Основные общебиблиографические концепции

Характерная черта современного отечественного библиографоведения – его необычное концептуальное многообразие. В нем, далеко не всегда мирно, сосуществуют разные теоретические представления о сущности (природе) библиографии как общественного явления, т. е. разные общебиблиографические концепции и подходы.

Рассмотрим лишь некоторые, наиболее значительные концепции такого рода, получившие среди специалистов наибольшую известность и признание. Это, прежде всего, три взаимосвязанные концепции, в основе которых один и тот же (но по разному понимаемый) признак: объект библиографирования и соответствующая этому объекту метасистема, в которую в качестве подсистемы непосредственно включена библиография.

Во-первых, исторически первоначальная книговедческая концепция, согласно которой библиография длительное время рассматривалась как наука о книге, представляющая собой описательную часть книговедения.

Взгляд на библиографию как на обширную книговедческую научную дисциплину исторически возник в трудах первых западноевропейских теоретиков библиографии конца XVIII – начала XX в.: М. Дениса, Ж.Ф. Нэ де ля Рошеля, Г. Грегуара, А.Г. Камю, Г. Пеньо, Ф.А. Эберта и других.

В России в первой четверти XIX в., благодаря трудам выдающихся представителей русской библиографической мысли В.Г. Анастасевича и В.С. Сопикова, сформировалась точка зрения, согласно которой библиография как наука о книге также отождествлялась с широко понимаемым книговедением.

На протяжении XIX в. теоретические представления западноевропейский и российских библиографов, испытывая взаимное влияние и постепенно дифференцируясь, развивались в едином книговедческом русле.

На рубеже XIX и XX вв. в России главным образом в работах видного книговеда и библиографа, первого преподавателя книговедения в Петербургском и Московском университетах Н.А. Лисовского (1845 – 1920) постепенно формируется новое представление о библиографии как научной дисциплине не тождественной книговедению, а составляющей лишь его самостоятельную (описательную) часть.

Академическая позиция исчерпывающе-описательной книговедческой науки библиографии занимала в дореволюционной России доминирующее положение, но никогда не была общепризнанной. Особенно серьезное противодействие она испытывала в связи с возникновением демократического рекомендательно-педагогического направления в библиографической деятельности, ориентированного на народного читателя. Библиография неуклонно вовлекалась в сложную сферу общественной борьбы, что, в частности, выразилось в появлении первых ростков социал-демократического, а затем и большевистского направлений в библиографии.

Разногласия между представителями различных идейных течений в рамках книговедческой концепции библиографии особенно обострились в первые годы Советской власти, что объяснялось сопротивлением, которое оказывали представители традиционно-описательной школы тенденциям, связанным с вовлечением библиографии в решение практических образовательных, воспитательных, хозяйственных и других задач, с постановкой вопроса о классовом, партийном подходе к содержанию и задачам библиографической деятельности.

В рассматриваемом здесь общетеоретическом, концептуальном аспекте книговедческая концепция библиографии в Советском Союзе эволюционировала в двух основных направлениях. Во-первых, это постепенное расширение состава “книжных” объектов библиографической деятельности и, во-вторых, все более решительный отказ от однозначной квалификации библиографии как научной дисциплины в пользу комбинированных представлений, отражавших как научную, так и практическую составляющие библиографии. Подтвердим сказанное примерами.

По первому направлению. В 20-е годы особенно решительно и убежденно отстаивал печатную книгу как единственный объект библиографической деятельности известный теоретик библиотечного дела и библиографии К.Н. Дерунов (1866 – 1929). Он резко осуждал “безапелляционное смешение библиографии со свалкой, куда вместе с книгами сбрасываются в одну кучу старинные рукописи и печатные оттиски газетных статей, торговые прейскуранты и музыкальные ноты, монеты и медали…” [27, с. 29].

Чрезмерная жесткость этих ограничений, исключающая из сферы библиографии даже оттиски газетных статей и нотные издания, с современной точки зрения вполне очевидна.

Несколько позже один из наиболее крупных представителей отечественной библиографической науки и практики Н.Н. Здобнов (1888 – 1942) отстаивал исключение из объекта библиографии рукописей, считая, что настало время “описание произведений печати отделить от описания рукописей, ибо между тем и другим описанием слишком мало общего” [31, с. 15]. Описанием произведений печати занимается библиография (рукописная книга была объектом библиографирования лишь до изобретения книгопечатания), а описанием рукописей – археография.

