НАРУШЕННЫЕ ПОГРЕБЕНИЯ: ПРОБЛЕМЫ ИЗУЧЕНИЯ

В этом сборнике публикуется серия статей по значимой, но слабо разработанной теме: погребальным и поминальным комплексам с человеческими останками и/или погребальными приношениями, нарушенным вследствие человеческих действий1. Идея обсуждения этой темы принадлежит одному

из авторов данного текста (М. Е. Килуновской), а возникла она в связи с публикацией проблемной статьи другого автора (Яценко 2013). В ходе 10-й конференции «Боспорский феномен» в ноябре 2013 г. в ИИМК РАН у нас возникла мысль организовать специальную инициативную секцию «Археология древних ограблений и символических захоронений» в составе IV(XX) Всероссийского археологического съезда в Казани (октябрь 2014 г.), однако эту идею реализовать не удалось. В августе 2014 г. от редколлегии РАЕ поступило предложение опубликовать имеющиеся тексты в очередном выпуске Ежегодника. В конечном итоге наши усилия реализовались в сборнике.

26–27 января 2015 г. в Челябинском государственном университете был проведен Всероссийский круглый стол с международным участием «Археология древних ограблений и символических захоронений»2. Наряду с докладами по конкретным культурам и могильникам состоялась продуктивная двухдневная дискуссия с прямой трансляцией и возможностью диалога в Интернете. Рассматривались четыре основные темы: 1) проблемы диагностирования постпогребальных действий и их интерпретации (эта тема свелась преимущественно к обсуждению дилеммы «ритуал или ограбление»);

2) критерии выявления древних ограблений, реконструкция методов и мотивов действий грабителей;

3) полевая фиксация и публикация материалов антропогенно нарушенных (потревоженных) и парциальных погребений; 4) оценка имеющейся терминологии по проблеме и отбор оптимальной русскоязычной терминологии. В публикуемых статьях представлены материалы различных культур Евразии от бронзового века до раннего средневековья. В одних статьях ценны полевые наблюдения; в других присутствует, кроме прочего, критический анализ преобладающей методики фиксации и имеющихся реконструкций вы- являемых ритуалов; третьи продолжают уже начатую несколько лет назад полемику. Тексты размещены по хронологическим блокам (бронзовый век — ранний железный век — раннее средневековье), а внутри таких групп — по регионам.

Рассматривая представленные статьи в целом, отметим, что, как правило, исследователи интересуются трактовкой нарушенных и символических захоронений. Чаще всего это оппозиция: ритуальные действия «прагматические» ограбления. Кроме того, рассматриваются постпогребальные действияпредположительно обычно в рамках поминок или обряда обезвреживания, совершаемые в могилах

и вокруг них; парциальные погребения и вероятные человеческие жертвоприношения; технические приемы, практические задачи и суеверия предполагаемых грабителей. Реже внимание авторов привлекают такие сюжеты, как разница обрядности первичных и более поздних однокультурных погребений в кургане или групповом склепе, специфика ритуала кенотафов, проблемы оптимального ведения полевой документации и др. Знакомство с этими текстами приводит к выводу, что в настоящее время более актуальными часто являются тщательная фиксация, анализы антропологов и криминалистов и связанные с ними первичные обобщения, а не далеко идущие теоретические заключения. Рискнем сказать, что более реальной целью на данном этапе является не принятие «окончательных» решений, а грамотная формулировка проблем. Публикация предлагаемых материалов еще раз свидетельствует о том, что интерес к археологически выявляемым свидетельствам обрядов некросферы(Корусенко, Полеводов 2013) в последние годы оказался весьма велик3.

