ОТРИЦАНИЕ В ФАНТАЗИИ

Все способы защиты, открытые анализом, служат един­ственной цели — помочь Эго в его борьбе с инстинктивной жиз­нью. Они мотивированы тремя основными типами тревоги, ко­торой подвержено Эго,— инстинктивной тревогой, объективной тревогой и тревогой сознания. Кроме того, простой борьбы кон­фликтующих импульсов уже достаточно для того, чтобы запус­тить защитные механизмы.

Психоаналитическое исследование проблем защиты развива­лось следующим образом: начавшись с конфликтов между Ид и образованиями Эго (как это показано в истерии, неврозах навяз­чивости и т. д .), оно перешло затем к борьбе между Эго и Супер-Эго (в меланхолии), после чего обратилось к изучению конфлик­тов между Эго и внешним миром (например, в детской фобии жи­вотных, обсуждающейся в «Торможении, симптоме и страхе»). Во всех этих конфликтах Эго индивида стремится отвергнуть часть своего собственного Ид. Таким образом, инстанция, воздвигающая защиту, и вторгающаяся сила, которая отвергается, всегда остают­ся теми же самыми; изменяются лишь мотивы, побуждающие Эго предпринимать защитные меры. В конечном счете все эти меры направлены на то, чтобы обеспечить безопасность Эго и уберечь его от переживания неудовольствия.

Однако Эго защищается не только от неудовольствия, исхо­дящего изнутри. В том же самом раннем периоде, когда Эго зна­комится с опасными внутренними инстинктивными стимулами, оно также переживает неудовольствие, источник которого нахо­дится во внешнем мире. Эго находится в тесном контакте с этим миром, дающим ему объекты любви и те впечатления, которые фиксирует его восприятие и ассимилирует его интеллект. Чем больше значимость внешнего мира как источника удовольствия и интереса, тем выше возможность пережить исходящее от него неудовольствие. Эго маленького ребенка все еще живет в соот­ветствии с принципом удовольствия; оно еще не скоро научит­ся выносить неудовольствие. В это время индивид слишком слаб для того, чтобы активно противостоять внешнему миру, защи-

¹ Фрейд А. Теория и практика детского психоанализа. Т. I. M., 1999, стр. 162—201, 300—304.

щаться от него при помощи физической силы или изменять его в соответствии со своей собственной волей; как правило, ребе­нок еще слишком слаб физически для того, чтобы убежать, а его понимание еще так ограниченно, что не может увидеть не­избежное в свете разума и подчиниться ему. В этот период не­зрелости и зависимости Эго помимо того, что оно предприни­мает усилия по овладению инстинктивными стимулами, стремится всеми способами защитить себя от объективного неудовольствия и грозящих ему опасностей.

Поскольку теория психоанализа основана на изучении невро­зов, естественно, что аналитические наблюдения были сначала сосредоточены на внутренней борьбе между инстинктами и Эго, следствием которой являются невротические симптомы. Усилия детского Эго избежать неудовольствия, непосредственно сопро­тивляясь внешним впечатлениям, принадлежат к области нор­мальной психологии. Их последствия могут быть важными для формирования Эго и характера, но они не патогенны. Когда эта конкретная функция упоминается в клинических аналитических работах, она никогда не рассматривается как основной предмет исследования, а скорее как побочный продукт наблюдения.

Вернемся к фобии животных Маленького Ганса. Это клини­ческий пример одновременных защитных процессов, направлен­ных соответственно вовнутрь и наружу. Мы говорили, что в ос­нове невроза маленького мальчика лежат импульсы, связанные с Эдиповым комплексом². Он любит свою мать и из ревности принимает агрессивную установку по отношению к отцу, кото­рая вторично вступает в конфликт с его нежной привязаннос­тью к нему. Эти инстинктивные импульсы возбуждают его страх кастрации, который он переживает как объективную тревогу, и тогда запускаются различные защитные механизмы против ин­стинктов. Его невроз использует методы замещения (отца на вы­зывающее страх животное) и обращения его собственной угро­зы своему отцу, т. е. превращение ее в тревогу, чтобы не испы­тывать самому угрозы со стороны отца. Наконец искажение ис­тинной картины довершается регрессией на оральный уровень (мысль о том, что его покусают). Эти механизмы прекрасно вы­полняют свою цель отвержения инстинктивных импульсов; зап­ретная любовь к своей матери и опасная агрессивность по от­ношению к своему отцу исчезли из сознания. Его страх кастра­ции, связанный с отцом, превратился в симптом страха перед лошадьми, но в соответствии с механизмом фобии Маленький

См. описание в «Торможении, симптоме и страхе».

