Французский экзистенциализм. 6 страница

Отметим, что именно Бодрийяр дал наиболее полную и систематическую теорию симулякра, одного из центральных понятий постмодернизма, сделав его всеобщим типом человеческого сознания и культуры. Симулякры бывают трех типов: 1. «Подделка» - характерна для «классической» эпохи. Подделка еще не преодолевает естественных ограничений, выступая материальным заменителем вещи; 2. «Производство» - характерно для эпохи капитализма. Производство подчиняется рыночным законам, поэтому симулякры этого типа уже не самодостаточны, а отсылают к внешним для них деньгам; 3. «Симуляция» - характерна для современности. При симуляции уже нет существенного различия между подлинником и оригиналом, вещью и знаком. Симуляция контролируется собственным кодом, который не может стать всеобщим основанием других дискурсов. Из приведенной классификации видно, как на протяжении нескольких веков человек «уходит» от реальности, попадает в искусственный мир знаков, который не заменяет, а «симулирует», изображает видимость реальности. Оригинальность Бодрийяра в том, что он стремится не только доказывать, но и критиковать теорию симулякров. Опасаясь, как бы симулякр не стал новой «субстанциональной» основой мира (когда можно сказать «Все есть симулякр»), Бодрийяр доказывает несостоятельность, смертность симулякров как частей «картины мира». Симулякры не могут заменить вещи; они могут лишь уничтожить мир.

Символический обменБодрийяр, тем самым, критикует утопическое

превознесение духа релятивизма, безграничной творческой свободы, искусственных виртуальных миров, в которых, как многие полагают, будет процветать человек. Весь смысл философии Бодрийяра – доказать обратное, что мир симулякров знаменует не смену состояния, а его отсутствие. Эту идею Бодрийяр развивает в концепции «символического обмена» - хаотичного, замешанного на постоянной симуляции, пересечения и потребления дискурсов, ведущего к постепенной смерти как самоуничтожению. Единичность, смертность, темпоральность становятся не состояниями, а длительностью, определяют характер современной, ориентированной а деконструкцию, эпохи. «Мы сотворили иной тип организации социума, и там, где заявляла о себе цикличность, кругообразность, реверсивность, господствует теперь система линейности, система необратимости. Мы живем, затем умираем, и это по-настоящему конец»[78], - пишет Бодрийяр.

Сфера символического обмена между человеком и миром трактуется Бодрийяром как «пространство судьбы», в рамках которого мысль играет деконструктивистскую роль. Бодрийяр видит новый образ философии – без понятий, дефиниций, теорий. Вместо этого он предлагает исключительно приватную философию «анаграмм», не претендующую на всеобщность. Каждому предоставляется создать собственный мир воображения, который вполне может быть «боле интересным», нежели реальность. В обществе потребления количество воображаемых миров должно только возрастать, поскольку современный человек уже не имеет перед собой реальности. «Нет ничего, что было бы к лучшему в этом лучшем из возможных миров»[79], - так подытоживает Бодрийяр свое безразличие к «классическим» философским вопросам.

Бессвязная система Бодрийяара, изо всех сил пытающаяся не быть «системой», тем не менее, базируется на определенном методологическом фундаменте, который может быть очерчен как крайний релятивизм. Обратимость любых отношений, произвольность любого дискурса, стихийность «символического обмена» - все это достаточно устойчивые позиции философии Бодрийяра. Отличие Бодрийяра от других постмодернистов лишь в том, что он позволяет себе подвергать деконструкции и эти утверждения. В какой-то степени Бодрийяр выполнил свою задачу превращения философии в исключительно частное размышление, которое может быть, а может и не быть, научно, интересно, современно, нужно. Культ стихийности, который Фуко лишь воспевает у Ницше, в лице Бодрийяра обретает свое эмпирическое воплощение. И в самом деле, трудно изучать систему, в которой одним из главных принципов выступает следующий: «В системе, требующей жить и капитализировать свою жизнь, единственную альтернативу образует влечение к смерти»[80]. Неслучайно философия Бодрийяра, несмотря на ее значимость и популярность, не включается в большинство учебников по философии, не вписывается в ее «академический» стиль. Постмодернизм Бодриийяр понимает как ситуация «после» всего, за которой уже ничего нет. «В некотором смысле мы находимся уже по ту сторону своего конца, а значит, людям трудно это признать, ни на какую конечную цель наше движение больше не ориентировано. Люди живут совсем не так, как им кажется, они уже распрощались со своей прежней жизнью, с социальностью, с избирательной системой»[81], - пишет Бодрийяр. Основоположник французского постмодернизма Мишель Фуко полагал, что следует встать «по ту сторону» воли, власти и сексуальности. Бодрийяр сумел воплотить в жизнь этот проект, построив, пожалуй, самую фрагментированную философскую систему нашего времени. В его идеях, их бесформенности и беспорядочности, в его культе разрушения и смерти можно видеть не только теорию, но и практику постмодернистской философии. В какой-то степени верно мнение, что Бодрийяр просто создал свой набросок философии, не претендуя на роль знающего учителя. Он просто предложил еще один проект для общества потребления идей.

