Лингвистическая философия. 1 страница

ВозникновениеЛингвистическая философия возникает в лингвистической философииАнглии в 1950-е гг. под влиянием идей

«позднего» Витгенштейна. Лингвистическая философия выступает формой аналитической философии. Она вытекает из проблематики неореализма и философии логического анализа, во многом как реакция на них. Лингвистическая философия является оригинальным философским направлением, поскольку главным объектом анализа выступает не логический язык, как у логических аналитиков, а обыденный язык и обыденное словоупотребление. Если у логических аналитиков главным предметом философии выступает идеальный язык логики и проблематика естественных наук, то для лингвистических философов главным предметом философии являются повседневно употребляемые формы языка. Тем самым, оба типа аналитической философии имеют как общий предмет в виде языка, так и общие методы, характерные для аналитической философии в целом. От этого вражда между философией логического анализа и лингвистической философией становится лишь сильнее, приобретая характер гражданской войны. Можно с уверенностью сказать, что половину своей популярности лингвистическая философия приобрела за счет критической кампании против идей логического анализа, а представители лагеря логических аналитиков, в свою очередь не оставались в долгу. В этой связи, идейные споры и полемика этих партий представляет значительный интерес для понимания аналитической философии в целом, хотя мы затронем ее здесь лишь в самых общих чертах. Кроме междоусобной вражды, между этими двумя типами аналитической философии разворачивается борьба за право быть «подлинной наследницей» неореалистической философии и, прежде всего, философии ее основателя Дж. Мура. Теоретики как идеального, так и обыденного языка пытаются доказать, что их взгляды берут свое начало в философии Мура. Так, ученик основателя лингвистической философии Лодвига Витгенштейна Нормалн Малкольм сумел распространить и сделать чуть ли не «официальным» мнение, что Мур, если и не был первым лингвистическим философом, то, по крайней мере, был первым аналитиком обыденного языка. Мы считаем это мнение ошибочным, искажающим суть философии Мура и являющимся скорее политическим, нежели теоретическим ходом. Характерно, что, когда Айер в 1971 г. выпустил в свет книгу «Рассел и Мур: аналитическое наследие», то даже лингвистические философы признали,что Мур никак не может выступать «предшественником» лингвистической философии, и этот титул всецело принадлежит Витгенштейну.

Обыденный языкВ основе лингвистической философии лежит

убеждение, что аналитические философы, делая предметом философии опыт, мышление и логический язык, «проглядели» подлинную основу всех представлений о человеке, обществе, мире и познании – обыденный язык. «В основу идей этого направления положена претензия или надежда на то, что осознание языка или некоторых ранее игнорировавшихся его особенностей полностью преобразует нашу точку зрения в будущем или что уже стало свершившимся фактом»[146], - пишет чешский философ Э. Геллнер. В самом деле, лингвистическая философия обогатила общее содержание аналитической философии как новыми проблемами, так и новыми категориями. В категориальный аппарат большинства современных аналитиков прочно вошли такие категории, как «языковая игра», «обыденный язык», «неформальная логика», «диспозиции», «речевые акты» и т. д. Геллнер верно отмечает, что лингвистическая философия, вступив в антагонистические отношения со всеми другими аналитическими методологиями, хочет «преобразить» всю аналитическую философию. «Преображение», правда, ничуть не затронуло приоритетов в аналитической традиции. Лингвистические философы точно так же считают первостепенным эпистемологический, логический и моральный анализ, понимая каждый вид по-своему. Поэтому в данной главе речь пойдет во многом о тех же проблемах, что и предыдущих главах, и читатель убедится, что подлинная слава лингвистической философии заключается не в надуманном ореоле «радикальной новизны» и «отказа от старого», а в новом и оригинальном подходе к уже поставленным ранее проблемам.