Ганс избегает приступов страха при помощи невротического тор­можения — он отказывается выходить из дома.

В анализе Маленького Ганса эти защитные механизмы дол­жны были быть обращены. Его инстинктивные импульсы были освобождены от искажений, и его страх был отделен от мысли о лошадях и прослежен до реального объекта — его отца, после чего он был проговорен, ослаблен, и было показано, что он не имеет объективного основания. После этого нежная привя­занность мальчика к своей матери смогла ожить и отразиться в сознательном поведении, поскольку теперь, когда страх кастра­ции исчез, его чувство по отношению к ней больше не было опасным. После того как его страх был рассеян, исчезла необ­ходимость регрессии, к которой этот страх привел его, и он смог вновь достичь фаллического уровня развития либидо. Невроз ребенка был исцелен. .

На этом закончим разговор о превратностях защитных про­цессов, направленных против инстинктов.

Но даже и после того, как аналитическая интерпретация по­зволила инстинктивной жизни Маленького Ганса обрести ее нор­мальный ход, его психические процессы некоторое время все еще оставались нарушенными. Он постоянно сталкивался с двумя объективными фактами, с которыми никак не мог примириться. Его собственное тело (в особенности пенис) было меньшим, чем у его отца, и отец для него выступал как противник, над кото­рым он не надеялся одержать верх. Таким образом, оставалась объективная причина для зависти и ревности. Кроме того, эти аффекты распространялись также на его мать и маленькую се­стру: он завидовал им, потому что, когда мать удовлетворяла фи­зические потребности ребенка, обе они испытывали удоволь­ствие, тогда как он оставался в роли простого наблюдателя. Вряд ли можно ожидать от пятилетнего ребенка уровня осознания и рассудительности, достаточного для того, чтобы избавиться от этих объективных фрустраций, утешив себя обещаниями удов­летворения в некотором отдаленном будущем, или чтобы при­нять это неудовольствие, как он принял факты своей детской инстинктивной жизни после того, как осознанно признал их.

Из детального описания истории Маленького Ганса, приве­денного в «Анализе фобии пятилетнего мальчика» (S. Freud, 1909), мы узнаем, что в действительности финал этих объективных фру­страций был совершенно иным. В конце анализа Ганс связал воедино две мечты: фантазию о том, чтобы иметь много детей, за которыми бы он ухаживал и купал в ванной, и фантазию о

слесаре, который клещами откусывает у Ганса ягодицы и пе­нис, чтобы дать ему большие и лучшие. Аналитику (который был отцом Ганса) нетрудно опознать в этих фантазиях выполнение двух желаний, которые никогда не были реализованы в действи­тельности. У Ганса теперь есть — по крайней мере в воображ^ нии — такой же половой член, как у отца, и дети, с которыми он может делать то же, что его мать делает с его маленькой сестрой.

Еще даже до того, как он породил эти фантазии, Маленький Ганс расстался со своей агорафобией, и теперь, с этим новым психическим достижением, он наконец обрел душевное равнове­сие. Фантазии помогли ему примириться с реальностью, точно так же как невроз помог ему прийти к согласию со своими инстинктивными импульсами. Отметим, что сознательное понима­ние неизбежного не играло здесь никакой роли. Ганс отрицал реальность посредством своей фантазии; он трансформировал ее в соответствии со своими собственными целями и выполнением своих собственных желаний и только тогда смог принять ее.

Изучение защитных процессов в ходе анализа Маленького Ганса показывает, что судьба его невроза была определена на­чиная с того момента, когда он сместил свою агрессивность и тревогу с отца на лошадей. Однако это впечатление обманчиво. Такая замена человеческого объекта животным сама по себе не является невротическим процессом; она часто случается в нор­мальном развитии детей, и ее последствия у разных детей суще­ственно различаются.

Например, семилетний мальчик, которого я анализировала, развлекался следующей фантазией. У него был ручной лев, ко­торый всех пугал и¹ никого, кроме него, не любил. Он приходил по его зову и следовал за ним как собачонка, куда бы он ни шел. Мальчик присматривал за львом, кормил его и ухаживал за ним, а вечером устраивал ему постель у себя в комнате. Как это обычно бывает с мечтами, повторяющимися изо дня в день, главная фантазия стала основой многочисленных приятных эпи­зодов. Например, была особая мечта, в которой он приходил на маскарад и говорил всем, что лев, которого он привел с собой, — это всего лишь его переодетый друг, Это было неправдой, по­скольку «переодетый друг» был в действительности его львом. Мальчик наслаждался, представляя, как все перепугались бы, если бы узнали его секрет. В то же время он чувствовал, что реальных оснований для страха у окружающих нет, поскольку, пока он держал льва под своим контролем, тот был безвредным.

