Война за независимость в Латинской Америке. XIX в.

Начало

Когда в 1492 г. была открыта Америка, государства Иберийского (Пиренейского) полуострова, Испания и Португалия, являлись сильнейшими державами Западной Европы и вплоть до начала XVII в. удерживали первенство в географических открытиях и колониальных захватах в Америке, Африке и Азии. В соперничестве между этими двумя католическими монархиями сферы влияния в мире делились при посредничестве Ватикана и закреплялись серией договоров. Для судеб Нового Света решающее значение имел Тордесильясский договор 1494 г., установивший границу между будущими испанскими и португальскими владениями таким образом, что открытая позднее Бразилия досталась Португалии. Остальная часть Южной Америки, вся Центральная Америка и Карибский бассейн, значительная часть Северной Америки, включая территорию южных штатов современных США, оказались под властью Испании.

В XVII в. окрепшие Голландия, Франция и Англия начали теснить иберийских колонизаторов повсюду, в том числе в Америке. Главными их приобретениями здесь стали Кюрасао, Ямайка, треть Гаити и другие острова Карибского моря, принадлежавшие ранее Испании. Кроме того, на северном побережье Южной Америки каждая из трех держав завладела соответствующей частью Гвианы. Этот передел американских колоний завершился в основном к концу XVIII в.

Система эксплуатации колоний.

Эта система обслуживала интересы нарождавшегося европейского капитализма и в своих существенных компонентах была одинакова для всех американских владений - как Испании и Португалии, так и Англии, Франции или Голландии. Покоилась она на верховной собственности европейских монархов над природными и людскими ресурсами Нового Света и на жесткой торговой монополии колонизаторов в товарообмене с колониями. В Испании торговля с Америкой контролировалась созданной в 1503 г. Торговой палатой и велась только через испанский порт Севилью, а с 1717 г. - и через Кадис. Кроме того, с 1561 г. испанские купцы должны были осуществлять плавание в Америку исключительно в составе одной из двух крупных флотилий под охраной военных кораблей: одна отправлялась в январе в Панаму, другая в августе в Новую Испанию (Мексику). Португалия ввела аналогичные порядки для Бразилии в 60-е годы XVII в. Во французских колониях с 1664 г. монополией в торговле обладала Вест-Индская компания, а после ее ликвидации в 1674 г. - королевское правительство Франции. Американской торговлей Голландии распоряжалась нидерландская Вест-Индская компания. Торговая монополия Англии началась с «Навигационного акта» 1651 г. Все державы запрещали своим колониям торговать с чужими странами и преследовали контрабанду.

Повсеместно торговая монополия усиливалась запретами или ограничениями на обмен между колониями одной и той же державы, а также на многие виды переработки сырья непосредственно в колониях. Так, у каждой из стран, колонизовавших Америку, имелись колонии, которые в большом количестве снабжали Европу сахаром-сырцом из тростника. Но перерабатывающие заводы создавались в метрополиях, и уже оттуда колонии получали готовый сахар. Торговая монополия, запреты и ограничения были важнейшим механизмом удержания колоний в роли сырьевых придатков и их ограбления посредством неэквивалентного обмена, приносившего европейской торговой и промышленной буржуазии баснословные прибыли.

Тяжелым бременем ложились на население Нового Света и многочисленные налоги в сочетании с монополией колониальных властей на продажу самых ходовых товаров - соли, водки, табака и др. В Бразилии и Испанской Америке владельцы золотых приисков и серебряных рудников уплачивали в пользу короны как верховного собственника королевский кинто - пятую часть добытого металла. Плантаторы французских колоний ежегодно платили налог в 33 ливра за каждого своего раба. Во всех колониях взимались экспортные и импортные пошлины, налог с продаж внутри колоний, налоги на жилище и многое другое. Везде владельцы земли облагались церковной десятиной. При этом лишь часть налоговых поступлений шла на содержание колониального аппарата, остальное - на нужды метрополий.

Социально-экономический строй.

Хотя осваивалась Америка разными европейскими державами и в разные исторические эпохи, тем не менее, социально-экономический строй в колониях определялся не различиями между колонизаторами, а прежде всего природно-климатическими и демографическими особенностями колонизуемых территорий. Так, на расположенных в тропиках и субтропиках островах Карибского бассейна, побережье Венесуэлы, Новой Гранады (современная Колумбия), Бразилии и в Гвиане до появления европейцев проживали индейские племена охотников, собирателей и примитивных земледельцев, мало или вовсе не пригодные для эксплуатации. И независимо от того, достались ли эти земли иберийским колонизаторам или же англичанам, французам, голландцам, здесь повсеместно коренное население исчезло; основой же экономики стало плантационное хозяйство, доставлявшее Европе тростниковый сахар, хлопок, какао, кофе и другие тропические культуры, а для работы на плантациях из Африки завозились чернокожие рабы.

Безжалостно истреблялись кочевые племена индейцев также в умеренных и близких к ним климатических зонах, как то: на Ла-Плате, в Чили, юго-западных районах Бразилии, на севере Мексики. И хотя хозяйничали на этих территориях иберийцы, здесь складывались крупные центры скотоводства и хлебопашества, которые и по этническому составу населения мало чем отличались от английских, французских, голландских переселенческих колоний в Северной Америке, Южной Африке, Австралии или Новой Зеландии.

Иное дело, захваченные Испанией центральные и южные Мексика и Новая Гранада, Гватемала, Сальвадор, Перу (ныне Перу и Боливия). Их сказочные богатства составляли не только месторождения золота, серебра, изумрудов, но и коренное население, создавшее высокоразвитые индейские цивилизации майя, ацтеков, инков, чибча. Эти народы находились на той ступени общественного развития, которая была характерна для древних стран Востока с азиатским способом производства и государством в форме деспотии. Они обладали тысячелетними трудовыми навыками в земледелии, ремеслах, горнодобыче, были привычны к эксплуатации своей государственной бюрократией и представляли для колонизаторов ценную рабочую силу. Разумеется, зверства испанцев случались и здесь, но все же общим правилом их поведения было стремление использовать в своих интересах общинную организацию и обычаи аборигенов, точно так же как в похожих условиях Индонезии, Индокитая, Индии или Ближнего Востока поступали голландские, французские и английские колонизаторы.