В лингвистической философии, в отличие от многих других течений в аналитической традиции, отсутствует тесное идейное единство. Будучи единомышленниками в самых общих вопросах, лингвистические философы не приходят ни к оформлению в виде группы или кружка, ни к категориальному единству в своих концепциях. Райл, например, употребляет те категории, которые не употребляет Остин, Хэмпшир и Вайсман, и все они вместе взятые не употребляют некоторые категории Витгенштейна. «Разноголосица» лингвистических философов характерная для начала постмодерна вообще, порождает мозаичность и раздробленность в этом течении. Лингвистическая философия, поэтому, может рассматриваться как содружество ярких и независимых философских личностей, а не как партия (что более характерно для неореализма и философии логического анализа). Крупнейшие последователи Витгенштейна, хотя и называли себя «витгенштейнианцами», практически ничего не писали о Витгенштейне; и только в наше время современные лингвистические философы, типа Г. Бейкера и П. М. Хакера, поставили вопрос о выяснении того, что же на самом деле хотел выразить Витгенштейн.

Поскольку мы не решаем здесь вопросы о целостности и истории лингвистической философии, имеющие часто запутанность детективных историй, то мы возьмем для детального рассмотрения методологические идеи только трех представителей: «позднего» Л. Витгенштейна, Г. Райла и Дж. Остина. Затем мы рассмотрим идеи некоторых других лингвистических философов, особенно внимательно остановившись на анализе языка морали, социальном анализе, а также проанализировав новейшие подходы к обыденному языку, зародившиеся после распада лингвистической философии.

Ранний и позднийО соотношении взглядов «раннего» и «позднего» ВитгенштейнВитгенштейна написано много. В ходе

тщательного, почти детективного расследования одни критики приходят к мнению, что «поздний» Витгенштейн полностью порвал с «ранней» философией «Логико-философского трактата»; другие, наоборот, считают, что Витгенштейн – один и тот же философ, сменивший две концепции. Чтобы раз и навсегда оставить этот вопрос, отметим, что мы считаем справедливой вторую точку зрения. Витгенштейна всегда волновали логические проблемы, связанные с языком; только если «ранний» Витгенштейн занимался логическим языком, то в «поздней» философии предметом стал обыденный язык. Несмотря на переоценку ценностей, аналитический метод, как универсальный метод «описания», Витгенштейн понимает одинаково как в «ранней», так и в «поздней» философии. Если ранний Витгенштейн ищет «логику языка», то поздний Витгенштейн ищет «логику в языке».

В «поздней», как и в «ранней» философии Витгенштейн занимает позицию реализма. В «Философских исследованиях», как и в «Трактате», он полагает, что логика, несмотря на наличие законов, качественно отличных от законов природы, зависит от фактов. Логика и язык оперируют с высказываниями о ментальных и физических событиях, в большинстве своем независимых от сознания. Неслучайно Витгенштейн столь внимательно относится к основной неореалистической проблеме – проблеме доказательства существования внешнего мира. «Коли ты знаешь, что вот это рука, то это потянет за собой и все прочее»[147], - пишет Витгенштейн. Он пытается доказать, что вера Мура, когда он показывал на лекции свою левую руку и говорил: «Вот незыблемое доказательство существования предметов вне нашего сознания», - не просто вера и непосредственное убеждение. Оперируя с этой проблемой, Витгенштейн не ставит под сомнение существование левой руки вне сознания; он пытается установить процедуру приписывания предиката «достоверное» этому положению. Вопрос Витгенштейна по поводу главного положения реализма, тем самым, выглядит так: каким образом мы приписываем предикат «достоверное» предложениям, типа «Существует моя левая рука»?