В дальнейшем еще более расширительно рассматривали книговедческий объект библиографии К.Р. Симон (1887 – 1966) и другие видные представители отечественного библиографоведения.

По второму направлению. В 1936 г. в докладе на Всероссийском совещании по теоретическим вопросам библиотековедения и библиографии один из наиболее ярких представителей отечественной библиографической школы Л.Н. Троповский (1885 – 1944), определив библиографию как “область знания и научной и пропагандистской деятельности”, впервые отразил в одном определении черты библиографии как науки и как практической деятельности [91, с. 55].

Характерная особенность взглядов Л.Н. Троповского в том, что, традиционно признавая библиографию наукой, он перенес центр тяжести на ее практическо-пропагандистские аспекты. Он очень настойчиво подчеркивал сугубо практический, прикладной, обслуживающий характер библиографической деятельности. Отсюда вытекала определенная недооценка Л.Н. Троповским теории библиографии, которую он отождествлял с конкретной методикой, а все, что выходило за рамки последней, называл “сором схоластики”.

Интересно и то, что, оставаясь фактически на позициях книговедческого подхода, Л.Н. Троповский свое общее представление о библиографии не связывал с книговедением, поскольку вообще был принципиальным противником книговедения как науки.

Наиболее завершенную современную форму книговедческая концепция библиографии получила в работах известного библиографоведа А.И. Барсука (1918 – 1984). Именно ему принадлежит заслуга разработки современного “неокниговедческого” варианта концепции, в котором проводится четкое разграничение между библиографией как областью научно-практической деятельности по подготовке и доведению до потребителей библиографической информации и библиографоведением как наукой о библиографии, разрабатывающей вопросы теории, истории, организации и методики библиографической деятельности. При этом библиография рассматривалась А.И. Барсуком в составе книжного дела, системы “книга в обществе”, а библиографоведение как часть книговедения, которое в состав библиографии не входит. Этой точки зрения и сегодня продолжают придерживаться многие представители отечественного книговедения.

Кроме того, А.И. Барсук предпринял попытку обосновать наиболее широкое в рамках книговедческого подхода представление о книжном объекте библиографирования. Он считал, что “книга”, “литература” – это “любая совокупность произведений письменности (независимо от характера, формы, метода фиксации), размноженных (или предназначенных для размножения) любым способом, пригодным для восприятия” [10, с. 6]. Такой подход делает понятие “книга” весьма неопределенным, но заметно сближает книговедческую и документографическую концепции библиографии.

Итак, все теоретические концепции библиографии, возникшие на почве книговедческого подхода, несмотря на свойственные им весьма существенные внутренние различия, объединяет одна общая черта – ограничение состава документных объектов библиографирования на основе таких понятий, как “книга”, “произведение печати”, “публикация”, “произведение письменности”, “литература”. Именно это и позволяет квалифицировать все эти концепции как книговедческие.

Во-вторых, документографическая концепция, которая исторически является прямым продолжением и развитием книговедческой. На новой концептуальной и методологической базе она была выдвинута и обоснована в отечественном библиографоведении в 70-х гг. Главная ее отличительная черта – принципиальный отказ от любых ограничений документных объектов библиографической деятельности со стороны их формы, содержания или назначения. Именно поэтому сторонники документографического подхода оперируют более широкими в сравнении с “книгой” и “книжном делом” понятиями “документ” и “система документальных коммуникаций”, обозначающих соответственно объект библиографирования и метасистему библиографии (более подробно эти понятия рассматриваются во второй главе).

Необходимо отметить, что любые ограничения объекта библиографической деятельности в рамках книговедческого подхода обычно сопровождаются конкретно-историческими аргументами и потому выглядят весьма убедительными (см., например, приведенные выше соображения Н.В. Здобнова). Однако это ложное впечатление. На самом деле, именно конкретно-исторический подход наглядно демонстрирует, что библиография, в сущности, всегда была безразлична к сменам форм фиксирования и распространения знаний. Она, конечно, может в каждый данный исторический момент признать главной, наиболее важной для себя ту или иную форму фиксирования информации, но не может раз и навсегда ограничить свой объект одной определенной формой. Так, например, если мы утверждаем, что главный объект библиографической деятельности – печатная книга, то следует отчетливо понимать, что это происходит не потому, что книга представляет собой произведение печати, а потому, что именно произведения печати исторически стали основным средством фиксирования, распространения и использования социальной информации.