Интерес к описанию и интерпретации «нестандартных» или «специальных» (deviant burials), потревоженных или, предпочтительнее, нарушенных погребений(Кузьмин 1991: 146)4появился у археологов, изучающих конкретные культуры, уже давно; при этом наиболее активное обсуждение изначально шло в связи с исследованиями ряда древних обществ юга Восточной Европы. Еще на V Археологическом съезде в Тифлисе в 1881 г. между ведущими археологами возникла дискуссия по поводу нарушенных скелетов катакомбной культуры бронзового века (Уварова 1887). Не случайно с материалом этой культурной общности связана и первая в Северной Евразии монография на подобную тему (Мельник 1991). Вызвала дискуссию интерпретация характера нарушения погребений в культурах позднеантичной эпохи (черняховская и др.; см. Сымонович, Кравченко 1983; Никитина 2008: 137; Обломский 2015) и раннего средневековья (салтово-маяцкая: Аксёнов 2002; Флёров 2007; 2012; Афанасьев 2010; 2012; в рамках последней важна и специальная монография В. С. Флёрова 2007 г.). Зачастую одни и те же серии нарушенных погребений при этом трактовались как результат то ли ритуальных действий, то ли ограблений с целью наживы.

Любопытно, что с самого начала исследователей более всего интересовал именно факт манипуляций с останками умерших. Судя по высокой цитируемости, наибольшее впечатление на коллег произвела кандидатская диссертация О. В. Зайцевой (Зайцева 2005). В ней проблема нарушенных останков умерших рассматривалась комплексно и на широком материале западносибирских культур от неолита до средневековья с привлечением медицинских и криминалистических сведений о последовательности разложения трупа (с мягкими тканями и скелетированного), сравнительно дробной терминологией типов нарушенных останков (вторичные, расчлененные и парциальные погребения) и предполагаемых мотивов расчленения трупа или проникновения в могилу (в их числе — несколько неопределенное «вскрытие с целью установления связи между живыми и мертвыми»). Проблема выявления перемещений сопровождающих человеческие останки артефактов, похоже, волновала специалистов меньше (в силу меньшей их очевидности, уникальности их комплекта во многих случаях, а также из-за главной роли человеческих останков и, наконец, из-за более эмоционального восприятия их перемещений).

До недавнего времени мало уделялось внимания специальным ходам/лазам, по которым люди позже проникали в могилы, и даже специфике и сохранности находимых в них предметов (см. статьи М. А. Очир-Горяевой и С. А. Яценко). Неожиданно мало заинтересовали участников нашего «проекта» кенотафы (см. статьи Ю. В. Степановой и Н. Н. Серегина, где раннетюркские оградки предположительно трактуются как кенотафы), отчасти потому, что они в среднем реже разрушались.

Помимо весьма острой для трактовки погребально-поминальной обрядности многих культур и особенно конкретных могильников дилеммы «ритуал или ограбление», другой проблемой является во многих случаях датировка более поздних проникновений в могилы и поминальные комплексы. Споры идут и о времени, которое могло пройти до проявления хрупкости металлических изделий, костных останков и т. п. в условиях конкретной могилы/могильника. Во многих случаях о датировке мы можем лишь догадываться. Ясно одно: в подавляющем большинстве из множества рассматриваемых в текстах ситуаций речь идет о вмешательстве людей, относящихся к той же культурной традиции, причем достаточно близком по времени к погребению (не позже 1–2 поколений) — сородичей, соседей или различных недоброжелателей. Эти люди, чаще всего, хорошо знали детали погребально- поминального ритуала, структуру некрополя и размещение нужных им погребений, планировку самих могил и характер сопроводительных вещей.

