ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ СВОЙСТВА РАС 12 страница

ФРЕЙД ЗИГМУНД (FREUD) (1856-1939) - австрийский невропатолог, психиатр, психолог, родился в моравском городе Фрайбурге. В семнадцать лет закончил гимназию с отличием и поступил в Венский университет. Особый интерес у него вызвали естественные науки, достижения которых заложили фундамент современного знания об организме и о живой природе. Ранние работы Фрейда посвящены физиологии и анатомии головного мозга - его учителем был физиолог Эрнст Брюкке, имевший европейскую известность. Под влиянием представителей "французской школы", таких как Шарко и Бернхейм, с конца 80-х г. Фрейд занимался проблемами неврозов, а с середины 90-х - начал разработ­ку психоанализа - психотерапевтического метода лечения неврозов, основанного на технике свободных ассоциаций и анализе "ошибочных действий" и сновидений как способе проникновения в бессознательное. В своих работах Фрейд опирался на практический опыт, полученный в клинике, куда он пришел после нескольких лет работы в физиологической лаборатории, овладев теоретическими идеями передовой физиологии.

Фрейд одним из первых начал изучать психические аспекты сексуальности. В 1900-х г. он выдвинул общепсихологическую теорию строения психического ап­парата как энергетической системы, в основе динамики которой лежит конфликт между сознанием и бессознательными влечениями. Фрейд попытался применить психоанализ к изучению важнейших проблем религии, морали, истории общества, человеческой культуры. Этому посвящены его работы "Тотем и табу" (1913), "Психология масс и анализ человеческого Я" (1921), "Будущность одной иллюзии" (1927), "Неудовлетворенность культурой" (1930). В двадцатых годах - учение о психологических особенностях личности - работа "Я и Оно" (1923). Фрейд применял понятие "сублимация" как центральное в психоло­гической трактовке культуры, которая является неизбежным компромиссом между реальностью и стихийными влечениями. Идейная эволюция взглядов Фрейда шла от "физиологического материализма" к автономии психического и антропологическим построениям, близким натуралистическим разновидностям "философии жизни".

Идеи Фрейда оказали влияние на самые различные направления западной философии, социологии, социальной психологии, литературы и искусства.

Зигмунд Фрейд умер в Хэмпстеде, близ Лондона.

3. Фрейд

НЕУДОВЛЕТВОРЕННОСТЬ КУЛЬТУРОЙ*

* Sigmund Freud. Civilization and it's Discontents. New York. 1962; на русском языке публикуете" впервые. Перевод И.Б. Крючковой.

I

Меня не покидает впечатление, что большинство людей используют ложные ориентиры: стремятся к власти, успеху, богатству для себя, восхищаются этим в других и недооценивают подлинных ценностей жизни. Конечно, делая подобные обобщения, мы не учитываем многообразия человечества и его интеллектуальной жизни. Современники редко восхищаются теми, чье величие основано на дости­жениях и ценностях, чуждых большинству. Конечно, можно отнести это поклоне­ние к незначительному меньшинству, оценившему этих великих людей, в то время, как большинство остается равнодушным к ним. Но, вероятно, все не так просто вследствие различия в мыслях и поступках людей, разнообразия их побудительных импульсов.

Один из представителей этого меньшинства называет себя моим другом в письмах, адресованных мне. Я послал ему маленькую книгу, в которой религия рассматривается как иллюзия, и он выразил полное согласие с такой точкой зрения на религию, сожалея, однако, о том, что я не оценил должным образом подлинных источников религиозного чувства. По его мнению оно основывается на свое­образном чувстве, которое он всегда испытывает сам, многие другие, и которое присуще миллионам. Это чувство, называемое нами ощущением вечности, чего-то беспредельного, безграничного, другими словами "океанического". Он добав­ляет, что чувство - чисто субъективный фактор, не являющийся предметом веры, оно не создает уверенности в личном бессмертии, но является источником религи­озной энергии, на которой основаны различные церкви и религиозные системы, направляющие эту энергию в нужные русла и несомненно исчерпывающие ее. Человек может считать себя религиозных! лишь на основе этого "океанического" чувства, даже если он отвергает веру или иллюзии.