Библиография всегда занималась преимущественно теми формами, которые в данную историческую эпоху становились господствующими, и значительно меньше внимания уделяла тем формам, которые отмирали или только зарождались (но никогда не исключала их полностью из своего объекта). И так будет всегда. Поэтому принципиально неверно вообще ограничивать объект библиографической деятельности какой-либо одной исторически преходящей формой, например, произведениями печати или даже произведениями письменности[1]. Правила библиографического описания, способы библиографической характеристики могут меняться вместе с изменением формы объектов библиографической деятельности, но общественная сущность библиографии как посредника, связующего звена между документом и человеком в принципе останется неизменной.

Сторонников книговедческой концепции библиографии обычно смущает слишком широкий смысл понятия “документ”, благодаря которому в состав объекта библиографической деятельности попадают, например, почтовые марки, денежные знаки, официальные бланки, трамвайные билеты, надписи на могильных плитах и т. п. Этот момент квалифицируется ими иногда как проявление формализма со стороны представителей документографической концепции, недооценки ими идейной, научной, художественной ценности “книги” как основного объекта библиографической деятельности.

Как уже отмечалось, никто не отрицает, что книга в широком смысле, т. е. произведение печати, является сегодня преобладающим, главным объектом библиографической деятельности. К тому же, со строго научной точки зрения в широкой семантике термина “документ” нет ничего опасного для библиографической науки и практики.

Необходимо подчеркнуть, что в рамках документографического подхода признается только одно ограничение состава документных объектов библиографической деятельности – общественная значимость заключенной в них информации. Общественная значимость документа – понятие конкретно-историческое. Здесь не может быть рецептов, пригодных для всех времен и обстоятельств. Люди сами создают документарно зафиксированную информацию и в каждом случае сами решают, представляет ли она достаточный общественный интерес, чтобы стать объектом библиографирования, или нет. В частности, надписи на могильных плитах давно библиографируются (не все, конечно, а те, которые относятся к выдающимся личностям и потому обретают несомненную общественную значимость). Почтовые марки и денежные знаки, если рассматривать их не с точки зрения непосредственного назначения и функционирования, а как памятники материальной и духовной культуры, как предметы изучения, коллекционирования и т. п., также попадают в разряд общественно значимых документов и становятся объектом библиографирования. Аналогичная ситуация в принципе не исключена и применительно к бланкам и трамвайным билетам.

Термин “библиография” в рамках документографической концепции охватывает библиографические науку и практику, т. е. объединяет в единую систему практическую библиографическую деятельность и библиографоведение – науку об этой деятельности.

Ясно, что из книговедческого и документографического подходов вытекают разные представления о границах, составе и задачах библиографической деятельности, об общей структуре библиографии как общественного явления. Вместе с тем, следует твердо усвоить, что рассмотренные подходы соотносятся между собой как более узкий и более широкий. Никаких других принципиальных различий между ними нет. Иначе говоря, документографический подход (как более широкий) не противостоит книговедческому, как иногда считают некоторые представители последнего, а включает его в себя в качестве частного случая со всем богатством его конкретного содержания, не отрицая при этом его достижений, значения и возможностей.

Документографический подход основывается на непреложном и вполне объективном факте организационной раздробленности библиографической деятельности, ее органической включенности в различные организационно оформленные общественные институты в системе документальных коммуникаций, т. е. в библиотечное, редакционно-издательское, архивное дело, в книжную торговлю, в научно-информационную деятельность. В этих общественных институтах в специфических для каждого из них формах и осуществляется библиографическая деятельность.

Документографическая концепция охватывает, теоретически объединяет в единую систему все способы существования библиографии, включая и те, которые обнаруживается за пределами названных общественных институтов. Уже одно это показывает, что документографический подход не противоречит книговедческому, не отрицает факт существования библиографии, как части книжного дела, а включает его в качестве своего важного и необходимого компонента. С другой стороны, только в рамках документографического подхода может быть правильно понята ограниченность книговедческой концепции библиографии, верно оценены границы ее объяснительных (теоретических) и преобразовательных (практических) возможностей.