Начальной формой эксплуатации индейской общины была энкомьенда, заключавшаяся в передаче отличившимся конкистадорам некоторого числа общин на «попечение». Индейцы продолжали вести хозяйство на общинной земле под управлением своих вождей - касиков или кураков, но за «опеку» отдавали часть произведенного продукта и оказывали «личные услуги» конкистадорам, трудясь на принадлежавших тем полях, приисках, мануфактурах, в рудниках или по дому. По форме это были те же «азиатские» повинности, которые прежде общины несли в пользу своей знати и государства. И оброк, и отработки индейцев предприимчивые «попечители» использовали не только для личного потребления, но и как товары, в том числе продавая отработки своих индейцев тем из колонистов, которые энкомьендой не обладали.

Когда численность предпринимателей выросла, а индейцев - сократилась и общая нехватка рабочих рук начала вызывать недовольство у арендаторов «личных услуг», эта система была изменена так называемыми Новыми законами (40-е годы XVI в.). Число энкомьенд резко сократилось, а у их владельцев было отнято право на «личные услуги». Общинное землевладение укреплялось установлением минимальных размеров пашни и эхидо - общинного пастбища. Подавляющее большинство общинников оказалось под непосредственной опекой короны и облагалось подушной податью в денежной форме. В основном деньгами предписывалось взимать и оброк в энкомьендах.

Вынужденные добывать деньга общины втягивались в товарно-денежные отношения различными способами. Наиболее распространенный из них опять-таки опирался на «азиатскую» традицию индейской общины, состоявшую в том, что в доколумбовые времена индейцы-общинники, подобно древним египтянам, поочередно отбывали трудовую повинность на строительстве пирамид, храмов, каналов, дорог и других объектов общегосударственного значения. Отменив «личные услуги», колониальные власти организовали отправку индейцев тоже на «общие» работы и даже сохранили индейские названия такой повинности - мита в Южной Америке, коатекиль в Мексике и т. п. Однако число рекрутов и продолжительность отработок увеличились, а местом их отбывания стали главным образом рудники, владельцы которых обязывались оплачивать труд индейцев через общинные кассы. Эта система оставалась главной формой эксплуатации индейской общины в Испанской Америке до начала XVIII в.

Негры-рабы и индейское общинное крестьянство были самыми угнетенными, но не единственными общественными классами, составлявшими основание социальной пирамиды в колониях. Хотя европейцы устремлялись в Новый Свет ради быстрой наживы и крупные состояния действительно случалось сколотить как знатному дворянину Эрнану Кортесу, покорителю Мексики, так и неграмотному в прошлом свинопасу Франсиско Писарро, завоевателю Перу, большинство переселенцев и их белых потомков, креолов, оставались все же бедняками. Вместе с группами смешанного населения - метисами, мулатами, самбо или вольноотпущенными неграми и покидавшими общины индейцами - белые бедняки иногда наделялись мелкими парцеллами, а чаще самочинно оседали на реаленговых (королевских) пустырях, ведя мелкотоварное, полу- и полностью натуральное крестьянское хозяйство, охо-тились на одичавший скот, становились арендаторами в крупных поместьях, нанимались на сезонные работы в деревне, занимались мелкой торговлей и ремеслами в городах, трудились в горнодобывающих центрах, перебивались случайными заработками. Вся эта социально и этнически пестрая масса свободного мелкого крестьянства и городских низов также подвер-галась эксплуатации, но в иных формах и иной степени.

Верхнюю ступень общества занимали высшие чиновники колониального аппарата и цер-кви, владельцы золотых приисков и рудников, преуспевавшие торговцы, судовладельцы и промышленники, крупные землевладельцы, к числу которых в Иберо-Америке относились католическая церковь и монашеские ордена. Поскольку недра принадлежали короне и толь-ко сдавались в аренду, самой надежной и престижной собственностью считалась недвижи-мость, в первую очередь земля. Собственность на нее сохраняла родимые пятна феодального права в течение всей колониальной эпохи, так как легальным каналом ее получения остава-лось лишь королевское пожалование. Но и в XVI в. частные лица через четыре года после пожалования обретали полные права на участки и могли распоряжаться ими как угодно, в том числе продавать. В испанских колониях, кроме того, с 1591 г. нелегальные пользователи землей могли узаконить владения за определенную плату в казну; ас 1631 г. пожалование и плата в казну осуществлялись одновременно, что фактически напоминало уже продажу зем-ли в частную собственность. Неотчуждаемыми и неделимыми, помимо земель индейских общин и реаленговых пустырей, оставались обширные церковные владения и немногочис-ленные майораты.

Хозяйства частных лиц, за исключением отдаленных и изолированных районов, создава-лись с самого начала в основном для производства товаров на внешний и внутренний ры-нок. Распространялся в колониях и наемный труд, особенно в горнодобыче ряда районов Мексики и в сельском хозяйстве Иберо-Америки. Однако слабая заселенность Нового Света, наличие там громадных массивов незанятой земли да и сам раннекапиталистический харак-тер эпохи препятствовали массовой экспроприации непосредственных производителей и формированию рынка дешевой рабочей силы, и, как следствие, наемные рабочие руки обхо-дились слишком дорого. Так, например, в XVIII в. шахтеры мексиканских серебряных руд-ников получали за свой труд до восьмой части добытого серебра и не раз забастовками сры-вали попытки хозяев снизить эту долю или заменить ее денежной формой заработной платы. По этой причине в чистом виде наемный труд применялся редко и чаще там, где (как, нап-ример, в экстенсивном скотоводстве) требовалось немного работников. Зато широкое расп-ространение во всех отраслях производства получили либо смешанные формы эксплуатации - например, привязывание работников к хозяевам долговой кабалой, принуждение общин-ников к оплачиваемому труду (мита), либо даже прямое внеэкономическое принуждение - труд каторжников из Европы, рабство негров и т. п.

Социальные различия в колониях усложнялись расовыми. Теоретически цвет кожи сам по себе не определял социального положения индивида, отчего в низших слоях общества встречались белые бедняки, а среди богатой верхушки - индейцы, владевшие крупными латифундиями, или мулаты и даже вольноотпущенные негры, которым, например, на французской части Гаити принадлежала четверть всех плантаций и пятая часть рабов. Однако белый цвет кожи имел решающее значение при занятии постов в колониальном аппарате, участии в органах местного самоуправления (аюнтамьенто и кабильдо в Испанской Америке, муниципальных палатах в Бразилии, колониальных собраниях в Британской Вест-Индии), ношении оружия и европейской одежды, доступе к образованию и т. п.

Среди белого населения имелось немало трений между выходцами из метрополий и креолами, поскольку в органах управления на уровне вице-королевства, генерал-капитанства или губернаторства господствовали первые, в то время как за вторыми оставались органы местного самоуправления и колониальное ополчение, призванное вместе с гарнизонами регулярных войск отражать внешнюю агрессию или поддерживать внутренний порядок. Но и те и другие ревностно отстаивали свои привилегии от притязаний со стороны «цветных».

