Донос и ходатайство как эксклюзивные виды критического выступления

История критики полнится множеством примеров поразительного благородства, честности, мужества, стремления к полной объективности со стороны её адептов. Но с сожалением приходится признать, что человеческая натура содержит в своём составе не только положительные качества, а поэтому в минуту психологической слабости, малодушия или, исходя из природных этических несовершенств, критик может проявить не самые лучшие свойства характера. Нравственная вибрация, недостаток твёрдости и требовательности к себе могут толкнуть его на совершение неблаговидных поступков. Но если в отдельных случаях такого рода издержкам можно найти частичное оправдание, то в других человек, призванный быть образцом порядочности и принципиальности, сам идёт на шаги, продиктованные исключительно тёмными сторонами его души, эгоистическими целями и мизантропическим складом своего характера.

В 1998 году у нас вышла книга, составленная Абрамом Ильичём РЕЙТБЛАТОМ(р. 1949) «Видок Фиглярин. Письма и агентурные записки Ф. В. Булгарина в III отделение». То, что Фаддей Венедиктович сотрудничал с тайной полицией, и ранее ни для кого не было секретом. Своих близких отношений с А.Х. Бенкендорфом, М.Я. фон Фоком, Л.В. Дубельтом он никогда не скрывал, а скорее афишировал. Вместе с тем, внимательное прочтение переписки Булгарина с ними производит тройственное впечатление. С одной стороны, бóльшая часть его сообщений касается не писательского мира, а, поскольку по происхождению издатель «Северной пчелы» был поляком, настроений среди польского населения в России, в частности, в Литве. С другой, зачастую он действительно жалуется начальству на своих литературных соперников, информирует канцелярию о неблаговидных, с его точки зрения, поступках писателей. А с третьей, неожиданно обнаруживается, что временами Булгарин не доносит на авторов, а скорее оправдывает их, старается реабилитировать ту или иную фигуру в глазах лиц, осуществляющих идеологический надзор. Вот, что, к примеру, он сообщает о поведении Пушкина, которому было разрешено покинуть Михайловское и жить в столицах: «Поэт Пушкин ведёт себя отлично хорошо в политическом отношении. Он непритворно любит Государя и даже говорит, что Ему обязан жизнию, ибо жизнь ему так наскучила в изгнании и вечных привязках, что он хотел умереть. Недавно был литературный обед, где шампанское и венгерское вино пробудили во всех искренность. Шутили много и смеялись и, к удивлению, в это время, когда прежде подшучивали над правительством, ныне хвалили Государя откровенно и чистосердечно. Пушкин сказал: “Меня должно прозвать или Николаевым, или Николаевичем, ибо без Него я бы не жил. Он дал мне жизнь и, что гораздо более, свободу: виват!”»[255] И здесь трудно провести разграничительную линию между доносом и ходатайством, своего рода заступнической запиской, которая не столько подвергает описываемое лицо осуждению, сколько пытается обелить его в глазах начальства. Думается, многие писатели прошлого и настоящего желали, чтобы на них писались такого рода «доносы».

В других случаях действительно Булгарин в негативном смысле оценивал действия своих оппонентов-писателей, но это было средством ведения литературной борьбы. Например, когда многие критики негативно встретили выход из печати его романа «Иван Выжигин» (1829), он подал жалобу главе ведомства А.Х. Бенкендорфу на гонения со стороны противников: «Меня гонят и преследуют сильные ныне при Дворе люди: Жуковский и Алексей Перовский, за то именно, что я не хочу быть орудием никакой партии. Некоторые вельможи и даже дамы нарочно призывали меня, чтоб предостеречь и уведомить, что мне могут повредить, ибо принимая за предлог бранить в обществах “Выжигина”, кончают речь бранью автора...

Журналы: “Галатея”, “Славянин”, “Московский вестник”, “Вестник Европы”, “Атеней” целый год ругают “Выжигина”. Особенно в № 9 “Атенея” на 1829 год и в № 10 и 11 “Вестника Европы” помещены самые грубые брани без доказательств»[256]. Апелляция к власть предержащим – не самый достойный способ ответить своим художественным противникам, но в открытом противостоянии для нанесения удара по врагам нередко пренебрегают соображениями благородства. Булгарин, обладая немалым авторским самолюбием, болезненно воспринимал резкую критику одного из первых русских романов и прибег к наиболее удобному для него и эффективному приёму воздействия на своих хулителей и добился весомого результата: некоторые из перечисленных им изданий вскоре прекратили своё существование. Обращение осведомителя было не единственной причиной закрытия журналов, но, несомненно, оказали своё воздействие.

