Умом Россию не понять, Аршином общим не измерить: У ней особенная стать— В Россию можно только верить.

Ф. И. Тютчев

В области гносеологии это было общее утверждение о
примате христианского откровения, веры над рациональ-
ным знанием.

Антиномию веры и знания, известную и для философии
Запада, в российском (а не западноевропейском) варианте
стремится разрешить философия всеединства, основателем и
самым крупным представителем которой выступал В. С. Со-
ловьев (1853—1900). Гносеологическим аспектом идеи все-
единства (т. е. полного взаимопроникновения и взаиморазгра-
ничения элементов множества) стала соловьевская теория
цельного знания, которую философ противопоставлял как ра-
ционализму западников, так и иррационализму славянофи-
лов. Это была идея сверхрационализма. «Цельность знания»
в философии Вл. Соловьева — это не «теоретический» и не
«практический» разум немецкой классики. И даже не их
единство. Это — другое. «Цельность» у русского философа
- эта такая характеристика и свойство человеческой души,
которые самым существенным образом отличают человека —
высшее и совершеннейшее творение природы — от всех дру-
гих, даже по-своему смышленных животных. Цельность —
это не результат (точнее — не только результат) сложения,
интеграции разобщенных, разошедшихся далеко друг от дру-
га в широком поле культуры форм и образований духа (нау-
ки, философии, искусства и т. п.), хотя и предполагает по-
следнее. Цельность сознанию может придать лишь особое его
состояние и вектор, не совпадающие ни с одной из знамени-
тых кантовских «способностей души» (познания, желания,
чувства удовольствия).

Это состояние, этот вектор — «сердце», Любовь. О
«Сердце и его значении в духовной жизни человека» пи-
сал учитель Вл. Соловьева — П. Д. Юркевич (1827—1874),
а в XVIII в.— прадед Вл. Соловьева — Г. С. Сковорода
(1722—1794). И, конечно, не только они. Святая (по опре-
делению Т. Манна) русская литература — и прежде всего
классическая наша литература «золотого» XIX в.— тему че-
ловека, тему любви и страдания (сострадания) сделала
главной, ведущей темой своего подвижнического творчест-
ва. В русской литературе, русском сознании Любовь — это
не Эрос древних и даже не альтруистический символ Фей-
ербаха. От последнего ее отличает то, что она носит явно не
чувственный, а преимущественно духовный характер.
Смысл любви, по Вл. Соловьеву, заключен в спасении в
человеке человеческого «через жертву эгоизма».

Но пожертвовать эгоизмом и означало пожертвовать, ос
новным механизмом того «прогресса», который избрал себе

Запад. Русская философия — в лице своих самых лучших
представителей — выдвинула л защищала иную систему
ценностей, иные цели и идеалы, нежели просвещенная, ци-
вилизованная Европа. Рациональному знанию и иррацио-
нальной воле (высшим, самым зрелым проявлением евро-
пейского духа) русская духовность противопоставила «не-
своевременные мысли» и «архаичные» понятия любви,
стыда, совести. В этом была безусловная «слабость», по и
величайшая сила мыслителей и художников, не устрашив-
шихся разлада со своим временем. Разлада потому, что со-
циально-экономическое развитие страны — π здесь были
правы марксисты — все больше и все определеннее вовлека-
ло ее в мировую систему западного, т. е. капиталистическо-
го, хозяйства.

В середине XIX в., после Крымской войны и в канун
Реформы, Россия уже была «приговорена» историей к ка-
питализму. В общественном сознании, даже на высших
уровнях его, объективный ход событий воспринимался и
оценивался неоднозначно, не всем хватало исторического
реализма. Даже в 80 — 90-е гг. сопротивление российской
духовности «обуржуазиванию» общественной жизни было
все еще очень сильным. Именно в это время Россия начина-
ет знакомиться с марксизмом. Знаменательно, что русский
марксизм — антипод и критик народничества — сам если
не теоретически, то организационно вырос из народническо-
го подполья, хотя привлек к себе поначалу и симпатии ле-
волибералыюй интеллигенции, увидевшей в философской и
экономической теории Маркса высшее достижение социаль-
ной мысли своего времени.

Крупнейший знаток и теоретик марксизма — Г. В. Пле-
ханов (1856—1918) — посвятил большинство своих трудов
историко-философскому, гносеологическому и социологиче-
скому аспектам материалистического понимания истории,
справедливо полагая, что именно в этом теоретическом по-
строении сосредоточено центральное ядро марксистского
учения в целом. Научный, материалистический взгляд на
историю должен исключить, по Плеханову, волюнтаризм,
субъективизм как в теории, так и на практике (в политике).
Но именно такая позиция выдающегося мыслителя подвер-
галась долгие годы остракизму со стороны официальной
большевистской идеологии, а сам он понижен был ею до
ранга лишь «пропагандиста» марксистской теории.

Вслед за Плехановым с критикой идей народничества вы-
ступили В. И. Ленин и «легальные марксисты» (Н. А. Бер-
дяев, П. Б. Струве, С. Л. Франк). Настаивая на единстве

«трех составных частей» марксизма (философии, политиче-
ской экономии и социально-политической теории), Ленин
считал, вместе с тем, что философские проблемы приобрета-
ют особую актуальность не в годы подъема, а в период спада
революционного движения, когда перепроверки требуют ко-
ренные мировоззренческие принципы, на которые опирается
революционная партия. Именно в эти годы, последовавшие
после поражения первой русской революции, выходит книга
Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» (1909 г.). В от-
личие от Плеханова, выступавшего в основном по социально-
историческим проблемам марксистской теории, Ленин в своем
главном философском сочинении в центр внимания поставил
проблемы теории познания, связав их с новыми открытиями в
области естествознания. Но даже в этой, казалось бы, весьма
отдаленной от политики и социальных отношений сфере
культуры Ленин требует видеть столкновение партийных,
классовых интересов, оценивая любые проявления идеалисти-
ческой и религиозной мысли как выражение идеологической,
а в конечном счете — политической реакции.