Национально-освободительные революции конца XVIII- начала XIX в.

Кризис колониальной системы в Латинской Америке.

Колонии то и дело сотрясали выступления обездоленных масс. Негры убегали от хозяев, в труднодоступных районах создавали укрепленные поселения и оттуда нападали на соседние плантации и города; или же вместе с рабами окрестных хозяйств они поднимали восстания, охватывавшие подчас по нескольку провинций. Индейцы не оставляли попыток изгнать колонизаторов и вернуть утраченную свободу. Конкретных врагов повстанцы обычно выявляли по цвету кожи, и с обеих сторон проливалось немало крови. В зависимости от исторической памяти восставшего народа на освобожденной территории реставрировались либо африканские и индейские формы первобытно-общинного строя (крупнейшее в Бразилии селение беглых негров Палмарис, Араукания в Чили и т. д.), либо азиатский способ производства с соответствующей индейской государственностью, как, например, в империи Сантоса Атауальпы в Перу (1742-1756).

Как и во времена крестьянских войн в Европе, эта идеализация прошлого служила знаменем для массовых движений социального протеста, по сути, против всей существовавшей системы классового и расового угнетения. Но именно по этой причине креольское ополчение при поддержке колониальных властей и нередко эксплуататоров всех цветов кожи беспощадно их подавляло. Подлинно же смертельная угроза колониальной системе исподволь назревала на ином фланге и, как ни парадоксально, при самом активном содействии самих колонизаторов.

Наверное, нет в мире колониального в прошлом народа, который бы с благодарностью вспоминал колонизаторов. У латиноамериканцев воспоминания о колонизаторах чаще всего связываются с украденными у них золотом, серебром, алмазами, с десятками миллионов загубленных индейцев и негров, со многими другими преступлениями евроейцев. Такая оценка колонизаторов, конечно же, обоснованна, хотя и одностороння. Но именно в таком виде она утвердилась в научной литературе, где по отношению к испанским и португальским владениям в Америке использовался тезис В.И. Ленина о том, будто в капиталистическое производство колонии начали втягиваться только с наступлением эпохи империализма, а до того были вовлечены лишь в товарообмен.

Между тем еще крупный немецкий ученый Александр фон Гумбольдт, досконально изучавший Латинскую Америку во время путешествия 1799-1804 гг., провел любопытное наблюдение: «Новая Испания... доставляет в королевское казначейство вдвое больше доходов, чем Британская Индия с ее впятеро большим населением в английское казначейство». Иными словами, каждый мексиканец давал в 10 раз больше прибавочного продукта, чем индиец. Если принять тезис, будто колонии втягивались тогда только в обмен товарами, то столь высокую продуктивность пришлось бы отнести на счет первобытно-общинного и «азиатского» способов производства у американских аборигенов. Но так ли это?

Среди трех тысяч рудников, насчитывавшихся в Мексике к середине XVIII в., действительно имелись и примитивные копи с индейским способом добычи. Но со времени внедрения в 1554 г. амальгамирования серебряных пород ртутью свыше 90% всего добытого в стране серебра давали не они, а лишь полторы сотни предприятий, из коих десять гигантов имели более чем по 1 млн. песо (на рубеже XVIII-XIX вв. песо был примерно равен американскому доллару, пятой части английского фунта стерлингов и пяти турецким ливрам) основного капитала и тысяче наемных рабочих. На приисках Новой Гранады, откуда поступала половина испаноамериканского золота, успех тоже обеспечивали крупные прииски, вкладывавшие огромные средства в строительство многокилометровых водных каналов, гигантских резервуаров для сбора дождевой воды, в покупку и содержание тысяч рабов и т. п. И даже при кажущейся простоте тропического земледелия каждая плантация сахарного тростника, помимо расходов на рабов и надсмотрщиков, требовала еще строительства сахароваренного завода, который, например, в Бразилии XVI в. обходился в среднем 15 тыс. фунтов стерлингов, или в современном масштабе цен -1 млн. долларов. Таким образом, доходы от грабежа зависели от размеров вложенных сюда капиталов.

А каково было значение экспортных хозяйств для экономики колоний, наглядно показывает крупнейшее в Южной Америке месторождение серебра - Потоси (в современной Боливии). Открытое в 1545 г., оно уже через 25 лет насчитывало 120 тыс. жителей. Эту массу народа надо было одеть, обуть, накормить, напоить да еще предприятия обеспечить порохом, железом и ртутью, лошадьми и мулами, фуражом, дровами и многим другим. Цены же в городе, возвышавшемся более чем на 4 тыс. метров над уровнем моря, были не ниже, чем на Клондайке во времена «золотой лихорадки». Вот и возникали не только в Перу, но и в Кито (современный Эквадор), Чили, на Ла-Плате и в других уголках континента скотоводческие и земледельческие поместья и фермы, мануфактуры и цехи, весь смысл появления которых состоял в производстве товаров для Потоси. В середине XVIII в. эти поставщики «съедали» до половины добытого здесь серебра. А ведь такие же экономические связи складывались вокруг серебряных рудников Мексики, золотых приисков Новой Гранады, Бразилии, Чили, бразильских алмазных копей, в меньшей мере - вокруг экспортных плантаций хлопка, сахарного тростника, какао, кофе и др.

Сами же поставщики, порождая спрос на хлопок, шерсть, кожи и прочее сырье, плели собственную паутину хозяйственных нитей. Прибавим к этому торговлю и необходимые ей средства транспорта и пути сообщения, города - и мы получим лишь малое представление о той гигантской созидательной работе, которую за три столетия колониализма проделал на американской земле иберийский капитал, а заодно и о том, во что обошлось ему создание подлинно всемирного рынка.

Поскольку динамизм развитию колоний придавали те же экспортные отрасли, в которых создавался прибавочный продукт для метрополий, помешать ему никто не мог. Так, во второй половине XVIII в., стремясь увеличить доходы от колоний и ликвидировать отставание от Англии, Испания и Португалия провели в Америке реформы по либерализации торговли. Доходы действительно выросли: только из Испанской Америки и всего за 1778-1784 гг. их приток в метрополию увеличился с 9 до 143 млн. песо. Но подъем экспортных отраслей повлек за собой общий рост экономики колоний, и только, например, в вице-королевстве Рио-де-ла-Плата объем внутренней торговли, а значит, и внутреннего рынка с 1776 по 1800 г. возрос в 22 раза.