Витгенштейн приходит к выводу, что можно дать только описательный ответ на этот вопрос. Можно только описать, каким образом мы пришли к убеждению в существовании руки, а не объяснить это. «В какой-то мере необходимо перейти от объяснения к простому описанию»[148], - пишет Витгенштейн. Например, истинно ли, что Наполеон был императором Франции? Да. Но почему? Потому что это можно узнать, полагает Витгенштейн, а, узнав, придти к этому мнению. Необходимо точно описать, каким образом мы приходим к знанию. Как отметил еще Платон, человеческий разум не в состоянии познать все, но мы, тем не менее, знаем, что дверь, которую можно отворять, закреплена на петлях. Витгенштейн не претендует доказать, что существует достаточное основание для признания истинности этого знания; важно то, что «моя жизнь держится на том, что я многое принимаю непроизвольно»[149], пишет Витгенштейн. Я знаю это и могу ответить, откуда я это знаю, но на вопрос о природе знания самого по себе мы ответить не можем. Сократ говорил: «Я знаю, что ничего не знаю». Перефразируя его, Витгенштейн говорит: «Я знаю, потому что я это знаю». Здесь, тем самым, теория бессмысленна; речь идет, скорее, о практическом, «непроизвольном» знании. Поэтому Витгенштейн пишет: «Но если я говорю: «У меня две руки», - на что я могу сослаться, чтобы засвидетельствовать достоверность этого? Самое большее – указать на обычность обстоятельств»[150]. Это ни в коем случае не ведет к отождествлению «непосредственного» и случайного. «Непосредственное» знание закономерно, и оно коренится в более простом по отношению к логическому рассудку порядке обыденного языка. Истины, типа «У меня есть две руки» или «Дверь отворяется на петлях», усваиваются в процессе овладения языком. Им нельзя дать формально-логического обоснования, так как на языке логики мы будем говорить о восприятии физического объекта и анализировать высказывания о нем. По Витгенштейну, до того, как заниматься логическим анализом, мы уже должны что-то знать. Логический анализ не может начаться с аксиом; он стартует, когда уже существует мировоззрение, представленное в обыденном языке. Витгенштейн, тем самым, доказывает, что существует обыденный язык, «более примитивный», чем язык логики. Можно сказать, что человек будет прекрасно знать о существовании двух рук, даже если он не владеет языком логики. Но он вряд ли будет знать это, по крайней мере, не сможет это высказать, если он не будет владеть обыденным языком.

Мур и ВитгенштейнФилософы логического анализа считают, что

о языкеобыденный язык может быть сведен к языку

логики, как к его сущностной основе. Они также полагают, что обыденный язык не подходит для науки, а подходит только для повседневного общения. Они также утверждают и то, что в идеальном языке логики или специальном языке науки все слова обладают значением, то есть описывают факты строго определенным способом. Все эти положения поздний Витгенштейн отвергает. Для него описание обыденного языка является описанием реального человека и реального мировоззрения. Отвергая все попытки формализации, Витгенштейн полагает, что создание идеального языка убьет «исконный» обыденный язык. Например, Витгенштейн не принял модный в то время эсперанто. Он пишет: «Эсперанто. Чувство отвращения, когда мы признаем изобретенные слова с изобретенными же флексиями. Слово холодное, лишенное ассоциаций, и, тем не менее, оно прикидывается языком. Будь это система письменных знаков, она не вызвала бы такого отвращения»[151]. Это утверждение, хотя и в более умеренной форме, Витгенштейн распространяет на искусственные языки, например, метаязык Карнапа. Неслучайно, в этом смысле, Рассел был одним из самых последовательных противников позднего Витгенштейна. Он признавал, что обыденный язык необходим, а в случае поэзии, например, и незаменим, но видел в нем форму выражения «донаучного» мышления. Для Рассела невозможно «простое описание», невозможен язык без фактов. Витгенштейн же полагает, что мы видим мир и интерпретируем факты сквозь призму языка, что язык учит нас видеть вещи определенным способом, который усваивается и затем «непроизвольно» употребляется в различных ситуациях. Когда Витгенштейн спорил с Муром о том, что такое дерево в саду Кембриджского университета, они пришли к диаметрально противоположным выводам. Назовем эти выводы:

1) Мур: Я вижу объект, который совершенно точно существует вне меня. На моем языке его следует назвать «дерево». Его можно было бы назвать и по-другому. От этого ведь дерево не перестало бы быть тем же самым объектом.

2) Витгенштейн: Прежде всего я вижу дерево, то есть этот объект воспринимается мною как нечто, что я научился называть словом «дерево». Если я скажу про дерево: «Это футбольный мяч», меня не поймут. И причина тут не в том, что объект под названием «дерево» не похож на объект под названием «футбольный мяч». Дело в том, что в нашем языке слово «дерево» употребляется для обозначения одного объекта, а слово «футбольный мяч» - для другого объекта. Хотя не совсем понятно, имеем ли мы тут в виду объект.