«Легальные марксисты», выступая в конце 90-х гг.
тоже с критикой народничества, разошлись с Плехановым
(тем более с Лениным) уже в начале 900-х гг. (т. е. еще до
революции 1905 г.) — своим неприятием насильственных
средств борьбы, а в теории — -неприятием подавления лич-
ности обществом, несогласием с идеями «воинствующего»
материализма и атеизма.

Подобные разногласия (и весьма острые) не отменяют, од-
нако, одного важного вывода. Ни романтический (отрицаю-
щий капитализм), ни реалистический взгляд па будущее
(принимающий капитализм как данность) не был ни тогда,
ни после в русской культуре апологетикой новоявленного
мира делячества и грубоэгоистического расчета — признан-
ных и почитаемых добродетелей западной цивилизации.

Буржуа, торговец, предприниматель — отрицательный
тип в классической русской литературе XIX в. В 40-е гг.-
этот проходимец Чичиков, в 50-е — купец-самодур из
«Темного царства», к концу века — циничный, малокуль-
турный губитель «вишневого сада» и «дворянских гнезд».
Штольц из «Обломова», даже при всем желании автора
романа, не внушает симпатий читателю, да и вряд ли может
быть признан удачей в чисто художественном отношении.
Русские Маккар-Ругопы — это Артамоновы и Железновы,
Булычевы и Достигаевы. Не они, не заводчик Привалов (со
своими миллионами), а проклявший свои капиталы, взбун-
товавшийся против них Фома Гордеев — выразитель души

и характера русского человека. Неслучайно, что в русской
лирической поэзии «деловым людям» и самому их «делу»
просто не нашлось места — настолько непривлекательным,
невдохновляющим оно было в глазах образованной, высо-
кокультурной части общества.

Попытки разночинца Писарева защитить, поднять в гла-
зах общественного мнения «культурный капитализм» имели
лишь тот рациональный смысл, что талантливое слово пуб-
лициста пробудило у одаренной молодежи 60-х гг. любовь,
искренний интерес к науке (естествознанию). Но что такое
культурный капитализм — не знал никто, да и слишком да-
леко эти два слова стояли друг от друга*.

Антибуржуазный в целом дух русской классической фи-
лософии (и «золотого» и «серебряного» веков) не означал
и не означает, конечно, ее социалистического характера —
в марксистском, тем более марксистско-большевистском
смысле. «Русский социализм» Герцена и анархизм Бакуни-
на не столько социалистичны, сколько антибуржуазны.
Стократ это справедливо по отношению к автору «Бесов»,
которому одинаково претил как торгашеский мир буржуа,
так н «муравейник» тоталитарной диктатуры, насаждаемый
«лекарями-социалистами».

Сегодня у России уже другие «лекари» и другие «лекар-
ство» — Рынок. Лекарство горькое, однако отказываться от
него было бы не только неразумно, но и опасно для жизни.
Это ясно н без философии, хотя обращение к опыту и исто-
рии отечественной философской мысли тоже не бесполезно.
Как небесполезно для врача и фармаколога знать, что у ле-
карства есть не только целебное, но и противоположное, гу-
бительное свойство, если только пациент неправильно, не-
осторожно обращается с ним. И дело не только в «дозе» и
в правилах приема целебных средств. Еще более важно
знать, какое лекарство — от какой болезни: что для поддер-
жания плоти, а что — для здоровья и укрепления души.

Рынок нужен, как нужен хлеб. Но «не хлебом еди-
ным...», не рынком единым, не плотью единой жив чело-
век. Философская, художественная и нравственно-религи-
озная интуиция русских мыслителей не отрицала ни плоти,
ни хлеба. Она отвергала лишь превращение их из средства
жизни в цель и смысл ее. И она пророчествовала об обще-
стве, где бескорыстие любви будет цениться больше, чем

* Даже в советское время, (после введения нэпа), неологизм
«нэпман» наполнялся — и в художественной литературе, и в широком
сознании — отнюдь не положительным смыслом.

самый-ловкий расчет н самый крупный предприниматель-
ский успех гениев рынка.

Отстав от российской действительности, русская фило-
софия намного ее опередила. В программе Всеединства н
Цельного знания был прочертан путь, который мог н дол-
жен был пересечься с основной магистралью европейской
мысли, но не слиться с ней, а сохранить свой голос в этом
дуэте. Опыт такого пересечения уже был: русское шеллин-
гианство, русское гегельянство — это не просто лингвисти-
ческий перевод на русский язык немецких первоисточников
и не просто адаптация последних к новым, необычным для
них условиям культуры. Если это даже «перевод», то его
лучше сравнивать с переводом поэтическим, когда сохраня-
ется фабула оригинала, а тональность, образы, краски из-
бирает u изобретает переводчик.

Однако русская философия, со времени Чаадаева и Хо-
мякова, изобрела не только «краски», но н фабулу. По-
длинное сближение и подлинное взаимообогащение евро-
пейской и русской философии — впереди. Оно возможно и
оно необходимо как один из краеугольных камней «общеев-
ропейского дома», строительсво которого лишь начинается.
Разум и Воля — надежный материал для конструкции тако-
го здания. Но свет и тепло в нем могут быть только от Люб-
ви и Добра, оправданию которых посвятили свою жизнь ве-
ликие правдоискатели нашего отечества.