Лиотар о ситуации Одну из центральных концепций в философии постмодернапостмодернизма создает Жан-Франсуа Лиотар (р.

1924), который в своем главном труде «Состояние постмодерна» (1979) выступил не только теоретиком, но и своеобразным историком, защитником, агитатором постмодернистского типа философии. Написанная в год высшего расцвета постмодернизма, книга Лиотара трактует постмодернизм как «ситуацию» в культуре, возникновение которой во многом случайно и обусловлено деятельностью нескольких поколений философов-индивидуалистов. Лиотар считает манифестом постмодернизма безграничную свободу творчества, а единственным общим признаком, объединяющим всех постмодернистов – отказ от «метарассказов» в философии, забвение метафизического облика философии. «Упрощая до крайности, мы считаем «постмодерном» недоверие в отношении метарассказов»[82], - считает Лиотар.

Характерной особенностью постмодернизма является то, что все реальные сущности – как материальные, так и идеальные – оказываются зависимыми от дискурса. Даже наука и метафизика уже ничего не диктуют дискурсу. Власть дискурса становится настолько безграничной, что современный человек, по Лиотару, начинает испытывать мазохистскую потребность умножения, расчленения дискурсов, чтобы затем быть ими порабощенным. Это приводит к обесцениванию знания и классического идеала философии как мудрости. Например, в современном образовании, все более и более вовлекаемом в информационное пространство, знание постепенно заменяется получением компетенции, неким «интеллектуальным продуктом», который производится и покупается. Вместе с тем, знание становится производительной силой, центрирует социальную реальность. Уже не сословные, классовые, имущественные принципы обусловливают социальную дифференциацию, а принадлежность к весьма смешанной по составу группе «компетентных» людей, способных принимать решения и справляться с потоками информации. В отличие от Бодрийяра, Лиотар весьма оптимистично смотрит на перспективы социального развития общества постмодерна, полагая, что оно впервые соединило власть и талант, привело к небывалому доселе, в том числе и финансовому, господству идей.

Несмотря на то, что власть находится в руках творчески ориентированного класса, в культуре постмодерна господствует эксперт, человек, разбирающийся в сложных искусственных структурах, владеющий «правилами» социальных игр. Как полагает Лиотар, «можно быть уверенным в том, что… делегитимация и упор на результативность звонят отходную по эре Профессора: он уже не компетентнее, чем сеть запоминающих устройств в деле передачи установленного знания»[83]. Представляя дискурсы как модели, объемы информации, культура постмодерна может позволить содержать себе лишь один класс, не вовлеченный в общий оборот фабрикации и потребления дискурсов – интеллектуалов, для которых свобода творчества является подобием устаревших законов метафизики.

По такому «расширенному» пониманию философии, выведенному Лиотаром, все может быть предметом философии. От философии осталось имя, некий интеллектуальный брэнд, который уже давно обозначает не науку наук, а экстравагантную форму реализации интеллектуала. Лиотар полагает, что все формы современной духовной культуры, в том числе и искусство, захвачен духом производства, рынка. В этой связи, мыслитель вскрывает гуманистический дух постмодернизма – желание избежать нивелировки, массового общества, создать свой собственный проект. Культура постмодерна рисуется Лиотаром как время предельной интеллектуальной честности, отсутствие идеологических, социальных, религиозных и прочих «идолов». В результате постмодерн, культура эфемерного, на самом деле ищет собственные «вечные ценности», приходящие на смену ценностям классической метафизики.

После деконструктивистких идей Деррида, Лиотара, Бодрийяра и других постмодернистов французская философия вступила в устойчивую полосу кризиса. Уже к 1980-м гг. стало ясно, что программа постмодернизма носит «паразитический» характер и будет существовать ровно столько, сколько существует возможность деконструировать классическое наследие. Когда этот момент наступил, то деконструкция начала избирать предметом саму себя. На наш взгляд, существовала логическая необходимость появления такого философа-деконструктивиста, который подверг бы критике саму деконструкцию, доказал бы бессмысленность программы деконструктивизма. Таким философом выступил Ален Бадью (р. 1937). В своих трудах «Бытие и событие» (1988), «Манифест философии» (1989) и др. французский мыслитель, выступая с позиций постмодернизма, подверг критике установки этой философии. Он доказал, что проект «неклассической» философии, завершившийся постмодернизмом, не привел к своей цели ниспровержения разума. В этой связи, Бадью полагает, что постмодернизм в философии исчерпал себя, начинает рассуждать о «конце постмодерна».