ЧЧ

Из анализа маленького мальчика легко можно было увидеть, что лев замещал отца, которого он, подобно Маленькому Гансу, ненавидел и боялся как реального соперника по отношению к своей матери. У обоих детей агрессивность трансформировалась в тревогу и аффект был перенесен с отца на животное. Но пос­ледующие способы обращения с этими аффектами были у них различны. Ганс использовал свой страх перед лошадьми как ос­нову невроза, т. е. заставил себя отказаться от своих инстинк­тивных желаний, интернализовал весь конфликт и в соответствии с механизмом фобии избегал провоцирующих ситуаций. Мой пациент устроил дело более удобным для себя образом. Подоб­но Гансу в фантазии о слесаре, он просто отрицал болезненный факт и в своей фантазии о льве обращал его в приятную про­тивоположность. Он называл животное, на которое смещен страх, своим другом, и сила льва, вместо того чтобы быть источником страха, теперь находилась в распоряжении мальчика. Единствен­ным указанием на то, что в прошлом лев был объектом тревоги, являлась тревога других людей, как это описано в воображае­мых эпизодах³.

А вот другая фантазия на тему животных, принадлежащая десятилетнему пациенту. В определенный период жизни этого мальчика животные играли исключительно важную роль; он про­водил часы в мечтах, в которых фигурировали животные, и даже записывал некоторые из воображаемых эпизодов. В своей фанта­зии он имел огромный цирк и тоже был укротителем льва. Са­мых свирепых животных, которые на воле были смертельными врагами, он обучал жить вместе. Мой маленький пациент укро­щал их, т. е. он сначала обучал их не нападать друг на друга, а затем не нападать на людей. Укрощая животных, он никогда не пользовался хлыстом, а выходил к ним безоружным.

Все эпизоды, в которых фигурируют животные, концентри­руются в следующей истории. Однажды во время представле­ния, в котором они все участвовали, сидевший среди публики разбойник внезапно направил на мальчика пистолет. Все звери немедленно ринулись на его защиту и вырвали разбойника из толпы, не нанеся вреда никому другому. Дальнейший ход фан­тазии относился к тому, как звери — из преданности своему хо-

³ Берта Борнштейн описывает фантазии семилетнего мальчика, в кото­рых сходным образом добрые животные превращались в злых. Каждый вечер ребенок расставлял игрушечных зверей вокруг своей постели как охраняющих божеств, но воображал, что ночью они действуют заодно с чудовищами, которые хотят напасть на него (В. Bornstein, 1936).

зяину — наказали разбойника. Они держали его в плену, погре­бали его и с триумфом воздвигали над ним огромную башню из своих собственных тел. Затем они уводили его в свое логово, где он должен был провести три года. Перед тем как в конце концов отпустить его, много слонов, выстроившись в ряд, били его своими хоботами, а стоявший последним грозил ему подня­тым пальцем (!) и предупреждал его, чтобы он никогда больше так не делал. Разбойник обещал это.

«Он никогда больше так не сделает, пока мои звери со мной». После описания всего того, что звери сделали разбойнику, сле­довало любопытное завершение этой фантазии, содержащее уве­рение в том, что, пока он был их пленником, они кормили его очень хорошо, так что он даже не ослаб.

У моего семилетнего пациента фантазия о льве была явным указанием на отработку амбивалентной установки по отноше­нию к отцу. Фантазия о цирке идет в этом отношении значи­тельно дальше. При помощи того же самого процесса обраще­ния внушающий страх реальный отец превращен в защищаю­щих зверей из фантазии, но опасный отцовский объект вновь возникает в образе разбойника. В истории со львом было неяс­но, от кого в действительности замещающий отца лев защищает ребенка —обладание львом в основном возвышало мальчика в глазах других людей. Но в фантазии о цирке ясно, что сила отца, воплощенная в диких зверях, служила защитой от самого отца. Подчеркивание того, что раньше звери были дикими, оз­начает, что в прошлом они были объектами тревоги. Их сила и ловкость, их хоботы и поднятый палец очевидно связаны с от­цом. Ребенок уделяет этим признакам большое внимание: в сво­ей фантазии он изымает их у отца, которому завидует, и, при­своив их себе, становится лучше его. Таким образом, их роли обращаются. Отец предупрежден, «чтобы он больше так не де­лал», и вынужден просить прощения. Замечательно то, что обе­щание безопасности для мальчика, которое звери в конце кон­цов вырвали у отца, зависит от того, что мальчик по-прежнему будет ими владеть. В «постскриптуме» относительно питания раз­бойника возобладал другой аспект амбивалентного отношения к отцу. Совершенно очевидно, что мечтатель чувствует необхо­димость успокоить себя относительно того, что, несмотря на все агрессивные действия, за жизнь его отца можно не беспо­коиться.