Взгляды, выраженные моим уважаемым другом, который воспел магическую силу иллюзии в стихах, не вызвали у меня затруднений. Сам я не испытываю этого чувства. Рассматривать чувства с научной точки зрения весьма непросто. Там, где это невозможно, а я боюсь, что "океаническое" чувство относится именно к этому разряду, - приходится обращаться к идейному содержанию, которое ассоциируется с чувством. Если я понял моего друга, он имеет в виду нечто сродни утешению, которое предлагает эксцентричный и самобытный драматург своему герою на пороге самоубийства. "Мы не можем отрешиться от этого мира". Другими словами, это чувство нерасторжимых уз, осознание себя частицей мироздания в целом. Надо заметить, что мне это кажется чем-то из области психического восприятия, хотя и не без оттенка чувственности, но не позволяет убедиться в первичной природ⁶ этого чувства. Но это не дает мне права отрицать, что другие люди действительно испытывают его. Вопрос состоит в том, правильно ли мы объясняем это чувство, и должно ли оно рассматриваться как fans et origo потребности в религии.

У меня нет аргументов, которые пролили бы свет на решение этой проблемы. Доысль о том, что непосредственное чувство является сигналом свыше, который означает связь человека с окружающим миром и посылается ему специально для этой цели, звучит несколько странно и так плохо сочетается со структурой нашего сознания, что вполне оправданы попытки дать психоаналитическое, или, иными словами, генетическое объяснение этому чувству. Возникает следующая цепочка мыслей. Обычно мы ни в чем не уверены больше, чем в осознании себя, нашего собственного ego. Это ega представляется нам чем-то автономным и единичным, резко отграниченным от всего остального. То, что это представление обманчиво, что, напротив, корни ego уходят внутрь, без какого-то четкого разграничения пере­ходят в бессознательную психическую сущность, которую мы определяем как id и для которой оно и служит фасадом, - это открытие, которое было впервые сделано в результате психоаналитического исследования, и которое еще многое может объяснить в отношениях ego и id. Как бы то ни было, по отношению к внешнему ego имеет четкие и резкие линии разграничения. Лишь для одного состояния, до­вольно нехарактерного, но которое все же нельзя расценивать как патологичес­кое, это не так. На пике влюбленности граница между ego и объектом на грани стирания. Вопреки всем доводам рассудка, влюбленный провозглашает, что "я" и "ты" едины, и готов вести себя так, как будто это факт. То, что может быть временно устранено физиологической (т.е. нормальной) функцией, должно, конеч­но, быть подвержено разрушению патологическими процессами. Патология дает нам возможность познакомиться с большим числом состояний, в которых погра­ничные линии между ego и внешним миром становятся размытыми или в которых часть тела человека, или даже области его психики - его ощущения, мысли, чувст­ва - становятся враждебны ему, как будто не принадлежат его ego; есть случаи, в которых он приписывает внешнему миру то, что родилось в его собственном ego и должно быть им признано. Таким образом, даже чувство нашего собственного ego подвержено нарушениям и границы ego не постоянны.