Заканчивая характеристику документографической концепции, следует выделить и подчеркнуть главное: название “документографическая” не вполне адекватно отражает ее действительное содержание. Она является “документографической” лишь в определенном узком смысле, связанном с документом как непосредственным объектом библиографирования. При более широкой и потому более правильной общей квалификации это – системно-деятельностная, документально-информационная концепция начала общей теории библиографии. Желательно, чтобы именно в таком качестве ее рассматривали и оценивали уважаемые критики.

Исторически новейшая в этом ряду идеографическая или информографическая концепция библиографии, предложенная и весьма основательно разработанная и аргументированная Н.А. Слядневой [6 и др. ее работы].

Несомненно, – это самая экзотическая, наиболее радикальная концепция, согласно которой объект библиографирования – любые информационные объекты (“информокванты”), как зафиксированные в форме документов (тексты, произведения, издания и т. п.), так и незафиксированные (факты, идеи, фрагменты знания как таковые, а также мысли, чувства, даже предчувствия). Метасистема библиографии – весь Универсум человеческой деятельности (УЧД), а сама библиография квалифицируется как общечеловеческая, всепроникающая методическая отрасль (наука) типа статистики, математики, логики и т. п.

Нетрудно заметить, что отношения между этими тремя концепциями напоминают матрешку: каждая последующая включает в себя предшествующую в качестве частного случая. В этой связи возникает сложная терминологическая проблема: правомерно ли считать, что во всех трех концепциях речь идет о библиографии?

Если исходить из точного смысла термина “библиография”, то его использование абсолютно правомерно лишь в рамках книговедческой концепции. Именно здесь “библиография” выступает в своем собственном, исторически первоначальном смысле.

Во второй концепции речь фактически идет уже не о библиографии, а о документографии. Однако нельзя не учитывать, что в обоих случаях библиографы имеют дело с принципиально однородными объектами библиографирования, поскольку книги (произведения письменности и печати) – это тоже документы. Следовательно, в обеих концепциях объект библиографирования – документ. Разница лишь в том, что в первом случае это определенная разновидность документов, а во втором – любые документы.

На этом основании можно утверждать, что и в рамках документографической концепции вполне правомерно использование традиционной библиографической терминологии, т. е. привычного термина “библиография” и всех его производных. Особенное если учесть, что переход целой отрасли на новую терминологию (если даже такой переход в принципе желателен) – мероприятие сложное, дорогостоящее, связанное с длительной ломкой и преодолением исторически устоявшихся терминологических традиций, и потому трудно осуществимое. Стоит ли овчинка выделки? Вопрос в данном случае весьма уместный.

Совсем по иному выглядят отношения между первыми двумя и третьей – идеографической концепцией. Здесь библиография выводится далеко за пределы системы документальных коммуникаций и ей приписываются такие идеографические атрибуты, которые никогда не были и не будут объектами библиографического описания. Иначе говоря, здесь речь идет не о библиографии, точнее не только о библиографии.

Иногда идеографическую концепцию называют идеодокументографической. Весьма многозначительная формулировка, которая наглядно обнаруживает, что все, что скрывается за терминоэлементом “документографическая” относится к документографической концепции, а то, что стоит за терминоэлементом “идео” к библиографии не имеет отношения.

Существуют две главные причины, подвигнувшие Н.А. Слядневу на создание этой концепции.

Во-первых, стремление содействовать повышению общественного статуса, значения библиографии как области профессиональной деятельности в условиях глобальной информатизации окружающей реальности.

Во-вторых, Н.А. Слядневу как представителя отраслевой библиографии художественной литературы беспокоит “феномен синтетических, пограничных форм информации, возникших на стыке отраслевого знания и библиографии” [77, с. 31].

Но эти свойства библиографической информации известны давно, поскольку она всегда существовала как в самостоятельных формах (библиографические пособия), так и в виде библиографического сопровождения, т. е. библиографических элементов в источниках информации, которые в целом не являются библиографическими. Простейший пример – прикнижная библиографическая информация, из которой в дальнейшем выросло более сложное понятие аффинной библиографии. То же самое относится к энциклопедиям, справочникам, реферативным журналам и т. п., а также к современным комплексным формам рекомендательно-библиографической продукции.

