Повседневная жизнь монахов

Что такое повседневная жизнь монахов? Ежеднев­ные действия, повторяемые в хронологическом поряд­ке, лишенные всякой новизны, оригинальности и во­ображения? Или под «повседневностью» следует пони­ мать возвратные ритмы, которые вписываются в определенное время человека?

Повседневная жизнь монаха не есть повседневная в банальном смысле этого слова, в смысле монотонности. Нет, это драматичная жизнь в изна­чальном понимании этого слова, т.е. активно переживаемая в различных и постоянно меняющихся ритмах, в которых заключены также и другие рит­мы, как внешние, так и внутренние. В целом, вопреки расхожему мнению, нет ничего более далекого от пресловутого образа жизни типа «метро — ра­бота — сон», чем монашеская жизнь.

ДОЛГИЙ ДЕНЬ МОНАХА

Колокол отметил полночь. В звучащих молитвами сумеркахлюди спешат к хорам, бесшумно ступая по полу. Начинается долгий день монаха. Час за

Даже экскременты имеют религиозный характер.

часом, он будет протекать в ритме утрени и заутренних служб, первого, тре­тьего, шестого и девятого канонических часов, вечерни и повечерия.

После повечерия зимой один монах должен был совершать обход поме­щений с горящим фонарем в руках, чтобы его узнавали. Ему предстояло последовательно проверить все постройки, приемную, хоры, кладовую, тра­пезную, лазарет и закрыть входные ворота во избежание поджога и про­никновения воров, а также чтобы никуда не выходили братья...

Помимо желания умерщвлять свою плоть существуют и иные причины, которые, несомненно, влияют на режим дня монахов. В средние века люди просыпались с восходом солнца и даже еще раньше. Тому, кто хотел вести правильную жизнь, надлежало вставать очень рано, в тот час, когда все ос­тальные еще спят. Кроме того, монахи всегда испытывали особое располо­жение к ночным часам и первой заре — предрассветным сумеркам. Св. Бер-нар восхваляет часы бодрствования в прохладе и тишине, когда чистая и свободная молитва легко возносится к Небу, когда дух светел, а в мире ца­рит совершенный покой.

У картезианцев продолжительность сна колеблется от 6 ч 20 мин в пери­од летнего солнцестояния до 9 ч в конце сентября. По прошествии сентяб­ря она сокращается до 6 ч 45 мин, чтобы снова увеличиться до 7 ч 45 мин в конце октября, и вновь укорачивается до 6 ч 20 мин со 2 ноября.

Другая особенность монашеской жизни, способная поразить наших совре­менников, — это время трапезы: вкушать пищу дозволяется не раньше полу­дня. А некоторые варианты распорядка дня монахов-бенедиктинцев X в. пре­дусматривали одно-единственное вкушение пищи в течение суток: зимой — в 3 ч дня, а Великим постом — в 6 ч вечера. Нетрудно представить себе, какое это испытание для людей, которые с двух часов ночи были на ногах. Становится понятным, почему французские слова «diner» — «обедать, ужинать», «dejeu­ner» — «завтракать» буквально означают «прервать пост» — «rompre lejeune».

Другая характерная черта распорядка монашеской жизни: занят целый день, нет ни одной свободной минуты, хотя монахи мудро чередуют часы большого напряжения и часы отдыха. Нестойкому духом просто не остава­лось времени на праздные мечтания и уныние.

Во всех старых уставах дозволен дневной отдых. Это объясняется крат­костью ночного сна монахов, утомительностью бодрствования и трудов, а также жарой (не надо забывать, что бенедиктинский устав составлялся в Италии). «Сиеста» летом длилась в среднем от одного до полутора и даже двух часов. В разных монастырях было заведено по-разному.

Изначально картезианцы отдыхали на скамьях во внутренних помеще­ниях монастыря. Дневной отдых предусматривался главным образом для стариков и болезненных монахов.

Если монах не вставал с постели при первом же звуке колокола («без промедления», как писал св. Бенедикт), это считалось проступком, который рассматривался на обвинительном капитуле. О том, чтобы снова уснуть, не могло быть и речи! Монах должен был непрестанно двигаться, с фонарем в руках отыскивая того, кто в нарушение порядка продолжал спать. Когда таковой находился, в его ноги ставился фонарь, и, наконец, разбуженный любитель поспать, в свою очередь, обязан был с фонарем в руках обходить весь монастырь, пока не отыщет другого провинившегося. Итак, следовало проворно подняться и ни в коем случае не опоздать к утрене.