Дальнейшее размышление приводит к мысли о том, что взрослое ego-чувство не было таковым с самого начала. Оно претерпевало процесс развития, который нельзя продемонстрировать, но который можно воссоздать с высокой степенью вероятности. Новорожденный у груди матери еще не различает свое ego и внеш­ний мир как источник ощущений, охватывающих его. Он постепенно учится этому, реагируя на различные источники возбуждения, которые, как он позднее обнару­жит, являются его органами и могут в любой момент вызвать ощущения, тогда как Другие время от времени ускользают от него, и среди них наиболее желанный -материнская грудь - и могут появиться вновь лишь в результате крика. Таким образом, впервые объект отделяется от ego в форме чего-то извне существующего, появление которого связано с определенными действиями. Следующая побудитель­ная причина к выделению ego из общей массы ощущений, т.е. признание "извне", внешнего мира - частные, многообразные и неизбежные ощущения боли и неудо­вольствия, уменьшить или избежать которые можно только на основе принципа Удовольствия, при условии его неограниченного главенства. Складывается тенден­ция к отделению от ego всего, что может стать источником дискомфорта, отбрасы­ванию этого, формированию ego-удовольствия, которое противостоит незнакомому и угрожающему "извне". Границы этого примитивного ego-удовольствия претерпевают изменения в процессе накопления опыта. То, с чем ребенок не желает Расставаться, так как это является источником удовольствия, тем не менее является объектом, а не ego; а некоторые страдания, от которых он хочет избавиться, оказываются неотделимыми от его ego в силу его внутреннего строения Приходится осваивать процесс, который посредством тщательного направления сенсорной активности и соответствующих мускульных действий дает возможность разграничить внутреннее - то, что принадлежит ego, и внешнее - то, что порож­дено внешним миром. Таким образом, делается первый шаг на пути признания принципа реальности, который будет главенствовать в дальнейшем развитии Конечно, практическая цель такого различия состоит в том, чтобы оградить себя от ощущений дискомфорта, которые человек испытывает или которые ему угрожают. Чтобы снять неприятные ощущения, возникающие внутри, ego может использовать только те методы, при помощи которых он устраняет чувство дис­комфорта, причиненное ему "извне", и здесь кроется причина серьезных патоло­гических нарушений.

Таким образом ego отделяет себя от внешнего мира. Или, если быть более точным, первоначально ego включает все, позднее оно абстрагируется от внеш­него мира. Наше существующее ego-чувство является, таким образом, лишь сла­бым подобием более емкого всеобъемлющего чувства, которое соответствует более тесной связи между ego и окружающим миром. Соглашаясь с тем, что в психической жизни многих людей преобладает первичное ego-чувство в большей или меньшей степени, мы принимаем и то, что оно будет существовать наряду с более узким и четко обозначенным ego-чувством зрелости, как бы дублируя его. В этом случае идейное содержание, соответствующее ему, будет как раз безгранич­ностью и связью со Вселенной, т.е. теми понятиями, которые мой друг вкладывал в "океаническое" чувство.

Но имеем ли мы право на признание чего-то, что первоначально существовало и сохранилось наряду с тем, что было от него образовано? Несомненно. В этом нет ничего странного ни для области психики, ни для какой-либо другой области. Говоря о животном мире, мы придерживаемся той точки зрения, что наиболее высокоорганизованные виды произошли от низших; но все простейшие формы существуют и сегодня. Отряд гигантских ящеров вымер, уступив место млеко­питающим, но типичный представитель его, крокодил, живет и по сей день. Воз­можно, это весьма туманная аналогия, тем более, что низшие виды, которые сохранились до наших дней, в большинстве своем не являются предками сущест­вующих ныне высокоорганизованных видов. Как правило, связующие звенья вымерли и известны нам только по результатам реконструкции. С другой стороны, в психической сфере сохраняется примитивное наряду с видоизмененной формой, возникшей на этой основе, поэтому нет необходимости приводить примеры в качестве доказательств. Обычно это является результатом отклонений в развитии: одна часть (в количественном смысле) отношения, или инстинктивного импульса, остается без изменений, в то время, как другая претерпевает дальнейшее развитие.

Теперь мы подошли к более общей проблеме сохранения в психической сфере-Предмет этот мало изучен, но он настолько интересен и важен, что мы позволим себе обратить на него внимание, хотя оправдания и не убедительны. Так как мы преодолели ошибочную точку зрения, в соответствии с которой забывание уже знакомого означает разрушение памятного следа, т.е. его уничтожение, мы склон­ны принять противоположный взгляд, а именно: в психической жизни не умирает то, что однажды возникло, все каким-то образом сохраняется и в определенных обстоятельствах (когда, к примеру, регресс достаточно сильный) может снова всплывать на поверхность.