Значение словаИтак, необходимо конкретизировать проблему:

Витгенштейн не отказывается от поиска значения слова. Он спорит о дереве с Муром и отказывается от теории дескрипций Рассела и положений своего «Трактата», согласно которым значение слова есть точное описание факта. Значение слова для позднего Витгенштейна определяется диаметрально противоположно – как способ употребления слова в языке. «Предложение обретает свой смысл только в употреблении»[152], - пишет Витгенштейн. Именно таким образом слово существует в языке. При этом Витгенштейн спешит защититься от возможных обвинений в «психологизме», ведущем к субъективному идеализму. Значение слова для Витгеншейна не является результатом «переживания», оно устанавливается объективно. Например, употребляя слово «свеча», мы связываем его с такими-то и такими-то объектами. Но это именно установленная объективность, то есть способ видения мира, когда объект рассматривается сквозь призму слова. Меняются люди, эпохи – и одни слова исчезают из языка, входят новые, старые меняют свои значения. Этого нет в «мертворожденном» эсперанто. Даже философский словарь, мало подверженный влиянию времени, не избегает подобной участи. Историки философии, например, выявляют различные употребления слова «метафизика» у Аристотеля, Гегеля и Хайдеггера. Так, по Витгенштейну, язык «живет». Таким образом, Витгенштейн полагает ошибочной теорию соответствия, лежащую в основе логического анализа языка. «Ошибка, которую мы совершаем, может быть выражена так: мы ищем употребления знака, но мы ищем его, как если бы оно было объектом, сосуществующим со знаком»[153], - пишет Витгенштейн. Он не утверждать, что слово не связано с объектом; он доказывает, что многие слова в языке не имеют строгого значения, и не могут иметь его, если под значением понимать «отнесенность к объекту определенным образом».

Парадоксы, которые во множестве отметил Витгенштейн, сводятся к обоснованию следующего тезиса: показать, что существуют различные способы употребления одной и той же языковой единицы. Наиболее знаменитый пример, приводимый Витгенштейном, - это «уткозаяц». В «Философских исследованиях» Витгенштейн заимствует у психолога Ястрова фигуру, которая воспринимается как голова утки, но, если положить картинку набок, оказывается головой зайца. При этом возможны три ситуации: 1) Человек видит только утку (так как не догадывается посмотреть иначе); 2) Человек видит только зайца (так как в Тарабарском царстве люди сначала кладут картинки набок, а затем разглядывают); 3) Человек видит и утку, и зайца, так как умеет смотреть иначе.

Согласно Витгенштейну, употреблению слов и языка в целом человек обучается практическим путем; он учится не только отдельным словам и выражениям, но и «контексту», то есть целой совокупности слов и выражений. «Начиная верить чему-то, мы верим не единичному предложению, а целой системе предложений»[154], - пишет Витгенштейн. Важно не только то, что люди говорят, но и то, как они это говорят, то есть языковое поведение. По Витгенштейну, человек, владеющий данным языком, может представить и понять, каким образом человек что-то знает. Для этого и существуют процедуры обучения, разъяснения, информирования и т. п. Этот вид знания Витгенштейн называет «знанием-как», противопоставляя его «заннию-что». Например, образованные люди XIV в. полагали, что система Птолемея истинна, и знали, как ее можно обосновать. Витгенштейн предлагает пересмотреть сциентистскую точку зрения, согласно которой вера людей XIV в. должна быть отброшена. Он предлагает взглянуть на систему Птолемея, как на теорию, которая может быть не менее убедительна, чем другие теории. Например, если бы кто-то в XIV в. предвосхитил открытие Коперника, то он не знал бы, как обосновать эту теорию, чтобы ее могли понять. Согласно Витгенштейну, человек из опыта употребления языковых конвенций выносит безоговорочную веру в некоторые вещи и отношения, и поступает в соответствии с ней. Но, оговаривается Витгенштейн, «Я хочу сказать не то, что человек должен поступать именно так, а только то, что он так поступает»[155].

