Вопрос принципиальной честности и система оценочной толерантности

В профессиональной среде критиков во все времена особенно ценится способность и решимость пойти наперекор сложившейся тенденции. Дело в том, что на пути развития литературы неизбежно формируются многочисленные шаблоны и стереотипы. Обойтись без них, по-видимому, невозможно: требуется же определённый консенсус в оценках масштабов и достоинств писателей и их творческих заслуг. Это необходимо, в частности, для создания авторитетных научных исследований и учебных пособий, которые с необходимостью будут (и должны!) равняться на общепринятые мнения. Это придаёт необходимый элемент стабильности в движении мировой и любой национальной литературы.

Но, тем не менее, время от времени возникает насущная необходимость пересмотра устоявшихся, но не вполне справедливых оценок и мнений. Несомненно, для того чтобы пойти на этот поступок, от критика требуется немалое гражданское, эстетическое и профессиональное мужество.

В ноябре 1871 года И.А. Гончаров присутствовал на бенефисе актёра И.И. Монахова, который исполнял роль Чацкого в комедии Грибоедова «Горе от ума». Не будучи театралом по натуре, писатель был потрясён спектаклем и потом неоднократно с жаром рассказывал о своих впечатлениях и самой пьесе до тех пор, пока ему не предложили зафиксировать свои соображения письменно. Так родился знаменитый критический этюд Гончарова «Мильон терзаний» (1872), где были сказаны очень важные слова о герое комедии Чацком. Дело в том, что вплоть до этого времени в нашей критике сложилась своего рода традиция, заключавшаяся в том, что грибоедовский персонаж оценивался довольно скептически, как пустослов, фразёр, не очень умный человек, который, фигурально выражаясь, мечет бисер перед свиньями и полностью соответствует амплуа резонёра. Даже проницательный Пушкин и дотошный Белинский не рассмотрели в нём ни ума, ни отчётливо выраженного положительного потенциала.

Гончаров отважно противостоит сложившейся тенденции: «Чацкий не только умнее всех прочих лиц, но и положительно умён. Речь его кипит умом, остроумием. У него есть и сердце, и притом он безукоризненно честен. Словом – это человек, не только умный, но и развитой, с чувством, или, как рекомендует его горничная Лиза, он “чувствителен и весел и остёр”. Только личное его горе произошло не от одного ума, а более от других причин, где ум его играл страдательную роль, и это подало Пушкину повод отказать ему в уме. Между тем Чацкий, как личность, несравненно выше и умнее Онегина и лермонтовского Печорина»[295].

Казалось бы, литературная общественность должна была принять в штыки то, что критик тут ослушался мнений авторитетных предшественников, но этого не случилось. Наоборот, и современники, и читатели следующих поколений в массе своей приняли и признали верной точку зрения Гончарова, который, в сущности, исполнил обязанности андерсеновского мальчика, который сказал очевидное, что все понимали, но опасались сказать вслух, что и потверждает современный историк русской критики Валентин Александрович НЕДЗВЕЦКИЙ (род. 19): «Чацкий Гончарова не только как “человек сердца”, но и как положительный деятель противопоставляется “провозвестникам новой зари или фанатикам, или просто вестовщикам – всем этим передовым курьерам неизвестного будущего, поскольку он не гонит с юношеской запальчивостью со сцены всего, что уцелело, что, по законам разума и справедливости, как и по естественным законам в природе физической, осталось доживать свой срок, что может и должно быть терпимо”».

Речь идёт о том, что в образе Чацкого критик увидел прототип не только целой плеяды героев русской литературы, но и фигуры самих критиков, которые с такой же горячностью сражались против несовершенств окружающей их действительности и отстаивали свои эстетические идеалы в условиях, при которых было трудно рассчитывать, что их точка зрения будет сразу же принята широкими читательскими кругами и взята на вооружение профессионалами.

Гончаров имел смелость пересмотреть отношение к конкретному литературному персонажу. Но порой критику приходится противостоять тенденции более глобального уровня. В 1877 году Ф.М. Достоевский в «Дневнике писателя» обратил внимание на одну прискорбную страницу отечественного литературно-критического процесса: он указал на тот любопытный факт, что наши аналитики нередко начинали свои обзоры и концептуальные статьи с сетований на то, что наша словесность пребывает в состоянии глубокого упадка. При этом писатель признаётся, что давно размышляет над этой проблемой: по-видимому, и ему требовалось набраться решимости, чтобы выступить против прочного стереотипа.

«…вот уже тридцать лет как я пишу, и во все эти тридцать лет мне постоянно и много раз приходило в голову одно забавное наблюдение, – делится он обдуманными размышлениями с читателями. – Все наши критики (а я слежу за литературой чуть не сорок лет), и умершие, и теперешние, все, одним словом, которых я только запомню, чуть лишь начинали, теперь или бывало, какой-нибудь отчёт о текущей русской литературе чуть-чуть поторжественнее (прежде, например, бывали в журналах годовые январские отчёты за весь истекший год), – то всегда употребляли, более или менее, но с великой любовью, всё одну и ту же фразу: “В наше время, когда литература в таком упадке”, “В наше время, когда русская литература в таком застое”, “В наше литературное безвремение”, “Странствуя в пустынях русской словесности”… На тысячу ладов одна и та же мысль. А в сущности в эти сорок лет явились последние произведения Пушкина, начался и кончился Гоголь, был Лермонтов, явились Островский, Тургенев, Гончаров и ещё человек десять по крайней мере преталантливых беллетристов. И это только в одной беллетристике! Положительно можно сказать, что почти никогда и ни в какой литературе, в такой короткий срок, не явилось так много талантливых писателей, как у нас, и так сряду, без промежутков. А между тем я даже и теперь, чуть не в прошлом месяце, читал опять о застое русской литературы и о “пустынях русской словесности”»[296].

Критик с некоторой усмешкой говорит здесь о склонности своих коллег рассуждать о «бедности» русской литературы, как бы понимая, что вряд ли ему удастся переломить эту явно несправедливую и дурную традицию. Отчасти стрела его сатиры здесь направляется и против одного из единомышленников Достоевского, представителя почвенной критики Н.Н. Страхова, одна из статей которого так и была озаглавлена: «Бедность русской литературы» (1868), которая начинается с фразы: «Бедна наша литература, и скудно наше умственное развитие»[297]. Выступление автора «Дневника писателя», к сожалению, не переломило общей тенденции: и в последующие десятилетия, и в наши дни многих наших критиков охватывало и охватывает странное желание прибедниться, выставить уровень отечественной литературы в негативном виде, принизить достижения русских писателей. Очевидно, корни этой тенденции следует искать в идеологической плоскости, где нередко господствовали представления о России как второстепенной в культурном отношении культурной цивилизации. Но многие задумались об этих словах Достоевского и учли его позицию в дальнейшей деятельности.