Теория общественных классов

В оригинале марксистская теория общественных классов имеет компоненты, вводящие как генерализацию, так и спецификацию. Компонент генерализации относится к различиям между членами сообщества в зависимости от их роли в производственных отношениях, а компонент спецификации — к рассмотрению буржуазного и капиталистического обществ в условиях машинного производства. Изначально марксизм, без сомнения, уделял главное внимание последнему компоненту. Сам Маркс заявлял о своем намерении установить «законы развития» капиталистического общества, признавая при этом, что сама концепция классов как таковых была до него разработана буржуазными историками и философами. Здесь нас итересуют два вида проблем: вопрос о применимости понятия классов в их связи с собственностью к анализу индустриального общества, а также интерпретация классовой структуры в обществах других типов.

Понятно, что для Маркса наличие социального господства в капиталистическом обществе объяснялось тем, что собственность принадлежит четко очерченной социальной группе — буржуазии. Понятно также, что в течение довольно длительного исторического периода, охватывающего большую часть XIX и начало XX века, существование взаимосвязи между владением собственностью, контролем за государственным аппаратом, привилегиями в доступе к культурным ценностям, а также формированием главенствующей идеологии, оправдывающей и закрепляющей такое положение, не вызывало сомнений. Случаи, приводившиеся в качестве исключений из этого правила, при ближайшем рассмотрении таковыми не оказывались. Описанные Токвилем условия раннего периода развития Соединенных Штатов, когда равноправие на основе свободного предпринимательства и конкуренции в борьбе за обладание собственностью ставило людей в примерно равные условия на старте, с наступлением промышленного капитала очень скоро были ликвидированы. Следует также отметить, что многие «первоначальные» владельцы собственности в Америке лишились ее в ходе войны за независимость. Многие сложности, источником которых в Европе была борьба за выживание доиндустриальной элиты (групп аристократов и ранних буржуа), коснулись и Америки. Правда, эта элита в конце концов сумела завладеть и средствами промышленного производства, а в дальнейшем полностью слиться с капиталистами. И все же продолжительность этого исторического периода не может скрыть от нас его конечность. По мере того как средства промышленного производства и их владельцы устанавливали в обществе свое господство, происходили и другие социальные трансформации, мешавшие этому процессу.

Прежде всего по мере роста концентрации собственности она все более обезличивалась. Развитие позднейших структур производства и сбыта в условиях капиталистической эксплуатации потребовало разделения между владением собственностью и управлением производством. Возможно, очень сильно упрощая, можно сказать, что управлять собственностью стало важнее, чем владеть ею. Само по себе это явление не представляет собой серьезного вызова марксизму. Сконцентрированная собственность остается собственностью, да и сам Маркс предвидел процесс ее концентрации. Более того, целый ряд исследований, проведенных в различных обществах и в различное время, показывает существование процесса срастания между элитой собственников и элитой управленцев. Есть еще одно следствие концентрации производства и возникновения группы управленцев. Концентрированное производство легко стало поддаваться контролю со стороны правительства посредством политического давления на управленцев. Однако та же концентрация собственности позволила владельцам средств производства, а особенно тем, кто стоит у руля производства, в свою очередь более эффективно воздействовать на государство.

Коротко остановимся на некоторых проблемах, порожденных этим положением. Для начала отметим, что роль классовой борьбы и структура сил, принимающих в ней участие, стали очень изменчивы. В связи с этим в буржуазной социологии проявилась тенденция ошибочно принимать рассредоточение и дробление сил, участвующих в классовой борьбе, за признаки ее прекращения. Марксистская же социология в свою очередь уделяет новой сложной ситуации недостаточно внимания. Действительно, значительная возможность для применения марксистской мысли практически игнорируется. Концентрация средств производства в новых корпоративных формах, растущая роль государства в экономическом процессе привели к проникновению в целый спектр социальных институтов своего рода экономической рациональности. Размывание определенных отношений, в которых проявляется прямая эксплуатация, особенно частичная интеграция рабочего класса в систему, которую он, как предполагалось, должен был разрушить, — далеко не полный перечень следствий развития капитализма. Невыраженный и зачастую скрытый характер классовой борьбы, да еще и раздробленность участвующих в ней сил одинаково мешают и марксистам и немарксистам увидеть новые формы классовой борьбы.

Новый подход к этим проблемам, похоже, появится тогда, когда они объединятся с-проблемами нового среднего класса, или технической интеллигенции. Растущее усложнение производственных процессов, усиливающееся вторжение государства в жизнь общества, развитие мощных систем администрирования, распределения и обслуживания — все эти процессы привели к возникновению новой структуры рабочей силы, отличающейся высоким уровнем образования, организованной в бюрократическую иерархию и весьма лояльной с политической точки зрения. В целом эта техническая интеллигенция связывает себя с теми, кто стоит у руководства производством и государством; лишенная возможности участвовать в управлении, она ведет себя так, будто коренным образом заинтересована в сохранении существующей структуры власти. В действительности именно в этом и состоит ее интерес, поскольку ее материальное положение, психическое состояние зависят от успешного функционирования аппарата управления обществом.