Между тем по мере роста товарного производства в колониях формировался и креп слой местных предпринимателей. Поскольку все американские колонии в той или иной мере были переселенческими, он в большинстве своем состоял в генетическом родстве с европейской буржуазией. Но уже через одно-два поколения он врастал в местную почву и интересы, забывал о родстве, становясь креольским не только по названию. К началу XIX в. в его руках уже находились многие торговые дома, примерно половина приисков и рудников, почти все мануфактуры и крупные частные землевладения. И теперь в его среде все громче раздавалось требование отмены колониальных ограничений и введения свободы торговли.

Если следовать привычным европейским меркам (торговля и промышленность = капитализм; крупное землевладение = феодализм), то кажется парадоксом, что выдвигали это требование, а затем и возглавили буржуазное освободительное движение Латинской Америки как раз «феодалы», включая и Симона Боливара - крупного венесуэльского латифундиста, плантатора и рабовладельца. Но вглядимся в тенденции тогдашнего мирового развития. Во-первых, капитализм от мануфактурной стадии и соответствующих ей учения и практики меркантилизма (в том числе торговых монополий и иных колониальных ограничений) начинал переход на стадию свободной конкуренции с ее либеральной классикой в политэкономии физиократов и Адама Смита и в торговой политике Англии, переживавшей с конца XVIII в. промышленный переворот. Во-вторых, колонии Нового Света к тому времени уже сложились как аграрно-сырьевая периферия западноевропейского капитализма, и потому цвет местного предпринимательства здесь составляли не торговцы и промышленники, как в Англии, а «шоколадные маркизы» Венесуэлы и Кито, «сахарократия» Гаити, Бразилии, Ку-бы, производители индиго в Сальвадоре и кошенили в Гватемале, скотоводы Венесуэлы, Новой Гранады, Ла-Платы и Чили, другие крупные землевладельцы вместе с горнопромышленными магнатами.

Свобода торговли и предпринимательства составляла основу основ либерализма и свободной конкуренции, но второсортной торговой и мануфактурной буржуазии Латинской Америки она грозила гибелью от конкуренции западноевропейских торговцев и фабрикантов. Спасение эта буржуазия видела в сохранении отдельных элементов меркантилизма, в частности торговых монополий и протекционизма в отношении местного мануфактурного производства. Напротив, масштабы производства, достигнутые латиноамериканскими горнодобытчиками и латифундистами, не вмещались в узкие рамки внутренних рынков, а его дальнейший рост тем более требовал максимальной свободы внешней торговли. Им не грозила европейская конкуренция ни в горнодобыче, ни в тропическом земледелии. В производстве же исконно европейских продуктов - пшеницы, мяса, шерсти и кож - изобилие, плодородие и дешевизна земли в Новом Свете, возможность вести экстенсивное крупное товарное хозяйство с малым числом работников, недорогие рабочие руки мелких арендаторов и рабочих с наделом одарили местных латифундистов такими преимуществами (так, например, с конца XVIII и вплоть до начала XX в. в Западной Европе для содержания 10 тыс. голов крупного рогатого скота в стойлах требовалась 1 тыс. работников, в то время как в отгонном скотоводстве Америки для этого было достаточно 10 пастухов), что конкуренции с ними не выдерживали западноевропейцы, в том числе английские лендлорды и фермеры, которые до 1846 г. защищались протекционистскими «хлебными законами».

Все эти факторы толкани латифундистов к тесной интеграции в мировое хозяйство, к полной свободе торговли и предпринимательства, в ряды самых решительных приверженцев экономической доктрины либерализма. В Испанской Америке, кроме того, через участие в новых консуладо, ставших на рубеже XVIII-XIX вв. подобием министерств торговли и производства в колониях, латифундисты приобрели ценный управленческий опыт. Их вооруженные отряды всегда оставались ударной силой креольского ополчения, чью боеспособность испытали на себе в 1807 г. английские интервенты на Ла-Плате. Вот почему именно в крупных землевладельцах буржуазное освободительное движение в Латинской Америке находило своего адекватного инициатора и гегемона, а в возглавляемом ими креольском ополчении - идеальную главную движущую силу.

Типология латиноамериканских революций.

Интеграция в определенную систему мирового хозяйства требует определенного минимума социально-экономических и политических условий в каждой из вступающих в нее стран. Это хорошо видно из того, как сегодня вступление в мировое сообщество и помощь кредитами заранее оговариваются проведением известных реформ по рецептам Международного валютного фонда. Точно так же система международного разделения труда, которая с конца XVIII в. складывалась вокруг «фабрики мира» Англии и в которую так рвались латиноамериканские революционеры, предполагала осуществление на континенте преобразований в духе либеральной доктрины. Каких же именно?

Этот вопрос требует особого внимания по двум причинам. Во-первых, потому, что отождествление понятия «либерализм» в массовом сознании с «вольнодумством», «излишней терпимостью» и даже «вредным попустительством» крайне неверно, как мы сейчас убедимся, отражает его реальное содержание. Во-вторых, потому, что известное деление путей развития капитализма в сельском хозяйстве на «американский» (через крестьянские хозяйства к фермерству) и «прусский» (через медленное обуржуазивание феодальных поместий) не оста-вило места английскому опыту сгона крестьян с земли и огораживания поместий, превратив крестьянскую аграрную реформу в едва ли не главное мерило буржуазности революций. Поскольку в войне за независимость Латинской Америки такой реформы почти не было, то в отечественной и зарубежной науке широко распространился вывод, будто радикальных буржуазных преобразований социально-экономической структуры в странах континента не произошло.

Поэтому важно приглядеться к преобразованиям, начатым под давлением латифундистов еще во второй половине XVIII в, и ускоренным в ходе освободительной войны 1810-1826 гг. и первые послевоенные годы. Первые же конституции Венесуэлы, Новой Гранады и Ки-то (1821), Боливии и Перу (1826), Мексики (1824) и других независимых государств отменили майорат и иные формы неотчуждаемости владений, в том числе церковных, и в ряде стран развернулась экспроприация монашеских орденов. В 1788 г. пал древний испанский запрет на огораживание земельных владений. В Новой Гранаде (1777 и 1820 ), Венесуэле и Кито (1820), ряде штатов Мексики (20-е годы XIX в.), Перу (1824), Боливии (1825), Гватемале и Сальвадоре (30-е годы XIX в.) под предлогом превращения индейцев в частных собственников началось разрушение и разграбление общинного землевладения. Повсеместно шла лихорадочная распродажа в частную собственность бывших реаленговых, коммунальных и прочих неотчуждаемых ранее земель, на которых веками крестьянствовали миллионы мел-ких нелегальных землепользователей.