Давайте представим, к чему приведет аналогия с другой областью. Возьмем, примеру, историю Вечного города. Историки утверждают, что древнейший Рим представлял собой Roma Quadrata, огороженное поселение на Палатине. Сле­дующим этапом был Septimontium, федерация поселений, расположенных на раз­личных холмах; после этого возник город, огороженный крепостной стеной, в дальнейшем претерпев изменения в период Республики и ранних Кесарей, появился город, который император Аврелий окружил своими стенами. Мы не будем рассматривать дальнейшие изменения, имевшие место в истории этого города, а зададим себе вопрос: "Насколько посетителю, вооруженному глубокими исто­рическими и топографическими знаниями, очевидны следы ранних периодов раз­вития в сегодняшнем Риме?" За исключением нескольких разрушенных участков, стена Аврелия предстанет перед его взором практически в первозданном виде. Кое-где сможет он увидеть останки крепостной стены, которые были обнаружены в результате раскопок. Если знания его глубже, чем у современного археолога, вероятно он сможет проследить по карте города расположение всей этой стены и границы Roma Quadrata. Ему не удастся, за исключением скудных останков, найти здания, которые занимали когда-то эту древнюю территорию, так как их уже более не существует. Получить информацию о Риме в период республики он смо­жет лишь посетив места, где были расположены храмы и общественные постройки этого периода. Они сейчас представляют собой руины зданий, отреставрированных после пожаров или других разрушений. Вряд ли нужно напоминать о том, что к останкам Древнего Рима плотно подступает великая столица, которая выросла за последние несколько столетий после эпохи Возрождения. Немало древнего оста­лось погребенным под современными постройками, в земле, на которой располо­жен город. Именно так сохраняется прошлое в исторических местах, таких, как Рим.

А теперь при помощи воображения давайте представим себе, что Рим - это не поселение людей, а психологическая целостность с длинной и богатой историей, целостность, так сказать, в которой ничего, однажды возникшее, не исчезае ; и все ранние стадии развития сосуществуют с более поздними. Это значит, чтс в Риме дворцы Кесаря и Семизониум Септимиуса Северуса будут возвышаться на Пала­тине, и что на башнях замка Святого Ангела будут по-прежнему прекрасные ста­туи, которые украшали его до осады готов, и так далее. Но более того. На месте, где расположен Палаццо Каффарелли, будет снова стоять, одновременно с Палаццо, храм Юпитера Капитолинуса, и не только в том виде, который он имел в период Римской империи, но также и более ранняя постройка, сохранившая формы Этруссков и украшенная орнаментом с терракотовыми антификсами. На месте, где стоит Колизей, мы одновременно сможем восхищаться исчезнувшим ныне Золо­тым Домом Неро. На Пиазза Пантеона мы найдем не только современный Пан­теон, завещанный нам Адрианом, но также и первоначальное сооружение, воздвиг­нутое Агриппой; на одном и том же участке земли будет расположена церковь Святой Марии сопра Миневра и древний храм, на месте которого она была построена. И наблюдателю, наверно, нужно будет только изменить угол зрения или перейти с одного места на другое, чтобы перед его взором предстал тот или иной вид.

Очевидно, что развивать далее нашу фантазию нет смысла. Если мы хотим восстановить историческую последовательность в пространственном аспекте, нам придется применять замещение в пространстве; на одном и том же месте не могут Находиться два различных предмета. Наша затея кажется пустой. Ей есть только одно оправдание. Она свидетельствует о том, как далеки мы от того, чтобы Наглядно представить себе психическую жизнь.

Необходимо принять во внимание следующее возражение: "Почему прошлое психики мы стали сравнивать именно с прошлым города?" Утверждение о том, что все прошлое сохраняется в психике, верно лишь при условии, что орган мышления не поврежден, его ткани не подвергались травме или воспалению. Но то разруши. тельное влияние, которое можно сравнить с поражающей психику болезнью, не­возможно избежать в процессе развития города, даже если он имеет и не столь богатую историю как Рим; как Лондон, едва пострадавший от нашествий врага. Разрушение и перестройка зданий имеют место даже в самом мирном процессе развития города. Таким образом, город a priori не подходит для подобных сравне­ний с психическим организмом.

