Оценка целесообразности заимствования

Вполне правомерен вопрос: где граница разумного в процессе заимствования, не может ли приток иноязычных слов растворить и обесцветить русскую речь, лишить ее национальной самобытности?

Отвечая на этот уместный и непростой вопрос, начнем с того, что его (в разных вариантах) уже не первое столетие задают мыслящие патриоты России. Русский писатель XVIII века Александр Петрович Сумароков негодовал по поводу того, что «…восприятие чужих слов, а особливо без необходимости, есть не обогащение, но порча языка… Язык наш толико сею заражен язвою, что и теперь вычищать его трудно; а ежели сие мнимое обогащение еще несколько лет продлится, так совершенно очищения не можно будет надеяться». Сумароков предлагал избавиться от слов фрукты, сюртук, суп, гувернантка, еложь, пассия и заменить их соответственно словами плоды, верхнее платье, похлёбка, мамка, похвала, страсть. Однако язык отреагировал на эти слова избирательно, избавившись от модного в XVIII веке слова еложь (видимо, сыграли роль ассоциации со словом ложь), и уволив в пассивный запас другой галлицизм – пассия. Остальные слова из перечня Сумарокова были освоены языком, поскольку лучше, точнее каких-либо наших исконных слов выражали данные понятия, возникшие в русской действительности. Например, фрукты имеет более узкое значение, чем плоды; сюртук победило как более экономная единица – одно слово, а не словосочетание с несколько абстрактным значением верхнее платье; суп вытеснил похлёбку в разговорную сферу; гувернантка отличалась (и отличается) от мамки кругом воспитательских обязанностей и социальным статусом: первая была образованной женщиной, часто – иностранкой, приглашённой в качестве воспитательницы и учительницы, а вторая была простой, как правило, необразованной женщиной (обычно из крепостных), которую брали в господский дом как прислугу для барчука. Следовательно, язык – саморегулируемый организм, принимающий или отторгающий заимствованное слово независимо от воли конкретного языконосителя (или их группы), даже если этот человек будет таким же гениальным, как, например, А.С. Пушкин, и сделает столь же много для совершенствования родной речи. Ведь и Пушкин иногда ошибался, если пытался предсказать судьбу иноязычного слова. Например, в романе «Евгений Онегин» он использует слово «vulgar», сохраняя его английский графический облик. Затем непринужденно замечает:

Люблю я очень это слово,

Но не могу перевести;

Оно у нас покамест ново,

И вряд ли быть ему в чести.

Вопреки пророчеству Пушкина слово вульгарный не только прочно закрепилось в русском языке, но имеет сегодня свои производные: вульгарность, вульгаризатор, вульгаризм и др. Поэтому трудно согласиться даже с авторитетным мнением Р.А. Будагова, который, совершенно справедливо утверждая, что «язык постоянно развивается. То, что было не принято вчера, может быть принято сегодня», ставит перед собой и другими явно непосильную задачу «всякий раз принимать нужное и не принимать ненужное», хотя и признает, что «разграничение нужного и ненужного с позиций культуры речи произвести не так-то просто» (см.11, с.193). История формирования и совершенствования норм литературной речи говорит о том, что успешно решать такую трудную задачу всегда был способен только сам язык.

Иноязычные слова особенно активно проникают в наш язык в периоды, когда лидеры государства или само общество, народ выбирают какую-либо чужую культуру в качестве образца для подражания. Её язык становится престижным, и слова из него заимствуются наиболее интенсивно. В разное время на русский язык влияли греческий, польский, голландский, французский и английский языки. Например, в дипломатической среде в XVII веке были модны полонизмы, а в аристократических кругах в XVIII и XIX веках – французские заимствования (галлицизмы).