При этом нет необходимости досконально обучать употреблению того или иного слова. Мы понимаем слова в зависимости от практической необходимости, уровня владения языком и умственных способностей. Витгенштейн пишет: «Так, когда мне говорят слово «куб», я знаю, что оно означает. Но разве при этом, когда я понимаю слово, в моем сознании возникает ли его употребление во всем объеме?»[156]. Витгештейн хочет показать, что употребление слова не изучается путем соотнесения этого слова со всеми возможными фактами. Ребенок, в этой связи, употребляет слово «кубик», еще не зная, что куб – это геометрическая фигура, являющаяся параллелепипедом со всеми равными сторонами.

Языковая играЛюбой упорядоченный и осмысленный язык

определяется Витгенштейном как языковая игра. Вводя термин «игра», Витгенштейн хотел закрепить практический характер языка как системы слов и выражений, которые непосредственно употребляются. Для возникновения языковой игры, несомненно, должны существовать некоторые трансцендентальные условия, которые и выводит Витгенштейн:

1) Должны существовать люди, понимающие и употребляющие этот язык, то есть возникает языковое сообщество.

2) Язык должен быть понятным относительно употребления по возможности всех слов и выражений. Эти слова и выражения подчиняются определенным правилам, которые должны соблюдаться всеми участниками игры.

3) Наконец, должен существовать механизм защиты от «нарушителей» этих правил. В отношении нарушителя могут применяться санкции, вплоть до исключения из языкового сообщества. Например, Лютера и Толстого отлучили от церкви за вольные, не согласующиеся с «официальной» позицией, толкования положений христианства и запретили печатать их духовные тексты.

Эти положения, тем не менее, не регламентируют ни количество носителей языковой игры, ни порядок введения правил игры, ни способы защиты от желающих нарушить эти правила, ни продолжительность существования определенной языковой игры, ни, наконец, количество языковых игр. Совершенно ясно, что Витгенштейн допускает бесконечное множество языковых игр. В основании всех языковых игр лежит «предельная» языковая игра, которую не может воплотить в себе ни одна конкретная языковая игра – обыденный язык. Основание обыденного языка не может лежать в другом языке; обыденный язык пребывает, как жизнь или благо. М. Хайдеггер неоднократно писал, что мы «пре-бываем» при языке; язык говорит. Витгенштейн, тоже считая язык главным человеческим продуктом, считает, что говорим все же мы, то есть правила языковой игры созданы человеком (даже если люди не осознают этого). Витгенштейн пишет: «Языковая игра есть, так сказать, нечто непредсказуемое. Я имею в виду: она не обоснована. Она неразумна (или сверхразумна). Она пребывает – как наша жизнь»[157]. Философия не посягает на установление правил обыденного языка, оставляя все, как есть; она только описывает, а не объясняет. «Все есть то, что есть», - сказал С. Батлер; «добро есть добро», - сказал Мур в “Principia Ethica”. Язык таков, каков он есть, как язык, - так определяет суть своего «лингвистического реализм» Витгенштейн. Согласно Витгенштейну, могут устареть или быть преданными забвению любые конкретные языки, но это не затронет способности человека «говорить на языке» и видеть в нем форму своей жизни. Это надо видеть, зря в корень, поскольку на поверхности картина языка, по Витгенштейну, «представляет собой расплывчатую массу языка, его родной язык, окруженный дискретными или более или менее ясно выделенными языковыми играми и техническими языками»[158].

Анализируя или просто употребляя различные языки, мы можем видеть не только их различия, но и сходства. Так, язык дачника может содержать слова и предложения, свойственные языку строителя или ботаника; язык социолога – термины языка метафизики и этнографии; язык человека, описывающего свой сон – термины психоанализа и оккультизма. Используя спортивный термин, слово может быть «заиграно» за различные языки, точно так же, как футболист может поиграть в различных командах. Альтернативные системы языкового выражения, соприкасающиеся в определенных точках, Витгенштейн объясняет при помощи теории «семейных сходств». «Я не могу охарактеризовать эти подобия лучше, чем назвав их «семейными сходствами», ибо так же накладываются и переплетаются сходства, существующие у членов одной семьи: рост, черты лица, цвет глаз, походка, темперамент и т. д., и т. п. – И я скажу, что «игры» образуют семью»[159], - пишет Витгенштейн.