В настоящую народную трагедию эта приватизация вылилась в венесуэльско-новогранадских льяносах и аргентино-уругвайской пампе, где прежде «ничейные» земли и скот давали пропитание сотням тысяч свободных крестьян, беглых негров, а также подвергшимся теперь вытеснению и истреблению кочевым индейским племенам. Как и в Англии XV-XVIII вв., эта массовая экспроприация везде сопровождалась свирепыми законами по борьбе с «бродяжничеством», когда тюрьмами, кнутами, каленым железом и даже виселицами ограбленный народ приучали к наемному труду. Кроме того, во всех независимых государствах провозглашение свободы торговли и предпринимательства выразилось в резком снижении таможенных пошлин на импорт и экспорт, ликвидации цеховой организации ремесленников, привлечении иностранного капитала в сферу финансов или добычу драгоценных металлов в Аргентине, Боливии, Бразилии, Мексике и Перу. Были приняты законы и разработаны программы поощрения европейской иммиграции на континент.

Ясно теперь, что такая трансформация носила антинародный характер, была прямо противоположной якобинским реформам во Франции, но означала не менее крутую, радикальную ломку традиционной социально-экономической структуры. Этими преобразованиями латиноамериканские революционеры превращали все виды землевладения в буржуазную частную собственность, т. е. свободно отчуждаемую, продаваемую, закладываемую и т. д. (таким образом создавали рынок средств производства); «раскрестьянивали», «разремесленнивали» и принуждали к наемному труду миллионы свободных крестьян, индейцев-общинников и ремесленников (формировали рынок рабочей силы); делали свободным движение капиталов (учреждали денежный рынок, кредитно-финансовую систему). Иными словами, они стро-или фундамент рыночной экономики в точности по рецептам физиократов и Адама Смита (кстати, главный труд Смита «Богатство народов» в 1794 г. был даже издан на испанском языке). Возведению же над реформированным базисом политической надстройки, которая бы, по тем же либеральным рецептам, не мешала, а охраняла и поддерживала свободную игру рыночных сил, служили и республика (или конституционная монархия), и федеративное устройство, и основной набор «прав человека и гражданина», и, разумеется, высокие имущественные, образовательные и прочие цензы на участие в политике, дабы у народа не воз-никло иллюзий относительно того «человека и гражданина», которому все это предназначалось. Показательно, что на «всеобщих» выборах 1842 г. даже в столице Уругвая, не говоря уже о сельской глубинке, доля избирателей не достигла и 7% населения.

Таким образом, латифундисты в войне за независимость не только не могли и не хотели улучшить положение народа, но еще и многое собирались у него отнять как раз во имя буржуазного прогресса. И для успешной революции им, располагавшим креольским ополчением, были еще необходимы удобный случай, иностранная помощь и, главное - хотя бы нейтралитет народа.

Благоприятный момент наступил на рубеже XVIII-XIX вв., когда сами метрополии оказались надолго ввергнутыми в европейские революции и войны. Поступала, хотя и в меньшем объеме, чем ожидалось, иностранная помощь. Однако серьезным препятствием грабительским реформам стало сопротивление народа, которое вылилось в ожесточенную борьбу низов с буржуазией в ходе крупнейшего индейского восстания 1780-1781 гг. в Перу под руководством Тупак Амару, в восстание комунерос 1781 г. в Новой Гранаде; в годы войны за независимость оно принимало форму партизанской войны - герильи - под роялистскими или самостийными знаменами и не прекращалось в послевоенные годы. По этой причине конкретное содержание национально-освободительных революций в каждой из стран Латинской Америки определялось не только стремлениями буржуазии, но и исходом ее столкновения с собственным народом.

Чисто буржуазной, без заметного отпечатка народных требований, получилась только революция 1822 г. в Бразилии. Эта страна в течение XVIII в. испытала колоссальный подъем производительных сил, увеличила население в 10 раз и сравнялась по этому показателю с метрополией, которая сама превращалась в английский протекторат. Процветание Бразилии ускорилось с 1808 г,, когда в результате вторжения наполеоновских войск в Португалию королевский двор переехал в Рио-де-Жанейро и когда вслед за этим торговая монополия, ограничения, регламентации и прочие элементы колониальной системы фактически рухнули. В 1815 г. Бразилия получила и новый политический статус, превратившись из колонии в равноправную часть Португальского королевства.

Ситуация в корне изменилась с окончанием войны в Европе и революцией 1820 г. в Португалии. Вернув в Европу сначала короля Жоана VI, а затем отзывая и его сына Педру, принца-регента Бразилии, буржуазия метрополии продемонстрировала намерение реставрировать колониальные порядки. В ответ бразильские помещики, фазендейро, окружили дворец принца и «убедили» его остаться; силами местного ополчения они быстро справились с португальскими гарнизонами, создали бразильское правительство и заставили Педру издать манифест о независимости страны. Наконец 7 сентября 1822 г. они добились от принца утверждения решения правительства о полном разрыве отношений с Португалией (этот день считается официальной датой провозглашения независимости). В качестве надстройки над реформированным базисом была установлена конституционная монархия во главе с бывшим принцем, а ныне императором Педру I.

Революция была столь скоротечной, что негры не успели поднять восстание и оказать воздействие на ее ход. Как результат, треть населения Бразилии еще на 66 лет осталась в рабстве, а общество в целом, включая и буржуазию,- в плену у рабовладельческих стереотипов.

Подлинно народные, демократические революции, переросшие буржуазные рамки, произошли на Гаити и в Парагвае.

Французская часть острова Гаити - Сан-Доминго, типичная рабовладельческая колония, была крупнейшим в мире производителем сахара и значила для Франции не меньше, чем Индия для Англии. Началась гаитянская революция под влиянием революции в метрополии и до осени 1792 г. сохраняла буржуазный характер. На этом отрезке, добившись учреждения в стране органов представительной власти, креольские плантаторы при поддержке остальной части белого населения, или «маленьких белых», как звали эту часть негры, через собрание г. Сен-Марка провели «Основы конституции Сан-Доминго». Документ закреплял за собранием разработку законов по вопросам внутреннего строя страны и право вето на торговые акты, принятые Францией, и «временно» вводил свободу торговли. В то же время белое меньшинство не только рабам, но и свободным «цветным» отказало в гражданских правах, отчего мулаты в основном поддерживали колониальную власть.