Темы, появляющиеся в мечтах этих двух мальчиков, вовсе не являются их исключительной особенностью: они обычны для

сказок и других детских историй⁴. В связи с этим мне вспоми­нается история об охотнике и зверях, встречающаяся в фольк­лоре и сказках. Охотник был несправедливо обижен злым коро­лем и изгнан из своего дома в лесу. Когда ему наступило время покинуть дом, он с грустью и тоской в сердце шел последний раз по лесу. Он встречал поочередно льва, тигра, пантеру, мед­ведя и т. д. Каждый раз он целился в зверя из ружья, и каждый раз, к его удивлению, зверь начинал говорить и просил сохра­нить ему жизнь:

«Охотник, пощади, не убивай,

я двух детенышей тебе отдам!»⁵.

Охотник соглашался на выкуп и продолжал свой путь вмес­те с отданными ему детенышами. В конце концов он собрал ог­ромное количество молодых хищников и, поняв, что у него те­перь есть грозное войско, которое будет сражаться за него, на­правился с ними в столицу и пошел к королевскому замку. Пе­репуганный король исправил совершенную по отношению к охот­нику несправедливость и, кроме того, движимый страхом, отдал ему половину королевства и выдал за него замуж свою дочь.

Очевидно, что сказочный охотник воплощает сына, находяще­гося в конфликте со своим отцом. Борьба между ними разрешается своеобразным, окольным путем. Охотник удерживается оттого, чтобы отомстить взрослому хищному животному, которое представляет собой первое замещение отца. В качестве вознаграждения он по­лучает детенышей, в которых воплощена сила этих животных. При помощи этой -вновь обретенной силы он побеждает своего отца и принуждает его дать ему жену. Реальная ситуация обращена еще раз: сильный сын сталкивается со своим отцом, который, испугав­шись этой демонстрации силы, подчиняется, ему и выполняет все его желания. Приемы, используемые в сказке, совершенно те же самые, что и в фантазии моего пациента о цирке.

Помимо историй о животных мы находим в детских сказках другое соответствие фантазиям моего маленького пациента о льве. Во многих книжках для детей, — пожалуй, наиболее ярки­ми примерами являются истории из «Маленького лорда Фаунт-лероя»⁶ и «Маленького полковника»⁷ — есть маленький мальчик

⁴ Здесь вспоминается тема зверей-помощников, встречающаяся в мифах и обсуждающаяся время от времени в психоаналитической литерату­ре, однако под другими углами зрения. См.; Rank О. The myth of the birth of the hero..N. Y., 1914.

⁵ «Lieber Jager, lass mich leben / lch will dir zwei Junge geben!»

⁶ Alice Hodgson Burnett.

⁷ Annie Fellows Johnston.

или девочка, которым, в противоположность всем ожиданиям, удается «приручить» несдержанного взрослого человека, кото­рый могуществен или богат и которого все боятся. Только ребе­нок может тронуть его сердце и завоевать его любовь, хотя всех остальных он ненавидит. Наконец, старик, которого никто не может контролировать и который не может контролировать сам себя, подчиняется влиянию и контролю маленького ребенка и даже начинает делать добро другим людям.

Эти сказки, как и фантазии о животных, доставляют удо­вольствие за счет полного обращения реальной ситуации. Ребе­нок выступает как человек, который не только владеет сильной отцовской фигурой (лев) и контролирует ее, так что он превос­ходит всех вокруг, он также и воспитатель, который постепенно преображает зло в добро. Мои читатели вспомнят, что лев в пер­вой фантазии был обучен не нападать на людей и что звери владельца цирка должны были прежде всего научиться контро­лировать свои агрессивные импульсы, направленные друг на друга и на людей. В этих детских историях страх, связанный с отцом, смещается точно так же, как и в фантазиях с животны­ми. Он выдает себя в страхе других людей, которых ребенок успокаивает, но этот замещающий страх является дополнитель­ным источником удовольствия.