Бадью о критикеПроблему деконструкции Бадью помещает во всю деконструкцииисторию философии, доказывая, что подобный

процесс относится не только к современности, но и к другим временам. Так, появление христианской теологии – деконструкция античной философии, возникновение рационализма – деконструкция схоластики и т. п. В результате Бадью понимает под деконструкцией любую резкую смену структур и дискурсов, когда один разрушает другой. Так, он выделяет три базисных установки философии последних столетий: «математическое условие» (матема) – от Декарта до Лейбница; «историко-политическое условие» - от Руссо до Гегеля; «поэтическое условие» (поэма) – от Ницше до Хайдеггера. Анализируя три типа философского сознания, Балью доказывает, что они взаимно исключают друг друга, осуществляют деконструкцию.

В результате учение, объявляющее полную критическую свободу и деконструкцию уделом нашего времени, оказывается софистикой. Просто философия очередной раз отказывается от прежних оснований, попирая и отбрасывая их. Множество дискурсов, торжество иррационализма, крайний субъективизм, произвол и прочие явления характерны для переходной, «софистической» эпохи и не имеют ничего общего с творческими позитивными стадиями философии. Иронизируя над современным постмодернизмом, Бадью вскрывает его неоригинальность, помещает в ряд других «революций» истории философии. Тем самым, французский философ перестает видеть в постмодернистском релятивизме программу философии, метко отмечая, что на смену универсалистским предрассудкам приходят новые – деконструктивистисткие – догматические установки. По Бадью, «постсовременные» положения постмодернизма привели к учению об эквивалентности всех дискурсов; и это стало догмой философии. Теперь различие, деконструкция, произвол, симулякр трактуются столь же безапелляционно, как в свое время доказательства бытия Бога или априорные понятия. Улавливая стагнацию, догматизм и определенную «жаргонизацию» современного постмодернизма, Бадью стремится обрести новые, позитивные идеалы философии.

Философия и швыФилософия должна показать софистам и скептикам

всех времен наличие истины, определенной сферы, в рамках которой невозможно сомнение и деконструкция. «Философия некогда началась; она существует не во всех исторических конфигурациях; модус ее бытия – прерывистость как во времени, так и в пространстве»[84], - пишет Бадью. Из этого типично постмодернистского положения Бадью, однако, делает совершенно иные, не постмодернистские выводы. Внутри «прерывистости» дискретных стадий философии существует определенная непрерывность, строгость и осмысленность. В эти периоды философия и вырабатывает новые «установки», на которых деконструкция потом лишь паразитирует. Философия предлагает создать единое понятийное пространство, организовать дискурс на основе общего основания, предоставить определенное место вещам. При этом нет разницы в том, какие это основания: рационализм или иррационализм, опыт или вера, единое или многое и т. д. Несомненно, не существует одной-единственной позиции в философии, абсолютного субъекта, владеющего истиной. Философия всегда плюралистична. Но она перестает быть философией, теряя единство и всеобщность.

По мнению Бадью, философия отличается не только независимостью, но и способностью вступать в симбиоз с другими формами культуры: наукой, религией, искусством и т. д. Этот симбиоз Бадью объясняет с помощью категории «шов». Философия зачастую «пришивает» свои истины к нефилософским дискурсам, становится ее «служанкой». Наподобие того, как в Средние века философия была «служанкой теологии», в наше время, в лице Хайдеггера, Сартра и Фуко философия оказывается служанкой литературы. Философия пришивается к поэзии, языку, письму в ностальгической попытке обрести априорное основание своих истин. Бадью же ратует за «философию без швов», своеобразную чистую философию как систему понятий. Так, он пишет: «Я стою на том, что век поэтов завершен»[85], верно отмечая паразитирование неклассической философии на материале искусства, но при этом, нельзя не сказать, делает это ради заведомо утопической цели. В самом деле, призыв Бадью «философствовать», вырабатывать новые исключительно чистые и позитивные основания философии выглядит несколько запоздалой феноменологической реминисценцией, изначально утопической целью.