Особо благоприятной для заимствования была Петровская эпоха, когда через «окно, прорубленное Петром I в Европу», в русский язык сразу хлынуло множество слов из французского, немецкого, голландского, английского и других языков. Это была великая переломная эпоха культурного возрождения и освоения достижений более прогрессивной европейской науки и экономики. Известный исследователь языковой нормы К.С. Горбачевич в популярной книге «Русский язык. Прошлое. Настоящее. Будущее» дает очень меткую и выразительную характеристику этому времени:

Под бой барабанов вошел в патриархальную Московскую Русь неспокойный и пестрый ХVIII век. Ломались вековые устои. В новой столице строили корабли и брили бороды. Гром пушек и стук топоров чередовались со звоном бокалов и плавной мелодией менуэтов. На площадях возводились пышные триумфальные арки в честь побед и эшафоты для непокорных. Из потешных полков возникла могучая армия, новый флот утверждал величие новой России, бросившей вызов Швеции, самой сильной тогда державе Северной Европы. Преобразования коснулись всех сторон общественной и экономической жизни. Вместо обветшалой Боярской Думы был учрежден Сенат. В созданных Петром I коллегиях чиновники в иноземном платье заняли место старых приказных дьяков. Росло число мануфактур и горных заводов. Рушился былой авторитет церкви. Началось бурное развитие науки и светского образования, были созданы Академия наук (1725), Московский университет (1755), гимназии и другие учебные заведения. Рождался новый тип национальной культуры.

Эти коренные преобразования не могли, естественно, не отразиться на судьбе языка. Переломная эпоха русской истории стала переломной и в развитии литературной речи. Из светского обихода все решительнее устранялся церковнославянский язык (28, с.48 – 54).

В первые десятилетия ХVIII в. вместе с новыми понятиями и идеями началось вторжение из Европы в Россию огромного количества иноязычных слов. Этому способствовали и тесные торговые контакты, и обучение молодых русских дворян за границей, и переводная литература. Некоторые исследователи полагают, что в ту пору в русский язык влилось более 10000 тысяч заимствований из Западной Европы.

Филолог Никита Алексеевич Смирнов образно перечислил характерные языковые нововведения Петровской эпохи:

Появляются теперь администратор, актуариус (счетовод, скорописец), аудитор (финансовый ревизор), бухгалтер, герольдмейстер (распорядитель объявлениями), губернатор, инспектор, камергер, канцлер (высший гражданский чин), ландгевдинг, министр, полицмейстер, президент, префект, ратман и другие более или менее важные особы, во главе которых стоит сам император. Все эти персоны в своих ампте, архиве, гофгерихте, губернии, канцелярии, коллегиуме, сенате, синоде и в других административных учреждениях, которые заменили недавние думы и приказы, адресуют, аккредитируют, апробуют (утверждают), арестуют, баллотируют, конфискуют, корреспондуют, претендуют, секондируют (содействуют), трактуют, экзавторуют, штрафуют и т.д. инкогнито в конвертах, пакетах разные акты, акциденции (мелкие типографские работы), амнистии, апелляции, аренды, векселя, облигации, ордера, проекты, рапорты, тарифы и т.п.

И это далеко не полный перечень одной только административно-деловой лексики.

Еще больше слов влилось в другие сферы государственной и общественной жизни в связи с совершенствованием морского дела, реформированием армии и флота (в том числе верфь, гавань, док, каюта, мичман, рея, фарватер, шкипер, шлюпка, шхуна, абордаж, батальон, бастион, гарнизон, десант, ефрейтор, лафет, марш, мортира, штаб, юнкер и т.п.), вместе с изменениями в бытовой сфере дворянского сословия (напр., ассамблея, бал, интерес, интрига, компания, кураж, резон и др.), с развитием различных отраслей науки и искусства.

Это был бурный поток, из которого ненасытно и порой без разбора утоляла свою информационную жажду Россия, находившаяся в относительной изоляции от внешнего мира уже несколько веков. Однако, даже судя по приведённым примерам, далеко не все из этих слов выдержали испытание временем и остались в нашем активном словаре. Вышли из употребления лексемы авантаж (преимущество), виктория (победа), вояжир (путешественник), десперация (отчаяние), конфузия (поражение), обсерватер (наблюдатель), регимент (полк), регула (правило), салвировать (охранять), секул (столетие), фундатор (строитель) штандарт (знамя) и многие другие.