Чем занимался картезианец вне того дела, которое в его глазах было са­мым главным, — т.е. вне богослужения и частной молитвы? Он вел хозяй­ство, поддерживал огонь, занимался интеллектуальной и художественной деятельностью: переписывал рукописи, раскрашивал гравюры, сличал ко­пии с подлинниками, переплетал книги. Ради поддержания здоровья, что­бы телесно быть в состоянии выполнять свои духовные обязанности, монах также работал физически: «трудился в саду, строгал, колол дрова»... Заготов­ка дров была традиционным занятием в Шартрез: за эту работу брались, когда усталость глаз, головная боль или утомление от долгого сидения на одном месте вызывали потребность «развеяться», как говаривали в XVIII в. Еще следовало «избегать интереса к физическому труду — хранить себя от привязанности к физической работе: чем меньше к ней привязан и чем боль­ше видишь в ней развлечение, тем более сохраняешь свою свободу».

В феодальном мире важным являлся вопрос о том, ходить ли пешком или ездить верхом на лошади. К тому же в некоторых орденах было довольно много монахов благородного происхождения. Ходить пешком пристало простолюдинам, а ездить на осле, как тринитарии-матюрены, или на муле, как кармелиты, значило проявлять большее смирение.

Что же касается игр, то в монастырях они были запрещены даже в момен­ты отдыха. Не дозволялось играть даже в шахматы или в трик-трак. Разре­шались (у тамплиеров) лишь игра в классы (разновидность настольной игры с фишками) и некоторые другие подобные игры. Но, разумеется, никаких ставок. Игра в кости расценивалась в Клюни как преступление, влекущее за собой отлучение от церкви.

Сборники обычаев требуют наиболее полного молчания в храме, в тра­пезной, в спальне, во внутренних монастырских галереях. После повечерия наступает тишина, которая еще и в наши дни остается одним из самых тро­гательных моментов дня в монастыре. Даже такие действия, как стрижка волос, кровопускание, омовение, выпечка просфор, должны совершаться в совершенной тишине, словно в комнате нет ни одного брата, как гласит устав Учителя. Текст аббатства Бек подчеркивает, что тишина должна быть такой, чтобы нельзя было даже услышать поскрипывания пера переписчика.

Совместная жизнь предполагает словесное общение. И чтобы не нару­шать безмолвия обители, использовали либо деревянную дощечку, покры­тую воском (ее монахи носили на поясе), либо язык жестов.

Три сборника обычаев: Бернара из Клюни, Ульриха и Вильгельма из Гирсау (все относятся к XI в.) сообщают нам о таком языке. Эти маленькие словарики достаточно забавны прежде всего потому, что из них видно, ка­кие предметы или блюда были наиболее употребительны и какие персона­жи наиболее известны, а, кроме того, еще и потому, что символика этих жестов столь наивна и бесхитростна, что вызывает невольную улыбку.

В Клюни насчитывалось 35 жестов для описания пищи, 37 — для людей, 22 — для одежды, 20 — для богослужения и т.д. Хотите пару примеров? Вот обозначение молока: монах кладет мизинец в рот, как делают дети. Простой хлеб: большим пальцем руки рисуют круг, прижав к этому пальцу два дру­гих. Пирог: на ладони изображают крест, ибо пирог делят на части. Есть и знаки, позволяющие распознать, из чего этот хлеб — ржаной, пшеничный или из овса; то же самое по поводу вина: с травами ли оно, с пряностями или с медом, белое или красное. Одним и тем же жестом обозначаются форель и

женщина: провести пальцем от одной брови к другой. Этот жест напомина­ет собой головную повязку женщины.

Язык жестов не был единым во всех монашеских орденах. Так, жесты Клю-ни столь же непонятны для гранмонтанцев, как для нас чуждый иностранный язык. В Клюни говорили «горчица», прижимая первую фалангу мизинца к большому пальцу, а гранмонтанцы сжимали пальцами нос и приподнимали их; другие же монахи помешивали пальцами одной руки в другой руке, собран­ной в горсть, что обозначало соус, приготовляемый поваром.