Но если Булгарин вполне прозрачно обозначал свою литературно-государственную позицию, то авторы следующих эпох последовательно дистанцировались от этой стороны своей деятельности. Это в значительной степени затрудняет исследование этого аспекта литературно-критического процесса. О многих деталях данной стороны литературной ментальности мы можем судить только по скудным свидетельствам фигурантам и жертвам этого явления; о своём участии в нём многие предпочитали не упоминать.

В 20–30-е годы ХХ века в литературной жизни СССР наблюдалось принципиальное идеологическое и эстетическое размежевание. В тех условиях, когда в стране существовало большое количество официально и неофициально оформленных литературных групп и объединений, происходила напряжённая борьба за влияние на власть, умонастроение читателей, общественное мнение. В ожесточённом противостоянии, как известно, особого разбора в средствах не бывает. Поэтому многие действующие лица этих идейно-творческих столкновений не гнушались такого эффективного средства, как обращение в государственные структуры с жалобами на своих оппонентов.

Достоверных документов в этом вопросе не так много, как хотелось бы: многие детали переписки литераторов и высших инстанций до сих пор находятся вне общей доступности. В Интернете можно найти немало любопытных фактов и свидетельств, но нет гарантии того, насколько они соответствуют действительности. К текстам, получившим доступ к публикации, тоже следует относиться с определённой долей сомнения. Тем не менее, можно сделать некоторые выводы о тех открытых и подковёрных схватках, о которых поведал М.А. Булгаков в романе «Мастер и Маргарита» (линия отношений Мастера и чиновников МАССОЛИТа).

К этой тактике ведения литературно-критической борьбы нередко прибегали лидеры РАППа (Российской ассоциации пролетарских писателей) и её филиалов: Л.Л. Авербах, В.М. Киршон, Ю. Н. Либединский, В. П. Ставский, Д. А. Фурманов, А.А. Фадеев. Личность последнего скорее можно отнести к жертвам обстоятельств: как человек талантливый и совестливый, он глубоко переживал пропасть, существовавшую между его литературной ролью и функционерскими обязанностями. И позднее, занимая ответственные посты в Союзе писателей, он был вынужден постоянно лавировать между официозной и личной точками зрения. Его идеологически выдержанные письма и записки в высшие инстанции соседствовали с многочисленными сочувственными ходатайствами о судьбах писателей и их семей. Фадеев хлопотал и ходатайствовал о реабилитации, снятии судимости или просто улучшения условий жизни писателей Н.А. Заболоцкого, И.И. Катаева, П.Д. Маркиша, А.П. Селивановского, М.Б. Чарного и многих других.

Эти хлопоты не имели бы прямого отношения к критике, если бы писателю не приходилось аргументировать и отстаивать права коллег по перу с помощью изложения их литературных заслуг и преодоления ошибок: «В Ленинграде в исключительно тяжёлых материальных и жилищных условиях живёт известная поэтесса Ахматова. Вряд ли нужно говорить Вам о том, как несправедливо это по отношению к самой Ахматовой, которая при всём несоответствии её поэтического дарования нашему времени, тем не менее была и остаётся крупнейшим поэтом предреволюционного времени, и какое неблагоприятное впечатление производит это не только на старую поэтическую интеллигенцию, но и на молодёжь, немало учившуюся у Ахматовой»[257].

Но не всегда амбивалентное отношение к литературным реалиям шло на пользу Фадееву как творческой личности. Нередко под давлением внешних обстоятельств, увеличивавших степень его несвободы, ему приходилось совершать поступки и писать вещи, далёки от нашего современного понимания. Например, в письме к издательскому функционеру Генеральный секретарь Союза советских писателей 5 апреля 1948 года выносит строгий вердикт касательно стихотворений Николай Заболоцкого, ныне признанных шедеврами его лирики: «Из сборника абсолютно должны быть изъяты следующие стихотворения: “Утро”, “Начало зимы”, “Метаморфозы”, “Засуха”, “Ночной сад”, “Лесное озеро”, “Уступи мне, скворец, уголок”, “Ночь в Пасанаури”».

