ядерном вооружении.

Таким образом, тоталитаризм не изменил основного направления развития ни российского общества в целом в рамках техногенной цивилизации, ни урбанизационного процесса: он придал им особую форму и задал форсированный темп. До определенной стадии он способствовал сокращению отставания России от лидеров технологической гонки XX столетия.

Однако советский тоталитаризм так и не сумел решить те главные задачи, которые декларировались доктриной и ради чего система приносила в жертву целые поколения, — не смогла не только обеспечить всеобщее благосостояние, но и просто нормальную, достойную человеческого существования жизнь, хотя бы «накормить» народ, без хронических дефицитов и очередей (львиную долю национального богатства съедали ВПК и бюрократический аппарат). На «системные» противоречия накладывался комплекс острейших противоречий самой техногенной цивилизации, большинство из которых в процессе ее развития лишь углублялось. Форсированное развитие общества в ее русле в форме тоталитарной системы усиливало эти противоречия многократно. Кроме того, советская система имела и собственную логику развития, и свои системные противоречия. Создавая современную индустрию, развивая города, формируя новые социальные слои, связанные со сложными видами деятельности и обладающие высоким образовательным уровнем, тоталитаризм подрывал свои основы. Прервать эти процессы он не мог в силу как собственных идеологических, так и чисто прагматических оснований: обязывало соревнование с системой-антагонистом, да и просто условия выживания в современном мире. С конца 1960-х гг. экономический прогресс оказался блокированным неадекватными реформами, разбалансировавшими командно-административный механизм управления, а слом его, замена на другой с неизбежностью вели к фактическому демонтажу всей системы.

Переход от сельского к преимущественно городскому обществу сопровождается сосредоточением в городе преобладающей части населения. Города, особенно крупные, становятся ведущими звеньями системы расселения, в основе формирования которой лежат главным образом экономические процессы территориальной концентрации производительных сил. Деятельность жителей городских поселений связана преимущественно с промышленностью, транспортом, торговлей, управлением и другими видами несельскохозяйственных отраслей. Структура городской экономики, а вместе с ней и занятость населения меняются со сменой стадий индустриального общества и с развитием урбанизационного процесса. Основная тенденция с определенного этапа урбанизации — расширение занятости в непроизводственных отраслях, которая выражена тем сильнее, чем больше город. Параллельно намечается сначала относительное, а затем и абсолютное сокращение занятости в сфере производства. Для этапа перехода к постиндустриальному обществу, сопровождающемуся субурбанизационными процессами, характерна тенденция формирования вместо точечных городских поселений локальных систем расселения и размещения производства типа агломераций, мегаполисов и др., «вымывания» части населения крупнейших городов и рассредоточения их на городской периферии и в пригородах. Таковы общемировые закономерности и тенденции развития урбанизацнонного процесса.

Отечественная урбанизация, несмотря на внесенные системой значительные деформации механизмов и специфику проявлений, в целом подчинялась этим универсальным закономерностям, которые во многом определялись индустриализацией. Между тем действовал целый комплекс факторов, еще до революции породивших специфический российский тип урбанизации, существенно отличавшийся от западноевропейского. Советская история вызвала к жизни еще более специфичную «социалистическую» модель, которая, тем не менее, не только оказалась во многом восприемницей российской урбанизации, но и гипертрофированно воспроизвела ряд ее особенностей.

«Родовая» специфика отечественной урбанизации определялась комплексом исторических, географических, природно-клнматических, геополитических, цивилизационных и иных факторов. Преимущественно колонизационный характер освоения территории по мере расширения государственных границ определил особую роль государства в градообразовании: огромная часть российских городов вырастала из военно-административных поселений, постепенно наращивая круг градообразующих функций, но обычно сохраняя в качестве основных функции, связанные с «государевой службой».