Третья проблема — возможность корректного привлечения исторических и этнографических параллелей для предположительно той же этнолингвистической общности или той же территории. В большинстве случаев сделать это крайне трудно из-за смены населения в данной местности (часто — многократной) или долгого распространения в ней одной из мировых религий (когда мотивировка тех или иных ритуалов подчас резко менялась)5. Наконец, весьма различной была для разных территорий степень интереса к погребально-поминальной обрядности и квалификация этнографов. Ситуации прямого сохранения на протяжении 2000 лет многих языческих традиций без их активного подавления в негосударственных обществах очень редки; один из таких примеров дает алано-осетинская традиция (Яценко 1998), причем «аланы» в Центральном Предкавказье археологически надежно и непрерывно прослеживаются с конца I в. н. э. (Габуев, Малашев 2009: 148–149). С другой стороны, мы знаем примеры вполне удивительной преемственности в этой сфере на территориях, где неоднократно сменялись народы разных этнолигвистических и даже расовых групп (ср. параллели у современного населения российского Саяно-Алтая с кочевниками скифской эпохи, проявляющиеся, в том числе, при погребении шаманов: Тощакова 1978: 129, 131 сл.; Кенин-Лопсан 1987: 88).

В последние годы широкое распространение в литературе получил необычный термин «ритуальные ограбления». Он выглядит, на наш взгляд, как минимум, двусмысленным. Во-первых, в русском языке «ограбление» обычно означает изъятие у человека (или группы людей) материальных ценностей с применением насилия или власти (тоже разновидности насилия). Во-вторых, под этим термином de facto одновременно понимают два совершенно разных явления: прагматические нелегальные действия по извлечению значимых артефактов лишь с легкой примесью сопровождающих их суеверий и предполагаемое санкционированное родовым/семейным коллективом изъятие ценностей. Важно, однако, что в последнем случае речь идет именно о догадке, ни разу не подтверждаемой фактами: никаких достоверных исторических или этнографических сведений о наличии подобной практики в традиционном обществе еще ни разу не приводилось. Единственным (и весьма шатким) аргументом является знание проникавшими в погребения людьми тонкостей устройства могил и т. п. («чужаки и враги не имели реальной возможности так грабить»). В настоящее время такая трактовка выглядит, скорее, как не слишком оправданная модернизациятрадиционных культур (помещаемые в могилу ценности предстают в них чем-то вроде долгосрочного вклада, который без проблем и без особого уважения к умершему родичу можно в любой момент изъять). Парадоксально, что при этом вполне достоверные и многочисленные факты реальных, но неофициальных изъятий «могильных» ценностей современниками и в пределах той же культуры (кровниками, жертвами порчи и иными недоброжелателями покойного и его близких родственников; прагматическими, но суеверными грабителями) часто реально не учитываются.

Еще одной распространенной (теперь уже в прошлом) крайностью было приписывание почти всех постпогребальных действий «прагматичным» грабителям (что было своеобразной проекцией в прошлое весьма развитой в Российской империи деятельности бугровщиков/«счастливчиков», а в советское время — официального атеизма с его узкопрагматическими трактовками многих сложных явлений). Вполне естественно, что после долгого периода господства последнего подхода «маятник» симпатий исследователей и научная «мода» резко качнулись в противоположную сторону. Казалось бы, в эпоху бронзы, с ее еще весьма ограниченными хозяйственными возможностями, в большинстве обществ на территории Северной Евразии практический соблазн для потенциальных грабителей был относительно невелик6. Однако один из авторов — А. Е. Гришин — приводит убедительные аргументы в пользу преобладания именно ограблений с изъятием основных ценностей в нарушенных могилах кротовской культуры Западной Сибири. Символично, что новый виток обсуждения данной проблематики начался именно со статьи С. А. Яценко по сарматским синхронным ограблениям, так как сарматологи до сих пор скептически относились к самой возможности сформулировать критерии различения древних и недавних ограблений.