«Кризис верхов» привел в движение чернокожих рабов, имевших 11-кратное численное превосходство над белыми. Ради обретения свободы рабы, до 1802 г. руководимые талантливым лидером Туссеном Лувертюром, бывшим рабом, постоянно меняли врагов и союзников: то помогали испанцам соседнего Санто-Доминго завоевывать французскую часть острова, то, наоборот, на стороне французских колониальных властей воевали против испанцев, душили революцию белых и громили высаживавшийся ей на помощь английский де-сант. К 1798 г. негры не только спасли французский режим, но и распространили его на весь остров. Но, когда, покончив с собственной революцией, метрополия вознамерилась реставрировать рабство, они разгромили французский экспедиционный корпус и провозгласили независимость Гаити.

Разрушением колониализма и созданием независимого государства бывшие рабы, каза-лось, воплотили в жизнь цели своей буржуазии. Но вслед за этим остатки белого населения, т. е. ядро местных плантаторов и «маленькие белые», вместе с семьями были полностью вырезаны, а на освобожденной от них земле возникло государственное плантационное хозяйство. Под управлением чиновников в нем трудились вчерашние рабы, положение которых было лучше, чем при французах, но завоеванная ими свобода была урезана запретом покидать «свои» плантации. Треть доходов шла государству, треть - управляющим, а остаток делился поровну между работниками. Над этой «общенародной» собственностью сложилась и адекватная ей надстройка в форме господства военно-государственной бюрократии, которая вместе с верховными вождями, именуемыми то президентами, то императорами, то военными диктаторами, происходила из тех же бывших рабов и в меньше мере из плантаторов-мулатов.

В историческом плане страна была отброшена назад и вынуждена заново пережить генезис капитализма и буржуазии, главным образом путем постепенного разворовывания «обще-народной» собственности бюрократией. Насколько долгим и мучительным был этот процесс, можно судить по тому, как прыжок в «царство свободы» обернулся для некогда богатейшей колонии Франции деградацией до положения самого отсталого во всех отношениях государства Латинской Америки, каковым Гаити остается и поныне.

Революция в Парагвае поучительна тем, что свершилась в такой лаплатской провинции, чья экономика покоилась на свободном мелком крестьянском хозяйстве, будто бы рождающем капитализм ежечасно, да еще и «американским» способом. Однородная и в этническом отношении (в основном метисы) крестьянская масса Парагвая по самой своей природе тяготела к равенству и народному суверенитету, даже не подозревая о существовании французских просветителей. В то же время она имела опасного врага в лице либеральных революционеров Буэнос-Айреса, а связанных с ними относительно слабых парагвайских помещиков и торговцев рассматривала как внутренних агентов своего внешнего врага. Оба эти настроения пробуждали в крестьянстве потребность в своем Робеспьере, каковым и стал выходец из состоятельной семьи, доктор теологии (философии), тонкий знаток просветителей и большой поклонник Руссо Хосе Гаспар Родригес де Франсиа (1766- 1840), из скромности именовавшийся просто доктором Франсией.

В 1810 г. парагвайцы разгромили освободительную экспедицию из революционного Буэнос-Айреса, а через год уничтожили и испанский режим. После кратковременного двоевластия был установлен суверенитет народа, когда крестьянские избранники в конгрессе в 1814 г. возвели Франсию в ранг «верховного диктатора», а в 1816 г. отдали в его руки судьбу самого конгресса, который до самой смерти верховного в 1840 г. так ни разу более и не созывался.

1814-1840 годы отмечены в Парагвае и железным занавесом, и строительством нового общества в отдельно взятой стране. Вырос мелкий крестьянский и ремесленный сектор, беднейшие хозяйства периодически подтягивались до среднего уровня. А рядом за счет собственности, отнятой у испанцев, своей буржуазии и церкви, возникли госхозы («эстансии Родины») и государственные мануфактуры, где широко применялся труд негров-рабов и заключенных - врагов народа. Все производство жестко регламентировалось государством, устанавливавшим, сколько и чего производить. Продуктивность и качество труда «стимулировались» репрессиями. Частная торговля была низведена до уровня городского базара, остальные звенья обмена и распределения огосударствлены. Государство диктовало цены, создало свои лавки, нормировало отпуск дефицита, бесплатно распределяло среди беднейших скот, одежду, домашнюю утварь и т. д.

Скудные, но равные материальные условия жизни народа дополнялись равенством духовным. В стране - впервые в Латинской Америке - было введено обязательное бесплатное начальное образование, и в Парагвае той эпохи, как отмечали очевидцы, редко можно было встретить мужчину, не умевшего читать и писать. Более же высокое образование некоторых нарушало равенство и рождало оппозицию, поэтому в 1822 г. все среднее и высшее образование в стране было попросту ликвидировано.

Над этим обществом равенства возвышалось всесильное бюрократическое государство, в котором исполнительная власть подменяла собой все остальные, а ее нити единолично удерживал в руках Франсиа. Однако народ был доволен своей жизнью, боялся, но и чтил любимого вождя, был готов на величайшие жертвы ради защиты созданного строя. Диссидентов же вовремя выявляла и устраняла тайная полиция с помощью сети осведомителей.

Буржуазные революции с отпечатками народных требований характерны для остальной Испанской Америки, за исключением Кубы и Пуэрто-Рико, остававшихся колониями до конца XIX в. Оккупация Испании и пленение короля Фердинанда VII французами сулили местной креольской верхушке быстрый успех; она, опираясь лишь на свое ополчение, ликвидировала колониальный режим и пыталась довершить экспроприацию индейцев-общинников, мелких крестьян, сохранить рабство негров или отдалить его отмену. Среди антинародных революционных декретов особо выделялись «Регламент льяносов» 1812 г. в Венесуэле и законы 1811-1812 гг. для аргентинской пампы, декрет революционной хунты Боготы (столицы Новой Гранады) от 1810 г. о распродаже общинных земель. Массовые восстания рабов, а затем и пастухов-льянеро под лозунгом «Да здравствует Фердинанд VII!» смели революционеров Венесуэлы без помощи испанцев, а в Новой Гранаде важный вклад в их разгром внесли индейцы-общинники. К 1815 г. только в Буэнос-Айресе еще теплился очаг креольской революции, хотя и там ей приходилось воевать с пастухами.

В Мексике, наоборот, начало арестов испанцами руководителей раскрытого креольского заговора побудило креольских революционеров искать спасения в срочной организации массового восстания. Трудовой люд легко откликнулся на призыв священника Мигеля Идальго, состоявшего в заговоре, но быстро перерос уготованные ему рамки и под национальными лозунгами развязал войну против всех угнетателей - испанцев и креолов, пока их же объединенной коалицией не был повергнут в 1815 г. Точно так же повела себя креольская верхушка Перу во время восстания Тупака Амару, которое так ее напугало, что во время войны за независимость она уже не помышляла о самостоятельной борьбе и благополучно дождалась освобождения Перу армиями соседних стран.