Взвесив все «за» и «против», язык освобождается от ненужного, оставляя лишь необходимое, а иногда возвращает из пассивного запаса лексики свои исконные слова, постепенно выдворяющие из родной речи чужеземные синонимы. Так произошло, например, со словом сенат, которое сегодня полностью заменяют издавна существовавшие русские слова дума и совет (в значении «высший орган государственного управления, подчиненный президенту»). Многие незаслуженно забытые после Октября 1917 г. русские и давно заимствованные слова были «реабилитированы» во время Великой Отечественной войны и в послевоенные годы. По наблюдениям В.Ф. Алтайской, «в связи с заменой названия армии (Красная на Советская – О.В.) вышли из употребления слова красногвардеец и красноармеец, их заменило слово солдат. Появились много лет не употреблявшиеся слова: воин, рядовой, гвардии рядовой, гвардеец, воинство, кавалер ордена, ополченец и др. Возродились такие слова, как полковник, подполковник, генерал. Комиссариаты заменились министерствами, комиссары – министрами. Полпредства переименованы в посольства, полпреды – в послов» (4, с.16 – 17).

Заимствование продолжается постоянно. Можно лишь говорить о периодах менее и более активного проникновения иностранных слов в русский язык. Например, вторая половина XIX века – эпоха сдержанного, «вялого» заимствования, т.к. в жизни общества не было значительных изменений, которые могли бы стимулировать этот процесс (хотя и произошли такие важные исторические события, как Крымская и Турецкая войны, отмена крепостного права и др.), но уже в начале XX века он активизируется. Во время революции 1905 – 1907 гг. появились заимствованные термины: аграрий, баррикады, бастовать, бойкот, демонстрация, директива, мандат, митинг, партия, провокатор, прокламация, пропаганда и т.д.

Сразу после Октября 1917 года многие люди воспринимали использование иноязычных слов как признак прогрессивности, революционности. В газете «Рабочая Москва» в 1926 году даже цитировалось высказывание: «Говорит непонятно – значит, большевик». Часто заимствования употребляли неправильно, поскольку важен был не их смысл (который, возможно, был неизвестен оратору), а желание показать свою причастность к новой культуре. Говорили, например, элемент вместо выдающийся человек, персонально вместо случайно, игнорировать вместо «сделать что-либо». Таких любителей иностранных слов, не понимающих их значения, едко высмеял М. Зощенко а рассказе «Обезьяний язык» и др. Ср.: «Хозяин держится индифферентно – перед мордой руками крутит» (рассказ «Аристократка»).

В наше время также нередко проявляется эта крайность – отношение к заимствованным словам как к более красивым и престижным (часто без учета их реального значения). Например, недавно появившееся слово бутик стало означать на русской почве «дорогой магазин модной одежды», хотя во французском языке-источнике означает просто «маленький магазин».

На злободневный вопрос о том, угрожает ли процесс заимствования национальной самобытности нашего языка, можно ответить так: не надо бояться иноязычных слов, но не следует и увлекаться ими. Золотая середина – вот главный принцип отношения к этому явлению. Время все расставляет по своим местам, и сравнительно небольшой ручей заимствований не может замутить широкую и полноводную реку русской речи: он растворяется в ней, весь языковой сор остается на отмели породившей эти слова эпохи, и чистая река родного языка спокойно и величаво течет дальше – в будущее. Происходит это не по воле пуристов-славянофилов или их противников-западников, а естественным путем.