Вся сложность в том, что степень и формы локализации библиографической информации в такого рода источниках различны. В одних случаях они очевидны (например, в прикнижной библиографии). В других библиографическая информация локализована далеко не столь отчетливо и бывает нелегко установить, где кончается информация библиографическая и начинается небиблиографическая. Это особенно заметно применительно к крупным и сверхкрупным компьютерным информационным системам типа общегосударственных (например, общероссийская информационно-библиотечная компьютерная сеть ЛИБНЕТ) или глобальных (например, Интернет). Но для того и нужна теория библиографии, чтобы выяснить и объяснить, что именно в этих системах является библиографическим, а не пытаться целиком зачислять их по ведомству библиографии. Такой подход в обществе (за пределами библиографии) ничего кроме недоумения не вызовет.

В отечественном библиографоведении в качестве оснований для формирования общебиблиографических по замыслу авторов концепций давно используются фундаментальные, сверхсложные по содержанию категории культура и знание.

В самом общем виде включенность библиографии (как и других областей общественной практики) в состав человеческой культуры очевидна. Труднее найти социальный объект, который не обладает этим качеством. Поэтому вполне понятен соблазн, которому подверглись многие отечественные библиографоведы, усматривать исходную сущность библиографии в этой ее включенности.

В наши дни культурологическая концепция библиографии в наиболее развитом и завершенном виде представлена в работах М.Г. Вохрышевой [19 и др. ее работы].

Основные положения концепции в самом общем виде сводятся к следующему: объект библиографирования – ценности культуры, метасистема библиографии – культура. Соответственно библиография, взятая в целом, определяется как часть культуры, обеспечивающая библиографическими средствами сохранение и трансляцию документированных ценностей культуры от поколения к поколению.

Прямая связь библиографии с категорией знание столь же очевидна, как и связь с культурой. Поэтому нет ничего странного в стремлении библиографоведов осмыслить сущность библиографии как общественного явления, опираясь на эту ее сторону. Общая “знаниевая” квалификация библиографии уходит своими корнями в отечественном библиографоведении в далекое дореволюционное прошлое [16].

Первопроходцем в области “знаниевой” квалификации библиографии в Советском Союзе был Ю.С. Зубов. Суть его подхода к проблеме взаимосвязи знания и библиографии четко выражена в самом заглавии статьи “Библиография как система свернутого знания” [32]. Статья богата свежими для своего времени идеями, но основной тезис аргументирован недостаточно. В частности осталось не вполне ясным, что такое “свернутое знание” и какое именно знание свернуто в библиографическом описании. Нельзя же считать свернутым знанием библиографические сведения, просто перенесенные из документа в его описание (автор, заглавие, выходные данные и т. д.).

В наши дни основным представителем так называемой когнитографической (“знаниевой”) концепции библиографии является В.А. Фокеев [8 и др. его работы]. Конечно, по широте охвата материала, по основательности и глубине разработки темы, по разнообразию аргументации его работы не идут ни в какое сравнение с небольшой статьей Ю.С. Зубова.

Однако, несмотря на впечатляющие масштабы теоретических исследований В.А. Фокеева, далеко не со всем в его трудах можно согласиться. В них достаточно неясных, противоречивых, спорных моментов.

Сказанное можно проиллюстрировать, процитировав несколько небольших, но весьма существенных фрагментов из одной из последних статей В.А. Фокеева “Ноосферно-культурологическая (когнитографическая) концепция библиографии” [5, с. 216 – 231].

Вот эти фрагменты:

1. “Фундаментальная идея концепции: библиография представляет собой социокультурный комплекс, включающий библиографическое знание (информацию), библиографический социальный институт и библиографическую деятельность…” (с. 218);

2. “Метасистема библиографии – ноосфера…” (там же);

3. “Непосредственный объект библиографии – информационный объект (источник знания) любой природы, квант (а в общем виде – мир) знания, зафиксированный в тексте, или текст и различные формы его бытования: документ, книга, публикация, произведение и пр.” (там же);

4. “Сущность библиографии заключается в библиографическом знании (БЗ), идентифицирующем элементы ноосферы, реализующем доступ к документированной части ноосферы…

Генезис библиографии заключается прежде всего в биосоциальных факторах. БЗ – искусственная знаковая система – “усилитель” такого естественного органа отражения, как мозг” (с. 218 – 219).