Некоторые из этих стихов при другом окружении могли бы существовать в сборнике, но в данном контексте они перекашивают весь сборник в ненужном направлении.

Пусть Николай Алексеевич не смущается тем, что без этих стихов сборник покажется “маленьким”, Зато он будет цельным…»[258]. Разумеется, можно предположить, что Фадеев не только перестраховывался, но и хотел увести поэта от жёстких нападок, но объективный критик в его лице обратился в малодушного и однобоко мыслящего читателя. Это подтверждает и следующее письмо-отчёт перед начальством, написанное на другой день после заявлений о книге Заболоцкого: «Секретариат ССП не разрешил выпустить в свет уже напечатанный сборник избранных произведений Б. Пастернака, предполагавшийся к выходу в издательстве “Советский писатель”… Предполагалось, что в сборник могут войти его социальные вещи: “1905 год”, “Лейтенант Шмидт”, стихи периода Отечественной войны и некоторые лирические стихи. Однако секретариат не проследил за формированием сборника, доверился составителям, и в сборнике преобладают формалистические стихи аполитического характера… сборник начинается с идеологически вредного “вступления”, а кончается пошлым стихом ахматовского толка “Свеча горела”»[259]. Понятно, что отношение к лирике во многом определяется вкусом, но принимать решение не выпускать к читателю изданную книгу – это уже слишком решительное воздействие на литературно-критический процесс. Конечно, здесь проявились характерные признаки идеологии того времени, но никакая историко-культурная обстановка не снимает с критика, какой бы высокий пост он ни занимал в писательских и государственных структурах, личной моральной ответственности за все слова и шаги, им предпринятые.

Талантливый и вдумчивый человек, Фадеев несомненно, осознавал двусмысленность своего положения в писательском мире. Понятно, что такого рода раздвоение личности не могло продолжаться долго, что привело к глубокому психологическому кризису и закончилось трагической гибелью даровитого прозаика и влиятельного организатора литературной жизни.

Относительно доказанным фактом можно признать ряд публичных и закрытых выступлений литературного критика и функционера Владимира Владимировича ЕРМИЛОВА(1904–1965): так, например, 4 января 1947 года в «Литературной газете» была опубликована его статья «Клеветнический рассказ Андрея Платонова», направленная против текста «Семья Ивановых (ранее с идеологических позиций разносились его сочинения «Усомнившийся Макар», «Впрок» и др.). Впрочем, Ермилов на протяжении многих десятилетий занимал достаточно высокое положение в литературно-критической и имел все возможности для того, чтобы выражать свои взгляды в открытой печати, что не снимает с него ответственности за многие несправедливые и тенденциозные суждения и выпады. Справедливым итогом этой деятельности стало то, что на похороны видного функционера не пришёл практически никто из собратьев по перу и былых соратников.

Идеологическая борьба и глубокое размежевание в советском писательском сообществе обозначились в 60-е годы, когда после сталинской автократии наступила пора некоторых послаблений. Возникло, по меньшей мере, три литературных группировки, сложившихся вокруг популярных «толстых» журналов. Понятно, что такого рода подразделение во многом схематично и не отражает всей пестроты писательских убеждений, но, в принципе, модель была именно такой: партийно-правительственная («Октябрь»), либерально-демократическая («Новый мир»), национально-патриотическая («Молодая гвардия»). Другие издания в той или иной степени примыкали к тому или иному направления. Естественно, что в условиях принципиальной самоидентификации авторы повели между собой эмоциональную, а временами — ожесточённую полемику. Когда людьми, сколь творческими и интеллигентными они ни были, двигают эмоции, подчас возникает непреодолимое желание очернить или опровергнуть противоположную сторону, поэтому ко властным органам и общественности постоянно поступали обращения, в открытой или закрытой форме требующие урезонить, проставить на место, дискредитировать своих оппонентов и оградить себя от такого рода нападок. Можно по-разному относиться к таким формам критической деятельности, но приходится признать, что она является существенной частью литературного процесса, одной из его многочисленных граней.

Рубеж 80–90-х годов также ознаменовался радикальным размежеванием в писательском сообществе. Доносы, разумеется, писались, но, в основном, разногласия в позициях принимали публичную форму. В коллективном письме президенту Б.Н. Ельцину (так называемое «Письмо 42-х» 1993 года), подписанном многими известными литераторами (в их числе Д.С. Лихачёв, Б.Ш. Окуджава, Г.Я. Бакланов, В.В. Быков, В.П. Астафьев, Д.А. Гранин и др.) было сформулировано желание устранить своих противников с культурной и идеологической сцены («раздавить гадину»).