Интересно, что большинство нарушений в могилах бронзового века специалисты склонны объяснять серией постпогребальных обрядов (см. о термине: Флёров 2007), тогда как для погребений эпохи ранних кочевников (особенно для элиты) речь почти всегда идет именно о классических ограблениях с целью добычи ценных вещей. Думается, это не случайность, а отражение реальных социокультурных процессовпрошлого, проявившихся у многих группировок ранних кочевников: достоверно документированное современниками интенсивное втягивание скифской, сакской и сарматской кочевой элиты в мировые торговые связи; возможность накопления ею больших богатств от реализации на рынках земледельческих соседей пушнины, рабов и т. п.; многочисленные факты получения высоко- качественных престижных атрибутов «на стороне» — на заказ, в качестве даров или добычи; роскошь погребальных сооружений знати при очевидной бедности рядовых соплеменников; наличие большого спроса у сородичей и соседей на драгоценные металлы и парадное оружие; частая смена этнического доминирования в конкретных районах степной зоны. Все это делало актуальными тайные ограбления курганов аристократии артелями «старателей» как для собственной выгоды, так и для под- час закулисно руководивших ими влиятельных лиц (об экономической стороне этого «промысла» см. статью Н. А. Гаврилюк и Н. П. Тимченко). У периферийных групп племенных и раннегосударственных сообществ раннего средневековья в условиях отсутствия или лишь начального распространения «мировых религий», судя по представленным материалам, роль локальных обрядовых постпогребальных «нарушений» была также очень заметной.

В тех случаях, когда для элитных курганов кочевников Южного Урала скифского времени делается вывод об ограблениях с изъятием ценностей, мы часто видим сожжение после этого частично сохранившихся обширных деревянных конструкций в насыпи. И. В. Ульянов (2002: 16–17; 2008: 13–14) и за- тем А. Д. Таиров (2014) убедительно аргументировали эти сожжения как действия грабителей с целью обезопасить себя от мести живых и «запечатать» выход в подземный мир. Эти акции находят интересные параллели с действиями шаек профессиональных грабителей после разорения очередных могил знати (по материалам древнеегипетских уголовных дел эпохи Нового Царства7). Несомненно, грабители разделяли существовавшие в тогдашнем обществе представления о защитной и очистительной роли огня в отношении умершего (и от него). Очень подробная информация о них сохранялась с архаическими мотивациями у наследников сармато-аланов — осетин еще в XIX в.8

Постпогребальные действия с умершими и приношениями им отнюдь не сводились к предполагаемым ритуалам очищения и обезвреживания, а также к ограблениям. Среди них было много таких, которые нам сегодня покажутся крайне экзотичными и малопонятными. Так, у кочевых саков Южного Казахстана юноше для вступления в брак надо было, среди прочего, победить будущую жену в ритуальном единоборстве в неком подземном святилище [Aelian. Var. hist. XII. 38], что, видимо, как- то отражает распространенные представления о «смерти-свадьбе» и культ предков (ср. сложные сети ритуальных подземных коммуникаций у саков и кочевников скифской эпохи Южного Приуралья в статье М. А. Очир-Горяевой). Весьма разнообразны были и постпогребальные действия на древних курганах представителей более поздних культур. Среди них — распространенный на Северном Кавказе (и в ряде других областей Евразии) обычай в засуху разрывать целые древние могильники коллективными усилиями больших групп общинников для добычи отнюдь не ценностей, а костей «чужаков» — людей, по преданиям, не своего этноса (их надо было поливать водой, а также повалить поминальные каменные изваяния, после чего обязательно предполагались сильные дожди; напротив, в затяжную дождливую погоду разрытые могилы зарывали обратно, кости и часть вещей возвращали на место, в статуи воздвигали вновь) (Чурсин 1925: 77; Мадаева 1983: 91, 93). В нартском эпосе значим мотив волшебного сна на старинном кургане, который позволяет герою попасть в иной мир и получить материальные блага оттуда (см. Хамицаева, Бязыров 1989: 260). Особый комплекс погребальных ритуалов, связанных с манипуляциями с человеческими останками, отмечается и на поселениях, которые рассматриваются на примере раннегальштаттских памятников Восточного Прикарпатья (см. статью М. Т. Кашубы). В культурном слое поселений встречаются находки человеческих черепов и/или их фрагментов, а также скопления с обработанными костями человеческих скелетов, которые являются специальным депонированием человеческих скелетов в объемных емкостях из органических материалов (дерево, кора или кожа).