5. “Основные отношения в сфере библиографии… В системе “фиксированный текст – человек” правомерно возникают потребностные отношения к тексту как к таковому на уровне его существования.

Библиографические отношения по преимуществу – субъектно-субъектные соответствия, взаимодействия диалога культур” (c. 219).

Этого достаточно. Теперь краткий комментарий.

По пункту первому. “Фундаментальная идея концепции” не выдерживает никакой критики. Во-первых, библиографический социальный институт в действительности не существует, поскольку библиография как общественное явление собственной организационно оформленной целостностью не обладает, а всякий социальный институт только тогда “институт”, когда он институционально, т. е., прежде всего, организационно оформлен. Своеобразие положения библиографии в системе документальных коммуникаций в том и состоит, что библиографии (согласно ее вторично-документальной природе) свойственна не собственная организационная оформленность, а включенность в другие организационно самостоятельные социальные институты – в библиотечное дело, книжную торговлю, архивное дело и др. (см. об этом § 2 главы 9).

Во-вторых, если даже признать существование библиографического социального института, предложенный перечень трех составных частей библиографии логически неприемлем. На самом деле эти части образуют не “трехугловую формулу” (с.219), а структурную матрешку, в которой библиографическое знание в качестве результата является неотъемлемым внутренним компонентом библиографической деятельности, которая в свою очередь (вместе с библиографическим знанием) безусловно входит в состав библиографии, признаваемой социальным институтом. В результате от “Фундаментальной идеи концепции”, кроме социального института, реальное существование которого сомнительно, ничего не остается.

Наконец, в-третьих, еще один логический недостаток: предложенная структура неполна. Например, где в ней место для библиографоведения? Вероятно, все в том же социальном институте.

По пункту второму. Привлечение ноосферы на роль метасистемы библиографии (т. е. родственной по содержанию и ближайшей более широкой по объему системы) настолько искусственно, что не требует развернутых возражений. Достаточно напомнить, что такое “ноосфера”.

Как объективная реальность ноосфера это “новое эволюционное состояние биосферы, при котором разумная деятельность человека становится решающим фактором ее развития” [73]. “По мере научного прогресса человечество создает ноосферу как особую среду, в которую включены и другие организмы и значительная часть неорганического мира” [67].

Как научное понятие (более того, как философская категория) ноосфера “используется в некоторых эволюционных концепциях для описания разума как особого природного феномена. С одной стороны к нему (к понятию ноосферы) обращаются некоторые теологи, стремящиеся…найти эволюционную интерпретацию догматов церкви. С другой стороны, это понятие весьма популярно среди ученых, занимающихся проблемами взаимодействия человека со средой, в частности проблемами экологии” [67].

Кажется все ясно. Включенность библиографии в ноосферу очевидна постольку, поскольку все, что так или иначе, прямо или косвенно связано с деятельностью человеческого разума на планете Земля, входит в ее ноосферу. Но от этого недосягаемо далеко до квалификации ноосферы как “метасистемы” библиографии в том смысле, в каком это понятие используется в рамках системного подхода.

По пункту третьему. Этот фрагмент, содержащий определение объекта библиографии, наполнен логическими ошибками и подменами понятий. Сначала в качестве объекта библиографии вводится “информационный объект”. В скобках уточняется, что это “источник знания”. Этот источник тут же превращается в “квант”, а в общем виде в “мир” самого знания. Между тем элементарная логика подсказывает: если верить В.А. Фокееву и объект библиографии действительно информационный, то из этого следуют “кванты” и “миры” информации, а не знания.

Затем от мира знаний В.А. Фокеев возвращается к понятию “текст” и различным формам его бытования. Здесь очередные фактическая и логическая ошибки, поскольку действительные “формы бытования” текста – устная, рукописная, машинописная, печатная, машиночитаемая и др., а перечисленные В.А. Фокеевым “документ, книга, публикация, произведение и пр.” это “формы бытования” документа. Причем, вопреки требованиям логики в одном ряду перечислены – общее понятие “документ” и его собственные “формы бытования”.