Мы согласны с этим возражением и, отказавшись от попытки выявить рази­тельный контраст, мы займемся предметом более подходящим для сравнения, а именно - телом животного или человека. Но здесь мы встречаемся с той же проблемой. Ранние стадии развития никак не сохраняются; они переходят в более поздние стадии, являясь для них исходным материалом. Во взрослом вы не найдете эмбриона. Вилочковая железа ребенка в пубертатный период с наступлением половой зрелости заменяется соединительной тканью, а сама исчезает. В костях взрослого человека действительно можно уловить контуры детских костей, но сами они исчезли, удлиннившись и утолщившись до их взрослой формы. Остается фактом то, что лишь в мозге сохраняются все ранние стадии наряду с возможной конечной формой, равно как и то, что мы не имеем возможности проил­люстрировать этот феномен.

Возможно, мы слишком далеко зашли в попытке сделать это. Возможно, нам следовало бы удовлетвориться утверждением о том, что прошлое в психической жизни может сохраняться и не обязательно разрушается. Всегда имеется возмож­ность того, что даже в психической жизни какие-то элементы прошлого стераются или поглощаются или в процессе нормального развития, или, как исключение, до степени, когда их невозможно восстановить или оживить никаким способом; или что сохранение, как правило, зависит от благопрятных условий. Это возможно, но мы ничего не знаем об этом. Мы можем лишь признавать тот факт, что сохра­нение в психике является скорее правилом, нежели исключением.

Таким образом, мы готовы признать, что "океаническое" чувство существует у многих людей, и мы склонны отнести его к ранней фазе развития чувства. Тогда возникает следующий вопрос: "Какой критерий применим к этому чувству как источнику религиозных потребностей!"

Мне это не кажется непреодолимым препятствием. В конце концов, чувство мо­жет быть лишь источником энергии, если само оно является выражением сильной потребности. Развитие религиозной потребности из детской беспомощности, и на почве тяги к отцу, кажется мне неоспоримм фактом, тем более, что чувство это не только сохраняется с детского возраста, но и постоянно поддерживается страхом перед всемогущей силой Судьбы. Я считаю, что самой сильной потребностью в детстве является потребность в отцовской защите. Таким образом, роль "океа­нического" чувства, которое могло бы стремиться к восстановлению беспре­дельности нарциссизма, вытеснена на задний план. Корни религиозных отношений можно четко проследить в чувстве детской беспомощности. Возможно они и более глубоки, но на сегодня это еще тайна, покрытая мраком.

Я могу допустить, что "океаническое" чувство позже стало связываться с рели­гией. "Единство Вселенной", которое формирует идейное содержание, являет­ся как бы первой попыткой религиозного утешения, как бы иным способом предотвратить опасность, которая угрожает ego со стороны внешнего мира. Поз­вольте мне еще раз напомнить о том, что мне крайне сложно оперировать такими, почти неуловимыми величинами. Другой мой друг, чья ненасытная жажда знании заставила его ставить крайне необычные опыты и позволила овладеть поистине энциклопедическим объемом знаний, убедил меня в том, что, упражняясь в йоге, отрешаясь от мира, сосредоточивая внимание на телесных функциях и применяя нетрадиционные методы дыхания, можно добиться фактически новых ощущений и возможностей в себе, которые он рассматривает как возврат к первобытным фор­мам разума, давно забытым. Он считает, что эти ощущения являются физиологической основой значительной мудрости мистицизма. Нетрудно установить связи с целым рядом модификаций психики, таких, как трансы и экстазы. Но хочу воскликнуть словами Шиллера:

"...Es freue sich

Wer da atment in rosigten licht"

"Позвольте радоваться тому, кто видит здесь все в розовом свете".