Ниже публикуются согласованные результаты коллективного обсуждения перечисленных проблем на Всероссийском круглом столе в Челябинске. Наиболее значимые выводы и предложения коллегам по изучению антропогенно нарушенных (потревоженных) захоронений сводятся к следующему.

I. Критерии выявления древних ограблений, реконструкция методов и мотивов действий грабителей

Термин «ограбления» для акций в рамках той же культурной традиции имеет смысл употреблять тогда, когда вполне доказаны преимущественно материальные цели и неофициальные средства проникновения. Отмечаются два вида ограблений с целью наживы: 1) древние ограбления (часто пре- следовавшие цель добычи ценного металла и дорогого оружия или имевшие характер осквернения);

2) ограбления в новейшее время, когда, среди прочего, формировались локальные и мировой рынки сбыта антиквариата. Представляется важной фиксация формы и заполнения грабительских ходов/ лазов, остатков и следов инструментов грабителей, проявления их суеверий, характер разборки ими трупов и вещей (при детальной планиграфической фиксации или хотя бы уровней всех перемещенных костей и артефактов), а также трупов предполагаемых грабителей. В различении следов древних и недавних ограблений немалую роль играют такие факторы, как доля нарушенных погребений определенных периодов, явно выборочное отношение поздних «посетителей» к могилам разных половозрастных групп, характер сохранившихся сопровождающих вещей (см. Яценко 2013). Изучение деятельности новейших грабителей представляет специальный интерес, помогая понять логику изъятия содержимого нарушенных ими могил.

II. Полевая фиксация и публикация материалов

Антропогенное нарушение погребения стоит воспринимать не как досадную помеху, а как возможность получения качественно новой информации. Между тем, большинство проблем с нарушенными погребениями возникает на этапе первичной фиксации.Подобные комплексы заслуживают более пристального внимания научного сообщества. Они должны фиксироваться и описываться

столь же тщательно, как и ненарушенные погребения, как в полевых условиях, так и при подготовке публикаций. В идеальном варианте это послойная фото- и компьютерная фиксация.

Рекомендуются:

— использование 3D-сканирования в процессе расчисток могильных ям и фотофиксация каждого слоя в высоком разрешении;

— прорисовки останков со всеми имеющимися деталями, сопровождающимися подписями к чертежу, оптимальный масштаб 1:5;

— четкая и подробная фиксация грунтов и заполнений погребальных сооружений, в особенности смешанных;

— при выборке ямы можно оставлять бровки со снесением их через каждый метр глубины или же выбирать ямы с оставлением профиля, т. е. по их половине. Однако возможность этого за- висит от особенностей грунтов и специфики погребения;

— антропологические и иные материалы крайне важно фиксировать на месте, а не после извлечения из погребений;

— постоянное присутствие археолога-специалиста при выборке грунта и расчистке погребений;

— в идеале присутствие на раскопе палеозоолога, почвоведа и особенно физического антрополога.

В случае отсутствия антрополога необходимо как можно больше фотографировать в процессе расчистки костные останки, фиксируя отдельные сочленения, особенности взаимного залегания костей; упаковывать кости отдельно по местонахождению, сопровождая их описанием квадратов/глубин; не мыть костный материал перед передачей антропологу; извлекать монолитом черепа и крупные вторичные скопления костей (оборачивая бинтами либо пищевой пленкой);

— сопровождать публикации приложениями в цифровом формате на дисках, где с высоким качеством подаются чертежи, фото и реконструкции; при невозможности этого давать в публикации ссылку на интернет ресурс, где размещена эта информация;

— желательно внести предложение в Отделы полевых исследований, в РАН по созданию защищенных сайтов для размещения полевых материалов.