Тем не менее народные движения и в тех случаях, когда на первых порах душили креольскую революцию и когда сами они оказывались побежденными альянсом креолов и испанцев, оказали огромное воздействие на развитие второго, победоносного этапа войны за независимость (1816-1826). Они впервые заставили креольскую буржуазию всерьез заняться социальными вопросами, и потому к ликвидации колониализма здесь прибавились отмена рабства негров, подушной подати и трудовой повинности индейцев, равенство граждан перед законом независимо от цвета кожи, кое-где наделение солдат революционных армий землей и т. п. Разрушением одиозных форм угнетения, завоеванием определенных прав и т. д. народные массы принуждали буржуазию к поискам новых форм организации производства, труда, гражданского общества, своего политического господства. Без борьбы низов ничего этого не было бы, о чем красноречиво свидетельствуют скудные итоги креольской революции 1822 г. в Бразилии.

Становление национальных государств

Великая смута.

Ведя войну за независимость, латиноамериканские революционеры надеялись повторить опыт освобождения 13 английских колоний Северной Америки, которые, сплотившись в Соединенные Штаты, быстро двинулись вперед по пути прогресса. Ведь как минимум у испаноамериканских народов имелись те же необходимые предпосылки - общность территории, языка, нравов, религии.

Однако процесс распада, начавшийся в годы войны развалом Рио-де-ла-Платы на Аргентину, Боливию, Парагвай и Уругвай, приобретал все более угрожающий характер. В 1830 г. он затронул созданную Боливаром Колумбию, на месте которой вновь возникли Венесуэла, Эквадор и Новая Гранада. Отделившаяся от Мексики в 1823 г. Центральная Америка, в свою очередь, раскололась в 1838-1841 гг. на Гватемалу, Гондурас, Коста-Рику, Никарагуа и Сальвадор. В 1844 г. бывшая испанская колония на Гаити выделилась в Доминиканскую Республику. И таким образом, с учетом Перу, Чили, Бразилии и Гаити, образовалось 18 независимых государств. Драматизм состоял в том, что распад происходил в обстановке бесконечных междоусобных войн, которые не утихали и в обособившихся странах, включая и как будто благополучную Бразилию. В итоге вместо процветания достигнутая свобода вылилась в братоубийство и стоила латиноамериканцам большей крови, нежели ее завоевание. В чем же дело?

Есть в науке понятие «забегания» революции за пределы объективной зрелости условий для нее. Оно обычно связывается с активной деятельностью низов по углублению реформ и считается необходимым для того, чтобы в момент неизбежного «отката» революции буржуазия могла завладеть теми ее плодами, которые действительно созрели. Но, как свидетельствует опыт Латинской Америки, буржуазия тоже способна заводить свои революции гораздо дальше объективной ступени зрелости.

В происходивших на континенте процессах радикальные буржуазные реформаторы, названные после войны либералами, видели борьбу взаимоисключающих сил «варварства» и «цивилизации». Разрушая «варварские» формы хозяйства, отнимая средства производства у народа и отдавая их буржуазии, они полагали, что эти средства очень скоро заработают в результате бурного роста ничем не ограниченной теперь торговли с Англией, притока иностранного капитала и европейских переселенцев, неся народу «цивилизацию». Но «фабрика мира» не спешила вкладывать огромные капиталы в разрушенную войной местную горно-рудную промышленность, продукты тропического земледелия предпочитала ввозить либо из США (хлопок), либо из собственных многочисленных колоний, а путь на свой рынок другим сельхозпродуктам из Америки преградила «хлебными законами». Только с середины XIX в., когда промышленный переворот распространится на другие державы Европы и на США, положение изменится к лучшему. Однако до этого времени предстояло прожить еще четверть столетия.

А тем временем в Латинской Америке воцарился театр абсурда: народ ограблен и лишен возможности пропитаться самостоятельно, свирепствуют законы о «бродягах», а отнятые средства производства свалены мертвым капиталом у ног буржуазии, которая не способна даже дать трудящимся заработать на жизнь. Вдобавок вместо «цивилизаторов» на континент двинулись полчища спекулянтов из Европы и, пользуясь острой нуждой латиноамериканцев в деньгах, скупали за бесценок последнее.

Еще больше семян для ненависти к себе либералы посеяли в провинциях. Прежде состояние дел у местных латифундистов, торговцев, владельцев мануфактур зависело от процветания экспортных отраслей. В свою очередь, от состояния местного производства зависел и достаток большинства населения (только надомным ткачеством для «рассеянных» мануфактур в 1813 г. подрабатывали в лаплатской провинции Кордова 22% домохозяек в городе и 76% в деревне). Упадок горнодобычи и застой в агроэкспорте нарушили эту зависимость, а конкуренция хлынувших на континент дешевых фабричных изделий из Англии довершала опустошение провинций. Эта картина приводила в ужас местных буржуа, и они требовали немедленного отказа от фритредерства («фри тред» - свобода торговли). Поскольку это были люди состоятельные, их нельзя было, как народ, отстранить от политики никакими цензами. Завладевая теми полномочиями на местах, которые провозглашали сами же либеральные федеративные конституции, они использовали провинциальную автономию для введения запретов на ввоз иностранных товаров и вывоз сырья, обложения высокими налогами транзитных перевозок и прочих мер, защищавших провинции, но парализовавших политику либерального центра. Когда же центр пытался остановить парад суверенитетов, он сталкивался с местным ополчением, опытными военными вожаками - каудильо из среды тех же латифундистов и массовой поддержкой их местным населением.

Не понимая глубинных причин наступившего хаоса, видя их в «варварстве» народа или кознях провинциальных каудильо, либералы стремились ускорить преобразования и этим еще более разрушали хозяйственные и иные общественные связи, усугубляя кризис и всеобщую вражду. Внутренне ослабленные, раздираемые гражданскими войнами страны Латинской Америки оказывались беззащитными перед лицом внешней опасности. Так, в трагедию для Мексики вылилось к 1836 г. поощрение либералами иностранной иммиграции, когда большинство населения пограничного Техаса составили американские колонисты. Они, вместо того чтобы нести «цивилизацию» в Мексику, наоборот, увели Техас из Мексики в «цивилизацию»., сначала провозгласив его независимость, а затем включив в состав США. Последовавшая американо-мексиканская война 1846-1847 гг. стоила Мексике множества жизней и 51% ее территории - той самой, на которой ныне, помимо Техаса, находятся в США Нью-Мексико, Аризона, Калифорния, Невада, Юта и частично Колорадо, Оклахома, Канзас и Вайоминг.