Любое слово, выражение и правило «входит» в целостную систему языковой игры, оказывая на нее преобразующее воздействие. Полагая, что человек «связан» языковой игрой, Витгенштейн выступает против логического атомизма, согласно которому отдельное слово или высказывание может быть рассмотрено на предмет соответствия факту и, в случае необходимости, заменено другим без учета контекста. «Опыт научил нас не изолированным предложениям, но множеству взаимосвязанных предложений»[160], - пишет Витгенштейн. В этой связи, он выступил сторонником холизма в понимании структуры языка, приближаясь, в определенных чертах, к идеям теории логической связанности в ее реалистическом варианте, свойственном Уайтхеду. Как и Уайтхед, Витгенштейн считал язык и знание целостной системой; причем изменение одного положения или части системы должно повлечь за собой изменение всей системы в целом. Это и происходит при изменении правил и введении в язык новых слов. К.-О. Апель прав, полагая, что «вместе с обучением одному языку, и вместе с успешной социализацией в одной связанной с употреблением языка «формой жизни», происходит обучение единственной языковой игре»[161], то есть языки связаны в единую систему по тому же принципу, что и слова внутри отдельного языка.

Правила языкаПостулируя наличие правил в любой языковой игре,

Витгенштейн не утверждает того, что в ходе анализа языковой игры их можно точно выявить или определить. Он приводит пример с дорожным указателем. Это – пример правила, которое иногда оставляет место сомнению, а иногда нет. Например, указатель верно определяет направление (допустим, на Санкт-Петербург), но он не должен гарантировать, что это кратчайший путь из этой точки до Санкт-Петербурга и что всегда надо двигаться в этом направлении. В этой связи, Витгенштейн выводит парадокс, который в современной аналитической философии получил наименование «скептицизма относительно правила» (rule-scepticism). Витгенштейн пишет: «Наш парадокс был таким: ни один образ действий не определяется каким-то правилом, поскольку любой образ действий можно привести в соответствие с этим правилом. Ответом служило: если все можно привести в соответствие с данным правилом, то все может быть приведено и в противоречие с этим правилом. Поэтому тут не было бы ни противоречия, ни соответствия»[162]. Витгенштейн дает два способа избежать этого парадокса. Во-первых, «следование правилу» - это практика, а не ментальное действие. Выезжая на шоссе и увидев указатель «С-Петербург» со стрелкой направо, мы должны поехать направо, если, конечно, хотим приехать в Санкт-Петербург. Поэтому правило здесь устанавливает определенный порядок действий. Во-вторых, «следование правилу» является социальным феноменом, поэтому мы не можем его произвольно изменить. Допустим, злоумышленник повернет указатель в неверное направление. Но при этом он вряд ли ожидает, что мы доберемся до Санкт-Петербурга, следуя его совету.

Если правило задано определенным способом, мы всегда будем «повиноваться» ему или «нарушать» его; и это мы не в силах изменить. Витгенштейн вообще считает, что на практике только специальные языки инструкций, катехизисов, логических и математических систем содержат в себе «прописанные» правила. В большинстве языковых игр правил не столь прозрачны; их просто не требуется выводить. В этой связи, Витгенштейн пишет: «Но ведь тогда нельзя описать, как мы убеждаемся в надежности того или иного вычисления? Почему же! Вот только никакое правило тут не обнаруживается. – Но самое важное вот что: правило и не нужно. Все при нас. Считаем же мы на самом деле по определенному правилу, и этого достаточно»[163]. Таким образом, Витгенштейн выступает против любого логицизма в отношении правил языковой игры, когда правила понимаются как тщательно отрефлексированные «условия возможности» этой языковой игры. Мы следуем правилам практически, разделяя со всеми носителями языка ответственность как за успехи, так и за неудачи.