Основа сети российских городов формировалась веками. Вместе с тем заложенная в конце XVIII в. структура городской сети на территории Российской империи при всех последующих дополнениях и изменениях в целом сохранилась вплоть до революции 1917 г . Единое абсолютистское государство определяло единство фундаментальных процессов городского развития во всех концах империи, воплощавшееся в инициировании государством градообразования и зависимости от него функциональной эволюции городов. Как правило, в образовании городов ведущей была административная функция: чем выше был административный статус, тем относительно (на данной территории) крупнее был город. В 1856 г . из 701 города Российской империи (без Польши и Финляндии) 62 было губернских и 498 — уездных городов, т.е. почти 80% городов имели административные функции. Со становлением капиталистического рынка и началом индустриализации роль административной функции в урбанизационном процессе постепенно, хотя и медленно, снижается и возрастает значение в первую очередь промышленных функций. В 1910 г . в России было 775 городов, из них 77 губернских, 541 уездных и 157 заштатных. Таким образом, административный статус имели те же 80% городов, т.е. удельный вес городов с административными функциями при некотором росте числа городов в целом остался прежним. (Хотя в это число поселений с официальным городским статусом не были включены 86 посадов, местечек и слобод, имевших ряд городских признаков.) Непосредственное «присутствие» государства в жизни большинства городов империи, где бы они ни находились, через административные городские структуры определяющим образом влияло на городское развитие, формировало структуру городских поселений, их функции, облик и образ жизни горожан.

Помимо функционального «структурирования» большинства городов вследствие их военно-административного происхождения и назначения, государство регулировало их жизнь законодательно, при этом степень вмешательства в городские дела была существенно больше, нежели в жизнь села, где власть при крепостном праве отдавалась преимущественно помещику, а в дальнейшем — общинным институтам. Регулирование институтов городского управления, сословной, финансовой, налоговой политики, торговли и промышленности — таковы основные каналы фактически всеохватывающего государственного прямого и косвенного вмешательства в городскую жизнь.

Еще одним «объединяющим» фактором в развитии городов различных регионов было русское население, игравшее во многих национальных районах страны, особенно с неразвитой или прерванной городской традицией, определяющую роль. Ряд городов Средней Азии, Кавказа и Закавказья и других регионов Российской империи вырос из казачьих и военных поселений, развитие которых определялось становлением промышленности, осуществлявшимся русскими и «русскоязычными» специалистами и рабочими. Последняя тенденция относится преимущественно к концу XIX — началу XX в., и именно она получит особенно интенсивное развитие в советское время.

Естественно, в различных регионах Российской империи, тем более в разное время вошедших в ее состав, с ее многообразием географических условий, этно-социальных, религиозных, культурно-исторических особенностей, городская жизнь не могла не иметь специфики. Прежде всего это относилось к городам национальных окраин, позднее других включенных в состав империи, а тем более к тем, которые имели прочные традиции городского развития (Прибалтика, бывшие территории Речи Посполитой, частично Закавказье и Средняя Азия). Существенно различным был и уровень урбанизированности регионов империи. Как правило, восточные и северные губернии отличались не только меньшей общей плотностью населения, включая городское, но и меньшим удельным весом горожан в составе всех жителей. Так, в 1913 г . в Сибири горожане составляли лишь 10% всего населения (в целом по стране— 18%), причем почти все городское население было сосредоточено вдоль железных дорог. Вместе с тем существование в едином государстве, с огромной ролью центральной власти в значительной степени нивелировало и основные различия, выходившие за рамки этнокультурных и религиозных. Чем дольше территории входили в состав империи, а также чем меньше были собственные национальные городские традиции, тем сильнее было это общегосударственное начало в городской жизни регионов.