II

В моей работе "Будущность одной иллюзии" (1927) меня значительно больше интересовали не источники религиозного чувства, а вопрос о том, что обычный человек понимает под своей религией — системой доктрин и посулов, которые, с одной стороны, объясняют ему загадки этого мира с завидной последователь­ностью, а с другой - дают ему уверенность в том, что Провидение позаботится о нем, и в мире ином воздаст за страдания, выпавшие на его долю в земной жизни. Человек может представить себе это Провидение только в виде бесконечно возвеличенного отца. Только такое существо может понять нужды его детей, рас­трогаться их молитвами и умиротвориться их раскаянием. Все это настолько оче­видный инфантилизм, далекий от реальности, что любому, доброжелательно наст­роенному по отношению к человечеству, больно думать о том, что большинство смертных никогда не поднимутся над таким пониманием жизни. Еще более уни­зительно наблюдать, как велико число живущих сегодня людей, которые не могут не видеть непоследовательности религии, и тем не менее стараются по крупицам защитить ее средствами, достойными сожаления. Кому-то, может быть, захочется вступить в ряды этих верующих, познакомиться с этими философами, которые надеются спасти Бога религии, заменив его безличным, размытым и абстрактным принципом, и обратиться к ним со словами предостережения: "Thou shall not take the name Lord thy God in vain". И если так и поступали великие люди в прошлом, нет смысла обращаться к их примеру: мы знаем, почему они должны были делать это.

Давайте вернемся к простому человеку и его религии, единственной религии, ко­торая имеет право называться так. Первое, что приходит на ум - это слова одного из величайших поэтов и мыслителей, касающиеся отношения религии к науке и искусству:

"Wer wissenschaft und Kunst besitzt, hat auch Religion; Wer jene beide nicht besitzt, der habe Religion!"

С одной стороны, это высказывание выявляет противоположность между рели­гией и двумя величайшими достижениями человека, а с другой - утверждает, что, с точки зрения их значения в жизни человека, эти достижения и религия могут ^вполне быть взаимозамещаемы и взаимозаменяемы. Если мы попытаемся лишить Человека (не знающего ни науки, ни искусства) его религии, поэт нас скорее всего Не поддержит. Мы выберем особый способ, чтобы постичь значение его слов, ^изнь, как мы ее себе представляем, слишком трудна для нас, она несет нам слиш­ком много страданий, разочарований и непосильных задач. Мы не может обходить-^Ся полумерами лишь для того, чтобы выжить. Мы не обойдемся без вспомогатель-конструкций, как утверждает Теодор Фонтейн. Основные из них — следую-: сильные отклонения, которые позволяют не так болезненно воспринимать горе; замещающее удовлетворение, которое смягчает его; опьяняющие

вещества, которые делают нас невосприимчивыми к нему. Что-то в этом род_е совершенно необходимо. Вольтер имел в виду отклонения, заканчивая "Кандид" советом возделывать свой сад; научная деятельность также является отклонением подобного рода. Замещающие удовлетворения, рождаемые искусством, являются иллюзиями по контрасту с реальностью, но они обладают ничуть не меньшим психическим действием благодаря роли, которую приобрела фантазия в психиче­ской жизни. Опьяняющие вещества влияют на наш организм и изменяют его химический состав. Не легко определить место религии в этих последователь­ностях. Мы должны дальше рассматривать этот вопрос.

Вопрос о смысле человеческой жизни поднимался бессчетное количество раз но еще ни разу не было дано на него удовлетворительного ответа, а возможно его и нет. Некоторые из числа тех, кто задавал этот вопрос, добавляли, что если в жиз­ни не окажется цели, она потеряет для них свою ценность. Но это угроза ничего не меняет. Напротив, создается впечатление, что этот вопрос можно оставить без ответа, ведь он возник на почве человеческой самонадеянности, многочисленные проявления которой нам уже знакомы. Никто не говорит о цели в жизни живот­ных, за исключением разве что тех случаев, когда они находятся на службе у чело-ека. Но этот взгляд также не отличается последовательностью, так как существует большое количество животных, с которыми человек не может сделать ничего, кроме описания, классификации и изучения их; и множество видов животных, которые избежали и этой участи, так как они существовали и исчезли с лица земли до того, как человек обратил на них внимание. И опять-таки, только религия может ответить на вопрос о смысле жизни. Вряд ли можно считать ошибочной точку зрения, согласно которой идея о наличии цели в жизни появляется и исчезает в рамках религиозной системы.