В итоге, если устранить эту путаницу, то на основе приведенного фрагмента нетрудно сформулировать простое и ясное определение: непосредственный объект библиографии – документ (как источник информации) со всем разнообразием форм его бытования: книга, публикация, произведение и пр.

Конечно, следует иметь в виду, что в этом определении не хватает потребителя информации и отношения “Д – П” как действительного непосредственного объекта библиографической деятельности.

Кстати, любой текст, зафиксированный на любом материальном носителе – это тоже одна из “форм бытования” документа.

По пункту четвертому. В этом фрагменте затрагиваются два очень важных вопроса – о сущности библиографии и о ее генезисе. “Сущность библиографии заключается в библиографическом знании” – таков вполне естественный (поскольку сама концепция “знаниевая”) и вместе с тем один из самых спорных пунктов этой концепции.

Потребности развития знаний в древнем мире привели к изобретению письменности, что, в свою очередь, стало причиной и условием появления на исторической сцене системы документальных коммуникаций. Библиография – неизбежный продукт именно этой и только этой системы и сущностьбиблиографических явлений в этой системе всегда была и остается до наших дней вторично-документальной.

Вообще создается впечатление, что В.А. Фокеев обладает мышлением, склонным к метафоризации изучаемой им действительности. “Квант знания”, “мир знаний”, “мир текстов”, “мир потребностей в текстах”, “мир текстовых коммуникаций” и т. п. Понятия-метафоры, красивые, но не имеющие реального научного смысла. “Ноосфера” применительно к библиографии фактически тоже метафора. Чего стоит, например, утверждение, что текст составляет содержание ноосферы. Или как быть с библиографическим знанием, “идентифицирующем элементы ноосферы”? И что такое “документированная часть ноосферы”? По смыслу это такая часть, которая документирована, т. е. основана на документах, подтверждена документами, но этот смысл не соответствует контексту, в котором он в данном случае помещен. В этом контексте правильней была бы формулировка “документальная часть (вероятно, точнее аспект) ноосферы”. Но тогда логично предположить, что “документальный аспект ноосферы” это и есть “система документальных коммуникаций”, которая выступает в качестве “метасистемы” библиографии в документографической концепции.

Что касается “генезиса” библиографии, то утверждение, что он “заключается прежде всего в биосоциальных факторах”, противоречит первому фрагменту, где сказано, что библиография это социокультурный, но никак не биосоциальный комплекс. Правда, уже в следующем предложении выясняется, что такое “биосоциальный фактор”. Оказывается, что библиографическое знание – “усилитель мозга”! Вот это действительно нечто новое в теоретическом библиографоведении.

По пункту пятому. Здесь речь идет об основных отношениях в сфере библиографии. В этой связи вернемся ненадолго в прошлое. В 1996 году В.А. Фокеев утверждал: “В качестве объекта библиографии я описываю систему “мир текстов – мир потребностей в текстах”[2], а не “документ – потребитель”, как в документографической концепции” [96]. Однако фрагмент текста в пятом пункте явно свидетельствует, что на самом деле В.А. Фокеев и сам не прочь заняться отношением “Д – П”, слегка замаскировав его терминологически: вместо документа – “фиксированный текст”, а вместо потребителя информации попросту “человек”.

В остальном этот фрагмент – иллюстрация невразумительности. Что значит “потребностные отношения к тексту как таковому на уровне его существования”? Или как понимать, что библиографические отношения – это “субъектно-субъектные соответствия” и при этом “взаимодействия диалога культур”?

Заканчивая знакомство с “когнитографической” концепцией библиографии, следует остановиться на еще одной важной и спорной проблеме. Речь идет о предложении В.А. Фокеева поменять в теории местами понятия “библиографическая информация” и “библиографическое знание”, т. е. передать от первого понятия второму функции исходного понятия общей теории библиографии и принципа отграничения библиографических явлений от небиблиографических (об этом принципе см. с. 77 – 78)

Это предложение вполне логично вытекает из когнитографической концепции библиографии, поскольку в ней “знанию” последовательно и вполне осознано отдается сущностный приоритет перед “информацией”.