Если в Западной Европе города вырастали из экономических интересов местной территории, то в России — из интересов расширяющейся империи. Европейские города еще в средневековье становились субъектами политической жизни и городского права, опорой формировавшегося гражданского общества, тогда как российские всецело подчинялись государству. Природно-климатические условия и характер освоения огромной территории определили и ряд других особенностей, в том числе крайнюю неравномерность расселения при общей малой плотности населения. Следствием этого были огромная неравномерность в распределении городских поселений по территории, на порядок (а в ряде регионов на несколько порядков) меньшее число городов на единицу территории, чем в Европе, вынужденный «узловой» характер освоения территории, при относительно немногих точках концентрации городского населения. Эти и ряд других особенностей во многом предопределяли характер «урбанизационного перехода» России независимо от типа ее общественного устройства и были унаследованы советской урбанизацией.

Таким образом, советский город отнюдь не возник на пустом месте. Можно говорить о частичном прерывании революцией и ее последствиями исторической преемственности во многих областях общественной жизни, в том числе городской (разрушение старого государственного механизма, ликвидация рыночных отношений, слом социальной структуры с уничтожением целых классов и сословий и др.), однако ряд фундаментальных механизмов и процессов, связанных с городским развитием, парадоксальным образом был восстановлен и воспроизведен. Еще более жесткая, чем при империи, центральная власть по-прежнему оказывалась главным «градообразующим» фактором, определявшим, где, какие города строить, как развиваться старым, причем степень и «глубина» государственного вмешательства и контроля неизмеримо увеличились, а набор инструментов расширился: от жесткого нормирования различных «мелочей» до прямого руководства из центра. Таким образом, в некоторых решающих процессах городского развития преемственность с имперским периодом вполне сохранилась и корни ряда явлений в городской жизни следует искать еще в дореволюционной эпохе.

Вместе с тем большинство городов как полифункциональные поселения, с экономической структурой, базирующейся на индустриальных отраслях производства, сформировалось, приобрело свой социально-экономический статус городского поселения уже при Советской власти, даже если ранее они и носили название города. Так, к 1989 г . за годы Советской власти было образовано более 1300 городов при общей численности 2190, т.е. почти 2/3 всех городов, и в основе их создания также лежали преимущественно экономические процессы. Остальные, сохранившиеся с дореволюционных времен, радикально изменились по своему месту в обществе, функциям, численности жителей, градообразующим составляющим и другим параметрам. Таким образом, общественная система, сформированная после 1917 г ., являлась той средой, в рамках которой собственно и проходили основные стадии урбанизации страны. Это значит, что общественная система не могла не оказать огромного влияния на все стороны урбанизационного процесса: механизмы градообразования и развития городов, темпы урбанизации, ее социально-экономическое содержание и т.д. Вопрос только в том, насколько существенно было это влияние на градостроительство, на развитие уже существовавших городов, шире — на многосторонний процесс урбанизации, насколько она смогла трансформировать этот универсальный для современной техногенной цивилизации процесс, какова мера специфичности советской урбанизации.

Развитие советской урбанизации оказалось некой результирующей комплекса взаимосвязанных факторов, явлений, процессов. Безусловно, марксистско-ленинская доктрина оказала существенное влияние на урбанизационный процесм в стране, но так же, как общественное развитие в целом не было тождественно ни ее фундаментальным ценностям, ни конкретным «предначертаниям» основоположников и вождей, а являлось ложным продуктом воздействия идеологизированной, но относительно «самостоятельной» политики на сопротивляющийся «социальный материал», так и ход «ее социалистической» урбанизации и ее исторические результаты к моменту крушения системы оказались весьма далеки от теоретических замыслов и предсказаний и немецких теоретиков в XIX в., и их российских восприемников-практиков в веке XX.

В СССР развертывание урбанизации как широкого процесса, определяемого индустриальным развитием, относится к эпохе «социалистического строительства». В период гражданской войны происходила ситуационная дезурбанизация, а в условиях нэпа — преимущественно восстановление городов и городской жизни, в чем-то даже возвращение к дореволюционным механизмам городского развития. Мощный толчок урбанизации, но уже на иной основе был дан во второй половине 1920-х — начале 1930-х гг. «Социалистическая индустриализация» как процесс социально-экономический и урбанизация как комплексный, в частности социально-демографический, процесс оказались неразрывны. Будучи общим явлением для всех социально-экономических систем в XX в., в советской модели социализма урбанизация не только приобретала свое социальное содержание, но и имела особый, государственный движущий механизм. Советская урбанизация оказалась форсированной, и уже поэтому весьма специфичной, однако намного большая специфика (а в чем-то и уникальность) заключена на более глубоком, сущностном уровне, в ее «системных» механизмах.