Таким образом, мы подошли к более прозаичному вопросу, а именно: "Что сами люди выявляют своим поведением как цель и стремления в жизни?" Что они хотят от жизни и стремятся в ней достичь? Вряд ли можно подвергнуть сомнению ответ на этот вопрос. Они страстно желают счастья; они хотят стать счастливыми и оставаться такими. Это стремление имеет два аспекта, позитивную и негативную цель. С одной стороны, оно направлено на исключение боли и неудовольствия, а с другой — на достижение сильного чувства удовольствия. В своем более узком смыс­ле слово "счастье" имеет отношение только к последнему. В приспособлении к этой дихотомии своих целей деятельность человека развивается в двух направ­лениях, в зависимости от желаемой степени реализации - в основном или почти исключительно — одной из этих двух целей.

Как мы видим, то, что определяет цель в жизни, является по сути дела програм­мой принципа удовольствия. Этот принцип доминирует в действиях психического аппарата с самого начала. Не вызывает сомнений его действенность, однако прог­рамма его находится в противоречии с целым миром, как микрокосмом, так и с макрокосмом. Абсолютно не существует возможности для ее реализации; все правила Вселенной идут вразрез с ней. Так и хочется сказать, что в планы соз­дателя не входило делать людей счастливыми. То, что мы называем счастьем в са­мом узком смысле, есть не что иное, как (преимущественно неожиданное) удовле­творение потребностей, обостренных до крайней степени, природа которых допус­кает лишь эпизодическое удовлетворение их. Когда ситуация, которая столь же­ланна в соответствии с принципом удовольствия, продлевается, это вызывает лишь чувство легкого удовлетворения. Так уж мы устроены, что подлинное наслаждение можем получать лишь на контрасте, и очень редко от стабильного положения вещей. Таким образом, наши возможности для счастья изначально ограничень нашей конституцией. Несчастье испытать гораздо легче. Нам угрожают страдания с трех сторон: наш собственный организм, обреченный на старение и распад, который не может переобойтись без боли и беспокойства в качестве предупре­дительных сигналов; внешний мир, который может обрушиться на нас безжалост­ными и непреодолимыми разрушительными силами; и, наконец, наши отношения с другими людьми. Мы часто считаем их бессмысленными и беспочвенными, нес­мотря на то, что они столь же неизбежны, как и страдания, вызванные другими причинами.

Нет ничего удивительного в том, что под давлением этих источников страдания человек привык снижать свои потребности в счастье, равно как и сам по себе принцип удовольствия под воздействием внешнего мира трансформировался в более скромный принцип реальности, когда человек считает себя счастливым только лишь потому, что ему удалось избежать несчастья или выжить несмотря на страдания, стремление избежать несчастья вытесняет на задний план желание получить удовольствие. Размышления приводят к мысли о том, что выполнение этой задачи может быть осуществлено различными путями, каждый из которых рекомендуется различными школами мирового опыта и используется человеком. Неограниченное удовлетворение всех потребностей представляет собой наиболее соблазнительный образ жизни, но он означает, что удовольствие превалирует над осторожностью и вскоре само становится наказуемо. Другие способы, когда избежание неприятностей является главной целью, различаются в зависимости от источника неприятностей, находящегося в центре внимания. Одни из этих споров радикальны, другие вполне умеренны; некоторые весьма односторонни, иные же подходят к решению проблемы с различных сторон. Самым верным способом избежать страдания на почве человеческих взаимоотношений является доброволь­ная изоляция, отчуждение от людей. Таким путем счастье можно найти только в покое. Защититься от опасностей внешнего мира можно лишь отвернувшись от них, пытаясь решить задачу в одиночку. Но ведь существует иной и лучший способ: стать членом сообщества людей и с помощью техники, создаваемой на научной основе, подчинить природу воле человека. В таком случае каждый работает со всеми на всеобщее благо. Но наиболее интересные способы избежать страдания связаны с воздействием на наш организм. В последнем анализе все страдания расцениваются не иначе как ощущение, оно существует лишь до тех пор, пока мы его чувствуем, а эта чувствительность связана с регулятивными процессами в нашем организме.