Его авторы обратились к властным структурам с требованием запретить «все виды коммунистических и националистических партий, фронтов и объединений», «все незаконные военизированные, а тем более вооружённые объединения», ввести предельно жёсткие санкции «за пропаганду фашизма, шовинизма, расовой ненависти, за призывы к насилию и жестокости», закрыть газеты и журналы патриотической направленности: «День», «Советская Россия», «Литературная Россия», «Правда», а кроме того прекратить выход телепрограммы А.Г. Невзорова «600 секунд», приостановить деятельность советских органов и судов, не поддерживающих агрессивные президентские инициативы. Позднее часть авторов письма (в частности, Ю.В. Давыдов, Р.Ф. Казакова, А.И. Приставкин, Л.Э. Разгон, М.О. Чудакова) встретились с Б.Н. Ельциным и пытались внушить ему мысль о необходимости самых строгих мер против их идейных противников.

Против подписавших «письмо 42-х» выступила группа членов Союза писателей России – сторонников Съезда народных депутатов и Верховного совета России: В.И. Белов, Ю.В. Бондарев, А.А. Проханов и др. Несмотря на то, что такого рода выступления носили характер внутренних писательских противоборств, они широко обсуждались в сильно политизированном и поляризованном обществе и приводили к радикальным государственно-политическим последствиям. Трудно сказать, насколько либеральная литературно-критическая общественность смогла повлиять на принятие дальнейших решений, но в результате противостояние президента и Верховного Совета обострилось и привело к трагическим событиям 3–4 октября 1993 года.

Разновидностью ходатайства можно считать характеристику или рекомендацию, которая даётся литератору. Часто такого рода отзывы нужны для выдвижения на премию, награду, звание или выступления в творческий союз. Тот, кому приходится составлять такой документ, помимо человеческих качеств субъекта должен охарактеризовать его творческие способности и достижения, то есть – отчасти взять на себя роль критика.

Надо отдавать себе отчёт в том, что действенность такого рода ходатайств имеет свои предела, а иногда приводит к прямо противоположному результату: вместо принятия положительного решения высшие инстанции наоборот ужесточают своё отношение к субъекту. Иными словами, критическое ходатайства – не панацея от нежелательных последствий, а сила, способная сыграть роль катализатора вяло текущего процесса.

В 1970 году, когда тучи сгущались над редколлегией журнала «Новый мир» и её главным редактором – А.Т. Твардовским, группа писателей обратились к генеральному секретарю ЦК КПСС Л.И. Брежневу с воззванием поддержки: «У нас нет поэта, равного ему по таланту и значению. Руководимый им журнал является эталоном высокой художественности... Журнал собрал на своих страницах множество талантливейших современных писателей. Авторитет, которым он пользуется как в нашей стране, так и среди прогрессивной интеллигенции всего мира, делает его явлением совершенно исключительным. Не считаться с этим фактом было бы большой ошибкой с далеко идущими отрицательными последствиями.

Мы совершенно убеждены, что для блага всей советской культуры необходимо, чтобы "Новый мир" продолжал свою работу под руководством А.Т. Твардовского и в том составе редколлегии, который он считает полезным для журнала»[260]. И хотя послание было подписано авторитетными и популярными писателями того времени: М.И. Алигер, А.А. Беком, А.А. Вознесенским, Е.А. Евтушенко, М.В. Исаковским, В.А. Кавериным, Б.А. Можаевым, Ю.М. Нагибиным, А.Н. Рыбаковым, В.Ф. Тендряковым, Ю.В. Трифоновым и др., оно не получило поддержки в верхах: А.Т. Твардовский был смещён со своего поста и вскоре ушёл из жизни.

Несмотря на то, что коллективные писательские письма не всегда достигают цели, они имеют значение для понимания литературного процесса в плане расстановки творческих сил.

Подводя итог, можно сказать, что донос и ходатайство являются специфическими формами литературно-критической деятельности, выполняют служебные, во многом практические функции, предназначены для узкого круга читателей и в силу своей закрытости представляют серьёзные трудности для их анализа, систематизации и интерпретации.