С логических позиций каждое иноязычное слово должно быть проанализировано исходя из следующего критерия: существует ли в русском языке семантически и стилистически адекватная (здесь это слово уместнее, чем соответствующая) новому понятию лексическая единица? Если да, то заимствование не оправдано; если нет, то нужно смириться с этим нововведением или даже приветствовать его. Но это только теоретически. В действительности же «язык представляет собой особую и специфическую систему, со своими собственными закономерностями, не подводимыми под общие закономерности других семиологических систем. Это не «конвенциональная», не «изобретенная» система знаков, подобно коду, а система, исторически возникшая, живущая и развивающаяся по своим собственным правилам и законам[1] (разрядка наша – О.В.)». У языка своя внутренняя логика развития, трудно постижимая даже для выдающихся ученых-лингвистов, которые бессильны устанавливать какие-либо языковые нормы, а могут (и вправе) только изучать независимо от их воли утвердившиеся варианты употребления, чтобы рекомендовать предпочтительные. Всем «непримиримым борцам» за чистоту родной речи, наивно и самонадеянно полагающим, что их гневные субъективные доводы способны что-либо принципиально изменить в языковом сознании целого народа, можно посоветовать чаще и пристальнее читать труды наших великих лингвистов. В частности, достойна внимания не только пуристов мысль Ф.П. Филина о том, что «содержание и форма поисков и реализации «правильного» и «неправильного» были бесконечно разнообразными. До возникновения научного языкознания опора была на опыт, «языковое чутье»; утверждение норм проходило стихийно. И все же «языковых катастроф», приводивших к распаду общества вследствие утраты взаимопонимания, не было» (87, с.181). Эти слова прекрасно дополняют высказывание А.М. Пешковского:

Когда человеку, относившемуся к языку исключительно нормативно, случается столкнуться с подлинной наукой о языке и с ее объективной точкой зрения, когда он узнаёт, что объективных критериев для суждения о том, что «правильно» и что «неправильно», нет, что в языке «все течет», так что то, что вчера было «правильным», может оказаться «неправильным» и наоборот; когда он вообще начинает постигать язык как живущую по своим законам (разрядка А.М. Пешковского), величественную стихию, – тогда у него легко может зародиться отрицательное и даже ироническое отношение к своему прежнему «нормативизму» и к задачам нормирования языка. И чем наивнее была его прежняя вера в существование норм, тем бурнее может оказаться, как у всякого новообращенного, его новое отрицание их. От такого поверхностно-революционного отношения к нормативной точке зрения я решительнейшим образом должен предостеречь читателя. (62, с.53).

Логика языка в конечном счете мудрее логики каждого из его носителей, иначе он не становился бы от столетия к столетию более совершенным. Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить современное состояние языка с тем, каким оно было по общим меркам формирования и развития цивилизации или конкретной славянской народности не так уж давно – всего лишь два с половиной столетия тому назад. Например, один из современников М.В. Ломоносова на характерном для своей эпохи, но непривычном и не сразу понятном для нас витиеватом светском языке, в котором сегодня с трудом угадывается авторская ирония, делает следующую запись о смерти профессора Рихмана:

Июля 26 убило громом в Санктпетербурге профессора Рихмана, который машиною старался о удержании и грома и молнии, дабы от идущего грома людей спасти; но с ним прежде всех случилось при самой сделанной машине. И что о нем, Рихмане, через газеты тогда издано, при сем прилагается: любопытный да чтет. С ним, Рихманом, о мудрствовании сходно произошло, как в древности пишется о Афинейском стихотворце Евсхилии, что и оный через астрономию познал убиение себя вержением с верху, и для того изыдне из града и в пусте месте седяще на ясне; орел же в воздухе носяй желвь, иска камение, да с высоты разбиет, а у Евсхилия глава была лыса, по случаю орел опусти желвь и паде на главу. И так нечаянный конец вымыслу и оного Рихмана, как Евсхилий, получи.

Как видим, со времен Ломоносова грамматический строй нашего языка значительно изменился в лучшую сторону. Совершенствование языка продолжается, пусть исподволь, медленно в сравнении с короткой жизнью одного человека и поколения, но постоянно. Поэтому далеко не случайно в русском языке вопреки стереотипной логике мирно сосуществуют такие, на первый взгляд, совершенно равнозначные синонимы, как: приспособление – адаптация, предположение – гипотеза, постановление – ордер, список – реестр и многие другие, которые все же отличаются тончайшими семантическими или стилистическими оттенками. И мы снова убеждаемся в том, что наш язык – саморегулируемый организм.