Презрение к собственным народам и их «варварским» ценностям сочеталось у либералов Латинской Америки с раболепием перед всем иностранным, особенно англосаксонским. Достаточно сопоставить декреты Боливара от 1820 и 1823 гг. для Колумбии, один из которых к экспроприируемым реаленговым «пустырям» прибавлял земли индейской общины, а другой бесплатно выделял для европейских иммигрантов 2 млн. га. Крайнее же выражение их космополитизма обнаруживалось в попытке либералов Сальвадора включить в 1822 г. страну в состав США и в признании лидером мексиканских либералов Лоренсо Савалой ан-нексии Мексики Соединенными Штатами как вполне приемлемого пути в «цивилизацию» (он даже стал вице-президентом независимого Техаса).

Таким образом, борясь во имя светлого «цивилизованного» будущего, либералы безоглядно расправлялись с настоящим. В итоге, вместо того чтобы снять оковы со всего жизнеспособного, имевшегося в обществе, радикальные буржуазные преобразования разрушали это общество, похоронив идею латиноамериканского единства, отдалив мечты о цивилизации и прогрессе, поставив под вопрос само существование молодых независимых государств.

От либерализма к консерватизму.

Глубокое возмущение в народе «освободителями» было сопряжено для латиноамериканских буржуа с риском в любой момент стать покойниками, как на Гаити, или же классом без страны, как в Парагвае. Эту истину в 1837 г. им еще раз напомнило крупнейшее индейское восстание в Гватемале, покончившее с правительством либерала Мариано Гальвеса. Хотя поводом к нему послужили эпидемия обычной для тех времен оспы и слухи, будто правительство специально ее вызвало, чтобы очистить страну от аборигенов для приема европейских иммигрантов, оснований для таких подозрений немало предоставил сам Гальвес, стремившийся во что бы то ни стало европеизировать на 70% индейскую Гватемалу.

Катастрофа, грозившая и изнутри, и извне, побудила трезвомыслящую буржуазию (в том числе Боливара с 1828 г.) хотя бы ради собственного спасения отвергнуть либерализм, и в итоге упорной борьбы с 30-х годов XIX в. почти везде у власти утвердились консерваторы - Хуан Мануэль де Росас в Аргентине (1835-1852), Андрее де Санта-Крус и Мануэль Исидоро Бельсу в Боливии (1829-1839 и 1848- 1855), Хосе Антонио Паэс в Венесуэле (1830-1847), Хо-се Рафаэль Каррера в Гватемале (1838-1865), Диего Порталес в Чили (1830- 1837) и др. Многие из них были видными деятелями освободительных революций 1810-1826 гг.

Как и многие другие понятия из области политики, «консерватизм» (от латинского «кон-серво» - сохраняю) был искажен в массовом сознании и выдавался за «приверженность всему устаревшему и отжившему», «враждебность и противодействие прогрессу», т. е. за реакцию. Грань, отделяющая эти два разных понятия, в свое время исчезла по воле либералов и марксистов, потому что консерваторы утверждали крайне неприятные для революционеров всех времен и народов истины: во-первых, что люди не являются, подобно «доброму дикарю» Руссо, «табула раса», они суть продукт и носители материальной и духовной культуры прошлого, и что, во-вторых, свое прошлое они не могут просто зачеркнуть и начать жить с новой страницы, поэтому обречены на провал всякие попытки строить новый мир, подвергнув полному разрушению старый.

Встав у власти, консерваторы отбросили крайности либералов и приступили к строительству независимых наций и государств из местного человеческого материала, унаследованного от трехсотлетнего колониального прошлого. Вместо слабой федеративной республики они установили жесткий централизм и увеличили полномочия исполнительной власти. Сложившейся в годы войны профессиональной армии, которую стремились упразднить либералы, консерваторы нашли постоянную «работу», силой утихомиривая и либералов, и провинциальных каудильо, и народные восстания. Другим инструментом, связывавшим распадавшееся общество, они сделали церковь и монашеские ордена, вернув им многое из отнятого либералами - имущество, функции народного просвещения, благотворительности и миссионерства.

На уровне идеологии в противовес космополитизму либералов консерваторы сделали ставку на самобытность латиноамериканцев, основой которой на первых порах было объявлено их «испанское начало», противопоставляемое главным образом англоамериканскому высокомерию. Позже, когда бывшие американские «испанцы» привыкнут к новым государственным границам, «испанское начало» уступит место адекватным понятиям - «архентинидад», «чиленидад» и т. д.

Материальную основу единения консерваторы закладывали трезвой и гибкой экономической политикой. При них быстро возрастал и вывоз на мировой рынок (в Аргентине - втрое, в Перу - в 20 раз и т. д.), однако местную промышленность они везде защитили от губительной иностранной конкуренции таможенными пошлинами и запретами, а в Мексике и Новой Гранаде даже начали государственное финансирование индустриализации (в Мексике только с 1837 по 1845 г. число веретен в текстильной промышленности увеличилось с 8 до 114 тыс., а выпуск пряжи - с 63 тыс. до 3 млн. фунтов). В итоге сочетание интересов сырьеэкспортных и провинциальных предпринимателей в какой-то мере примирило враждовавшие группировки, снова сплотив экономически господствующий класс.

В социальной сфере от фронтального столкновения либералов с низами консерваторы перешли к маневрированию. В Перу, Боливии и Гватемале они отменили законы о распродаже общинных земель, а такие популисты, как Бельсу и Каррера, вернули индейцам часть отнятого. В то же время разграбление общин было узаконено в Венесуэле и Новой Гранаде, негласно поощрялось в Мексике, не преследовалось в Перу. Каналы доступа к легальной земельной собственности для мелких крестьян были чуть расширены, но в целом распродажа «пустырей» сокращала мелкокрестьянский сектор. Законы о «бродягах» кое-где даже ужесточились, а в Аргентине и Чили продолжалось истребление кочевников ради захвата новых земель.

Таким образом, в тогдашних условиях Латинской Америки консерваторы сыграли важную роль. Они смогли остановить разрушительные действия буржуазной революции, «откатив» общество не к довоенному состоянию, а в ту точку, где оно вновь обрело утраченную было преемственность со своим прошлым и, следовательно, способность к поступательному историческому развитию. А возобновив это движение, они сохранили в основном целостность территорий, укрепили независимость и суверенитет молодых государств и продолжили многие либеральные реформы. Только делали это теперь с величайшей осторожностью, дабы именно реформировать, а не разрушать.