Современная философия, утратив место центра культуры и «науки наук», вступила в стадию «делокализации», утеряв собственное место, поставив под вопрос собственное существование. Это обусловлено двумя причинами: 1. Делокализация, характерным примером которой может служить полное отсутствие методологических рамок в философии Деррида; 2. Историцизм, или навязчивое стремление определиться относительно исторического момента и прошлых исторических практик. Бадью предлагает отказаться от этих свойственных постмодернизму установок, начать строить «собственно философию». «Со своей стороны, я предложу некое насильственное забвение истории философии, то есть некое насильственное забвение всего историцистского монтажа забвения бытия… Философия должна самоопределиться таким образом, чтобы она сама судила свою историю, а не ее история судила ее»[86], - считает Бадью. Полный отрыв философии от других форм культуры и от собственной истории, с одной стороны, воплощает в себе предел постмодернистского духа дробности и неисторичности философии, но, с другой стороны, призывает к метафизической реставрации. В этом, на наш взгляд, коренится и сила, и слабость мысли Бадью. Сила ее в том, что он критикует догматизм, иронизирует над «постсовременностью» современного релятивизма, приземляет его до относительно локального момента философии. Слабость же концепции Бадью в том, что его неоклассические попытки восстановить философию никак не учитывают других концепций. Проект реконструкции философии Бадью – маргинальная, во многом идиосинкразическая процедура, декларация очередной «новой» философии. Поэтому находящаяся «по духу» уже за пределами постмодернизма, концепция Бадью все еще «по букве» носит постмодернистский, маргинализированный характер, воплощает в себе традиционное для этого направления понимание философии как создания чисто авторских концепций.

ПроизводствоБадью предлагает отказаться от теории единой истины, истинызаменив ее концепцией плюрализма истин. Философия

должна выявлять эти истины, а затем, насколько это возможно, гармонизировать их в рамках единого дискурса. Философия – это соединение истин в мышлении философа. Тем самым, истина может воплощаться в различных модусах. «Моя цель здесь – всего лишь указать, почему разумно считать, что родовая множественность есть тип бытия конкретной истины»[87], - пишет Бадью. Положение о плюрализме истин является вполне типичным для постмодернистского типа сознания. Однако учение о «собирании» этих истин в рамках философии – это нечто новое, что позволяет говорить об определенных неоклассических устремлениях Бадью, видеть в нем не только сторонника, но и противника постмодернизма. Понимая философию как «мысль о родовом», Бадью реконструирует идеалы классической философии, а не деконструирует их.

Однако неверно понимать Бадью и как сторонника платоновского понимания истины как идеи. Искусственно созданная концепция истины, несмотря на свои единство и всеобщность, может применяться только в рамках единичных дискурсов. За пределами философской схемы мир остается фрагментированным набором, хаосом, стихией. В этой связи, Бадью решительно против тех концепций, которые укореняют истину в бытии, в том числе и против концепции Хайдеггера. «Но бытие как бытие не основывает в своем бытии никакой истины… Предлагаемая мной доктрина истины радикально имманентна: родовые процедуры бывают только в ситуации, а всякая истина есть родовое подмножество, реализующее истину в той ситуации, в которое оно включено»[88], - пишет Бадью. «Ситуативное» понимание истины, таким образом, приводит к лишь относительной всеобщности этой категории, во многом носящей маргинальный характер.

Не существует истины бытия; она пребывает только в пределах дискурса. Истина оказывается чисто логической категорией, неким рычагом философии для организации понятийного пространства. «Пустота Истины – просто промежуток, в котором философия управляет внешними ей истинами»[89], - считает Бадью. Здесь философ развивает предложенное Фуко и Делёзом мнение о философии как форме власти. Создавая нейтральное, удаленное «поле» понятий, философ дистанцируется от актуальных, конкретных событий, но зато позволяет себе использовать их как материал. При этом особенность концепции Бадью, отличающая его от «типичного» постмодернизма – в признании неотчуждаемого языка и пространства философии, неподвластного ни частным дискурсам, ни другим формам познания и культуры.

Философ, творя искусственный мир истины, извлекает дискурсы из динамичного контекста актуальности. Бадью метафорически сравнивает эту процедуру с клещами, с помощью которых философ «выхватывает» необходимые ему вещи. При этом создаются определенные схемы, принципы, системы. Но каждая из философских схем содержит в себе возможность катастрофы. Ведь созданная a priori теория применяется в конкретной ситуации, фрагментируется в ней. Коренное противоречие философии, по мнению Бадью, в том, что созданная во вневременном «промежутке» истина оказывается применимой только в «ситуации истины».

Как мы попытались доказать, запутанная, противоречивая система Бадью является очень важной для французской философии последних лет. Будучи постмодернистской как по языку, так и по содержанию, философия Бадью содержит в себе критику и скептицизм по отношению к началам постмодернизма. Так, мыслитель критикует релятивизм, произвольность, беспринципность постмодернистской философии. Выдвинутый им принцип, согласно которому философия должна иметь свой собственный предмет и сикать истину, если очистить его от особенностей постмодернистского языка, может послужить знаком конца постмодернизма во Франции, перехода философии в новую, классицистически ориентированную форму. Бадью еще не может понять, какая именно форма должна быть у философии будущего; он еще не знает характер очередного «философского догматизма». Но он убежден в позитивном, созидающем характере философии начала XXI в., выработке ей новых понятий и идей. Философия Бадью – символ того, что процесс «деконструкции классической философии» на Западе уже завершен. Потерпевший неудачу проект деконструкции должен быть отброшен, поскольку деконструкция уже уничтожила саму себя.