III. Оценка имеющейся терминологии по проблеме и отбор оптимальной русскоязычной терминологии

Часть используемой сегодня русскоязычной терминологии выглядит малопригодной для корректного описания неясных археологам ситуаций. Терминотворчество должно учитывать сложившуюся в постсоветских гуманитарных науках ситуацию и традиции (популярность терминов греческого

и латинского облика, растущее число английских терминов или калек с них).

— Наиболее нейтральным (до достоверного выявления мотивации действий людей в прошлом), объективным и, вместе с тем, всеобъемлющим для рассматриваемых явлений (кроме парциальных захоронений останков) представляется термин «нарушенные (потревоженные) погребения». Он включает комплексы, нарушенные в процессе исполнения ритуалов, ограблений, земляных работ и иных случайных вмешательств и др., вне зависимости от последующей интерпретации характера и причин нарушений. Среди нарушенных погребений выделяются две основных группы: нарушенные соплеменниками и потревоженные вследствие инокультурных вмешательств по отношению к чужакам / прежним хозяевам территории / врагам. Среди последних важны два основных вида вмешательств: осквернение (включая ограбления) и освоение чужого ритуального пространства. Первоочередная задача исследователя в этом плане — зафиксировать и проанализировать свидетельства их возможной идентификации для будущего обоснованного отнесения погребений к одной из этих групп.

— Вместо интерпретационного по характеру термина «постпогребальные обряды» до более до- стоверного выяснения мотивов предложено использовать более широкий по объему термин «постпогребальные действия». Крайне неудачным представляется термин «обряды ограбления» (если только речь не идет о проявляющихся иногда суевериях грабителей, изымавших материальные ценности).

— Предполагается пять основных моделей нарушенных погребений: 1) погребения без повреждения инвентаря, но со следами манипуляций с останками умершего и/или сопровождающих животных; 2) постпогребальное повреждение могильных сооружений без изъятий инвентаря и манипуляций с останками людей или животных; 3) кенотаф как могила без захоронения останков человека (чаще всего — погибшего «на стороне»); 4) классическое, прагматичное ограбление с целью изъятия материальных ценностей и без явных следов сопровождающих его ритуалов; 5) ограбление, сопровождающееся некоторыми ритуальными действиями.

К каждой модели предлагается выработать свой набор методов фиксации и дополнительную терминологию, что выведет на качественно новый уровень извлечения информации.

— Наиболее сложен адекватный подбор терминов в случаях постпогребальных действий ритуального характера в отличие от явных ограблений (см. Зайцева 2005). Важно строго разграничивать действия, происходящие во время погребения и спустя длительное время после него.

Мы исходим из понимания погребально-поминальной обрядности как процесса ухода умершего в иной мир и дальнейшего общения с ним, состоящего из нескольких этапов, зачастую длительных. Задача исследователя — по возможности зафиксировать эти этапы.

— В отношении пространства погребального памятника представляется более удачным термин «некросфера» ритуала (Корусенко, Полеводов 2013), а не традиционный «погребальный обряд». Он включает как погребальные и поминальные обряды родственников и соседей покойного, так и действия грабителей и представителей более поздних культур в отношении останков умерших, связанных с ними сооружений и артефактов, а также материальные проявления ритуализации пространства и времени, связанные с погребальными памятниками. Важным является и понятие сакрального пространства некрополя и его окружения (см. Хршановский 2013). Часто в традиционных обществах кладбища размещались в разнотипных святых местах, у храмов и т. п., иногда почитавшихся несколькими соседними этносами; в ряде ранних кочевых обществ, в свою очередь, большинство известных святилищ выявлено на периферии некрополей, где, видимо, отправлялся культ предков клана. С позиций фиксации археологических остатков, в это понятие включаются также размещенные вне некрополя поминальные объекты (статуи, жертвенники и т. п.), а также приношения в святилищах, предположительно связанные с почитанием умерших и т. п. Все эти объекты в разных поколениях и у разных культурных групп вызывали к себе различное отношение (от почитания до осквернения).