В двух фантазиях Маленького Ганса и в фантазиях о живот­ных других моих пациентов способ, при помощи которого можно избежать объективного неудовольствия и объективной тревоги, очень прост. Эго ребенка отказывается осознавать некоторую неприятную реальность. Прежде всего он поворачивается к ней спиной, отрицает ее и в воображении обращает нежелательные факты. Так «злой» отец становится в фантазии защищающим жи­вотным, в то время как беспомощный ребенок становится обла­дателем могущественных замещений отца. Если трансформация успешна и благодаря фантазии ребенок становится нечувстви­тельным к данной реальности, Эго спасено от тревоги и у него нет необходимости прибегать к защитным мерам против инстин­ктивных импульсов и к формированию невроза.

Этот механизм относится к нормальной фазе в развитии дет­ского Эго, но когда он возникает в последующей жизни, то ука­зывает на развитую стадию психического заболевания. В неко­торых острых спутанных психотических состояниях Эго паци­ента ведет себя по отношению к реальности именно таким об­разом. Под влиянием шока, такого, как внезапная утрата объек­та любви, оно отрицает факты и заменяет невыносимую реаль­ность некоторой приятной иллюзией.

Когда мы сопоставляем детские фантазии с психотически­ми иллюзиями, то начинаем видеть, почему человеческое Эго не может более экстенсивно использовать этот механизм — од­новременно столь простой и столь эффективный — отрицания существования объективных источников тревоги и неудоволь­ствия. Способность Эго отрицать реальность совершенно несов­местима с другой его функцией, высоко им ценимой, — его спо­собностью опознавать объекты и критически проверять их реаль­ность. В раннем детстве эта несовместимость еще не оказывает возмущающего влияния. У Маленького Ганса, владельца льва и хозяина цирка функция проверки реальности была совершенно не нарушена. Конечно же, они не верили действительно в су­ществование своих зверей или в свое превосходство над отца­ми. Интеллектуально они были полностью способны отличить фантазию от факта. Но в сфере аффекта они аннулировали объективно болезненные факты и осуществили гиперкатексис фантазии, в котором эти факты были изменены, так что удо­вольствие, получаемое от воображения, возобладало над объек­тивным неудовольствием.

Трудно сказать, в какой момент Эго утрачивает способность преодолевать значительные количества объективного неудоволь­ствия при помощи фантазии. Мы знаем, что даже во взрослой жизни мечты все еще могут играть свою роль, иногда расши­ряя границы слишком узкой реальности, а иногда полностью об­ращая реальную ситуацию. Но во взрослой жизни мечта — все­гда игра, род побочного продукта лишь с небольшим либидоз-ным катексисом. Она позволяет самое большее овладеть неко­торой частью дискомфорта или достичь иллюзорного облегче­ния от какого-либо незначительного неудовольствия. По-види­мому, исходная значимость мечты как способа защиты от объек­тивной тревоги утрачивается с окончанием раннего периода дет­ства. Во всяком случае мы полагаем, что способность к провер­ке реальности объективно подкрепляется, так что она может за­крепиться даже в сфере аффекта; мы знаем также, что в даль­нейшей жизни потребность Эго в синтезе делает возможным сосуществование противоположностей; возможно также, что при­вязанность зрелого Эго к реальности вообще сильнее, чем у дет­ского Эго, так что по самой природе вещей фантазия перестает столь высоко цениться, как в ранние годы. В любом случае ясно, что во взрослой жизни удовлетворение инстинктивного импуль­са через фантазию уже не безвредно. По мере роста катексиса фантазия и реальность становятся несовместимыми: должно быть

либо одно, либо другое. Мы знаем также, что проникновение импульса Ид в Эго и его удовлетворение там посредством гал­люцинации представляют собой для взрослого психотическое расстройство. Эго, которое пытается уберечься от тревоги, изба­виться от инстинктов и избежать невроза, отрицая реальность, перегружает этот механизм. Если это происходит во время ла­тентного периода, то разовьется какая-либо аномальная черта характера, как в случае с двумя мальчиками, истории которых я приводила. Если это происходит во взрослой жизни, отноше­ния Эго к реальности будут глубоко поколеблены⁸.

Мы еще не знаем точно, что происходит во взрослом Эго, когда оно выбирает иллюзорное удовлетворение и отказывается от функции проверки реальности. Ид освобождает себя от внеш­него мира и полностью перестает регистрировать внешние сти­мулы. В инстинктивной жизни такая нечувствительность к внутренним стимулам может быть достигнута единственным пу­тем— посредством вытеснения.