Несомненно, что решение вопроса о соотношении понятий “библиографическая информация” и “ библиографическое знание” напрямую зависит от решения более общей проблемы соотношения категорий “информация” и “знание”. Конечно, решение этой философской по существу проблемы не входит в компетенцию библиографоведения. Задача библиографоведа – правильно выбрать из существующих точек зрения (а их в специальной литературе по философии и информатике более чем достаточно) ту, которая наиболее адекватна библиографическим реалиям и потому будет особенно продуктивно “работать” в библиографоведении.

Такая точка зрения существует. В принципе она очень проста и убедительна. Суть ее в том, что информация определяется как единственно возможная и доступная человеку форма (способ, средство) передачи и/или восприятия знаний в обществе. Более краткая форма определения предельно проста: информация – это передаваемое и/или воспринимаемое знание.

Нетрудно заметить, что такая трактовка очень непосредственно и продуктивно переносится в библиографоведение: если информация вообще – это передаваемое и/или воспринимаемое знание, то библиографическая информация – это передаваемое и/или воспринимаемое библиографическое знание.

Из сказанного следует, что в самом широком (философском) смысле понятия информация и знание соотносятся как форма и содержание.

Знание (в том числе библиографическое) как таковое (непередаваемое и невоспринимаемое) существует либо в мозгу человека, либо законсервировано в документных фондах в состоянии хранения. Как только это знание начинает тем или иным способом передаваться и/или восприниматься, оно становится информацией (в том числе и библиографической). Таким образом, у знания два основных состояния: покоя или хранения (знание в самом себе, непередаваемое, законсервированное) и движения или функционирования, т. е. передачи и восприятия (информационная форма знания).

В принципе одинаково важны оба состояния, поскольку одно невозможно без другого. Но в данном случае, главным образом благодаря когнитографической концепции, возникла проблема выбора: какое состояние знания – первое или второе – практически важнее, научно существеннее, исходно первоначальнее для библиографической науки и практики? Это коренной вопрос, от ответа на который фактически зависит будущее теоретического библиографоведения.

Заслуживают быть отмеченными концепции, предложенные в свое время видным Санкт-Петербургским ученым А.В. Соколовым и впоследствии почти забытые. Это фактографическая концепция библиографической информации и трактовка природы библиографии как области духовного производства [78, 79].

Вряд ли можно согласиться с третьей по счету и последней по времени коммуникационной концепцией А.В. Соколова, в основе которой полный отказ от понятия информации (в том числе библиографической), как ничего не обозначающего в окружающей нас действительности. Предлагается в глобальном масштабе (в частности и в библиографоведении) заменить понятие “информация” понятием “коммуникация”, хотя совершенно очевидно, что эти понятия не тождественны по содержанию и потому одно не заменяет другое [более подробно об этой концепции см. 37, 60]. Перефразируя известный афоризм можно сказать, что всякая информация есть коммуникация, но не всякая коммуникация является информацией.

Таким образом, можно считать достаточно проиллюстрированным тезис о необычайном концептуальном разнообразии современного отечественного теоретического библиографоведения.

Заканчивая характеристику его состояния уместно подчеркнуть мысль, которая обычно ускользает от внимания многих библиографоведов. Все упомянутые и другие концепции согласно законам логики не противоречат друг другу, поскольку основываются на разных сторонах (признаках) библиографической реальности. Они вполне совместимы в рамках библиографии как целого.

Между тем, стало почти признаком хорошего тона, создавая очередную концепцию, подвергать критике документографическую. Хотя в действительности для этого, как правило, нет достаточных оснований. Если, скажем, внимательно присмотреться к культурологической или когнитографической концепции, то обнаружится, что в первой объект библиографирования – документарные ценности культуры, а во второй – документарное знание, т. е. в обоих случаях – документы. Но это значит, что и библиография культурологическая и библиография когнитографическая, одновременно и вместе со своей культурной и знаниевой включенностью, функционируют в системе документальных коммуникаций. Отсюда следует, что в данном отношении представители почти всех концепций вместе с тем и полноправные представители документографической концепции. Пожалуй, только концепция Н.А. Слядневой лишь наполовину документографическая.

Таким образом, главное не в том, что документографическая или любая другая концепция лучше или хуже других, а в том, каково их действительное соотношение, как и в чем они дополняют друг друга, и какое целое в совокупности образуют.