Отрекшись от логического языка «Трактата», Витгенштейн отказывается от многих терминов своей прежней философии логического анализа, в том числе и от понятия «верификация», ключевого для этой философии. Но, несмотря на то, что Витгенштейн практически не употребляет это понятие в поздней философии, проблема выработки новых верификационных критериев по-прежнему актуальна. Все ключевые вопросы верификационной теории Витгенштейн решает в «поздней» философии, прилагая их к анализу обыденного языка. «Может ли предложение в конечном счете оказаться ложным, зависит от того, что признать для него определяющим»[164], - пишет философ. На первый взгляд, Витгенштейн расписывается в субъективно-идеалистической позиции, но это не та: разум определяет истинность суждений на основании того, что дано в опыте. Витгенштейн пишет: «Утверждение «Я знаю, что тут моя рука» может вызвать вопрос «Как ты это знаешь?», и ответ на него предполагает, что это можно узнать таким образом. Так, вместо «Я знаю, что это рука», можно было бы сказать: «Это моя рука», а затем добавить, как это узнают»[165]. Витгенштейн не ставит под сомнение существование руки, о которой говорят. Но это – непосредственное суждение, само по себе не ведущее к определению того, почему мы так полагаем.

Витгенштейн отвергает также идею логического анализа, согласно которой существует единый критерий точности высказывания, устанавливаемый логикой. Например, мы говорим: «Мои часы идут точно», «Я точно прихожу на лекцию». При этом подобная точность вряд ли удовлетворит физика, конструирующего атомные часы. Тем самым, слово «точность» определяется по-разному в различных языковых играх. Поэтому «точность» в логике – это понятие, имеющее значение только в языке логики, а не как некий эталон. Витгенштейн полагает, что для повседневных нужд «невыносимо» требование логического аналитика бесконечно уточнять наши высказывания. Однако «психологические» оценки Витгенштейна нас здесь не интересуют. Интересно то, что, по Витгенштейну, логический идеал точности не распространяется на все языковые игры. Однако, мнение Витгенштейна, что в каких-то не-логических формах языка присутствует «точность», на наш взгляд, ложно. Мы полагаем, что в обыденном языке все выражения, одержащие слово «точный», непереводимые посредством анализа в синонимичные слова, типа «аккуратный», «ровны» (счет), «пунктуальный» и т. д., являются плодом экспансии языка математики и логики. Например, когда мы говорим: «Восемь поделить на четыре будет ровно два» или «За этот вечер сгорело точь-в-точь две свечки», то здесь имеется в виду количественная точность, редуцируемая к математическим понятиям. Точно так же, когда мы говорим: «Высказывание «Я живу в Санкт-Петербурге» точнее, чем высказывание «Я живу в России», речь идет о большей логической точности первого высказывания, даже если говорящий это не осознает. Тем самым, учение Витгенштейна о наличии каких-то альтернативных критериев «точности», кроме логических и математических, вполне может вызвать критику. Например, крайне сомнительно утверждение Витгенштейна, когда он пишет: «Когда мы создаем «идеальные языки», то это делается не для того, чтобы заменить наш собственный язык этим искусственным языком, но лишь для того, чтобы устранить некоторые затруднения, возникающие в сознании тех, кто полагает, что он достиг точного употребления обычного слова»[166]. Логические аналитики, в отличие от Витгенштейна, считали, что во многих случаях специальных языков следует заменить обыденный язык, а не только устранять его «затруднения». На наш взгляд, они правы, так как огромное множество слов обыденного языка («клетка», «мост», «река» и др.) совершенно меняют свое значение в языке соответствующей науки; и это никак не похоже на «уточнение», за которое ратует Витгенштейн. Отказавшись от логических критериев точности, уточнения и анализа, Витгенштейн впадает в лингвистический релятивизм, отдавая эти понятия «на откуп» отдельным частным языка и нашим потребностям, для реализации которых мы можем выбрать не только язык логиков, но и языки грузчиков, крестьян или туристов.