После Октябрьского переворота и особенно со свертыванием нэпа оказалась отвергнутой естественная социально-экономическая основа этого процесса: развитие рынка, товарно-денежных отношений и т.д. Был прерван по сути лишь начинавший складываться естественно-исторический процесс в сфере социально-территориальной организации общества, хотя и в дореволюционной России он вовсе не был «классическим». Город, как саморегулирующийся, самоорганизующийся, саморазвивающийся организм, как форма естественной концентрации многообразной деятельности, трансформируется в «поселенческое приложение» к форсированной индустриализации. Специфический, во многом «искусственный» характер этой индустриализации, проводившейся «сверху», путем отчуждения государством собственности практически всех социальных категорий и особенно основной массы населения — крестьянства, предельной мобилизации ресурсов, привел и к искусственности и форсированности урбанизационного процесса. Некоторые ученые-урбанисты даже оценивают ее как «псевдоурбанизацию». Вряд ли можно полностью согласиться с такой позицией, но определенные — и весьма существенные — основания для нее действительно есть. Сводятся они к нескольким важным характеристикам советской урбанизации, которая не только отличается от «классической» западной (Западная Европа, США) по многим параметрам, но и привела к утрате советским городом ряда традиционных «городских» черт, которые были присущи дореволюционным российским городам. Причем, разрыв между основными характеристиками дореволюционной и советской урбанизации образовался за несколько «скачков», особенно существенным из которых был на рубеже 20-х—30-х гг.

Важнейшей чертой урбанизации в СССР, как и всей социально-экономической жизни, с тех пор стало то, что она определялась директивно-плановым характером экономики. Причем, ведущей тенденцией стало постепенное распространение планового начала из сферы собственно развития производства, отраслей экономики на все области развития городов, включая социальные, демографические, культурно-бытовые аспекты. Естественно, командно-административная система не могла отменить универсальных законов техногенной цивилизации, которым подчинен урбанизационный процесс. Она лишь предлагала свои формы их реализации, социального воплощения на специфической российской почве. Система не изменила общего направления движения российского общества, включая и урбанизационный процесс. Главное, что она предложила в этой области, — подчинение процесса предельно жесткому государственному регулированию (в определенной идеологической «упаковке»).

Практики «социалистического строительства» вынуждены были, хотя и на свой лад, считаться хотя бы с некоторыми объективными экономическими законами: они не могли «перепрыгнуть» через ограниченность ресурсов и, поставив цель, прагматически подходили к ее достижению. А среди главных условий решения поставленных пятилетними планами задач была дешевизна промышленного и другого хозяйственного строительства, что обеспечивалось и ГУЛАГом, и нищенским уровнем жизни рабочих, и — в ряду других - подходом к градостроению, своеобразной «городской политикой», если можно так говорить о сумме централизованных решений и нормативов, определивших на десятилетия развитие всех советских городов. Минимизация расходов на человека, включая жилищно-бытовые, культурные и иные социальные условия, — так можно было бы определить исходный пункт этого градостроительного подхода.

Тем не менее при всех негативных аспектах советской модели урбанизации, она — в ряду несомненных заслуг системы: именно в ее рамках был осуществлен переход в России от сельского общества к городскому. Естественно, урбанизация не могла не приобрести присущие именно этой специфической системе характеристики. И механизм ее, и процесс, и результат — сложившаяся система расселения и самих городов с основными их общественными параметрами — оказались глубоко «привязанными» к ней.