Существование этого социального слоя открывает новые возможности для марксистского анализа. Лишенная возможности контролировать администрацию, техническая интеллигенция обладает навыками и умениями, без которых администрирование (в широком смысле слова) было бы неосуществимо. Нередки случаи, когда отдельные группы в среде технической интеллигенции ощущают противоречие между своими способностями, глубиной знания дела и командами, поступающими к ним сверху. Некоторые марксисты, исходя из этого, гипотетически экстраполировали наличие у технической интеллигенции значительного революционного потенциала. Возможно, эти предположения имеют под собой почву, но прежде чем этот потенциал мог бы быть реализован, необходимо решить некоторые проблемы сознания. Так, например, если сквозь призму проблем сознания рассматривать рабочий класс, то окажется, что вывод о его интегрированности в буржуазное общество не соответствует действительности. Легко заметить, что нынешние изменения в социальной атмосфере, которые можно наблюдать в некоторых обществах, произошли именно благодаря количественному росту технической интеллигенции. Образовательный бум, распространение определенной корпоративности в распределении приводят к тому, что у многих возникает ощущение уравниловки. В современных политических условиях высокий уровень жизни рабочего класса также способствует созданию такой ситуации. Кроме того, сейчас гораздо труднее понять социальный и идеологический механизм, через который техническая интеллигенция связана с современной элитой. Трудно предположить, что, рассматривая эту группу как современных потомков petite bourgeosie ⁴, можно добиться какого-то результата.

⁴ Мелкой буржуазии. — Прим. перев.

В то же время анализ положения неквалифицированных рабочих также ставит довольно сложные проблемы. Если верхние слои рабочего класса постепенно срастаются с технической интеллигенцией, то нижние слои смыкаются с деклассированными элементами (что особенно очевидно в Соединенных Штатах), не имеющими ни квалификации, ни шансов получить постоянную работу. Довольно просто разграничить эти группы. Значительно сложнее сделать какие бы то ни было выводы об уровне их сознания. Уменьшение революционных перспектив идеологии рабочего класса не требует новых подтверждений, но необходимо сказать, что это уменьшение не является прямым продуктом развития с 1945 года по настоящее время; в действительности оно является продолжением исторических тенденций, наблюдаемых еще в середине XIX в.

Именно здесь марксистской социологии необходима помощь марксистской историографии, если, конечно, их можно отделить друг от друга. Процесс дифференциации внутри рабочего класса, формы его связей с национальными сообществами и государствами, разнообразные в распространенности и интенсивности его классового самосознания, особенности в использовании возможностей объединения в профсоюзы и партии дают нам огромное количество материала, на основе которого можно смоделировать традиции и темпы роста классового самосознания рабочих. Механическое применение как марксистской, так и немарксистской социологии в изучении классовой борьбы до недавних пор приводило к тому, что игнорировалось огромное значение этих факторов в традиционной, или спонтанной, реакции рабочих разных стран на специфические исторические события и ситуации. Например, политическая реакция рабочего класса на высокий уровень жизни в разных странах была довольно разнообразной и до сих пор продолжает проявляться в новых формах, что должно предостерегать нас от стереотипов в социологическом изучении этих процессов. Есть целый ряд фактов, которые, похоже, ускользнули от внимания некоторых наших коллег, в том числе то, что многие блага и преимущества, которыми обладают высшие классы, практически недоступны для рабочего класса; что рабочий класс, получивший доступ к массовой культуре, по-прежнему не имеет доступа к высокой культуре; что получение некоторых экономических преимуществ не отменяет общего подчиненного положения рабочего класса в структуре общества, а также то, что участие в бюрократизированном профсоюзном движении, готовом и способном договариваться с теми, кто управляет средствами производства, не является осуществлением исторических целей тред-юнионизма, даже в Соединенных Штатах. В отдельных отраслях производства автоматизация может возродить (правда, в иных исторических условиях) резервную армию труда, т. е. армию безработных, которую скорее всего никогда уже не удастся мобилизовать.

Следует также отметить, что как буржуазная, так и марксистская социология рабочего класса обладают любопытным дефектом: первая приветствует признаки социальной интеграции, вторая не одобряет их, но ни та, ни другая не сумели отразить роль рабочего класса как неотъемлемой части и элемента развития всей социальной структуры. Новая оценка потенциальной социальной роли этого класса может действительно стать поворотным моментом для марксистской социологии, в настоящий же момент и научный анализ и его результаты имеют лишь фрагментарный характер.

Анализ социальной структуры обществ государственного социализма, особенно Советского Союза, ставит перед марксистской социологией весьма сложную проблему. Самым простым ее решением было заявление, что раз в этом обществе нет крупной капиталистической собственности, то (для некоторых) это означает, что классовый анализ неприменим. По большей части это бесплодная игра слов. Крупная собственность там существует, а управление ею осуществляет элита. Эта элита выступает от имени всего общества с учетом определенной концепции всеобщего социального обеспечения; тем не менее элита в условиях режимов государственного социализма, пользуясь своей властью, сумела приобрести для себя значительные преимущества. Господство, даже осуществляемое в интересах достижения высоких идеалов, остается господством. Нельзя сказать, что рабочий класс в этих обществах пользуется возможностью объединения в профсоюзы для достижения решительной независимости от политической элиты. Интересные возможности для анализа открывают конфликты между политической и технической элитными группами при выборе экономических приоритетов, институционализация механизмов социальной мобильности и последствия этого процесса, а также методы, с помощью которых при отсутствии системы прямого представительства в политических органах формируется и приводится в действие общественное мнение.

В связи с последним явлением можно отметить, что столь явное сращивание государства и экономики в обществах государственного социализма превращает производственную дисциплину в политический феномен. Наши коллеги в этих странах начали исследовать некоторые из этих проблем. Их работа, с одной стороны, разрушает мифы вокруг схематичного изображения «триумфа» социализма, а с другой — разоблачает упрощенческие взгляды тех, кто считает режимы всех индустриальных обществ одинаковыми. Даже случайного человека, попавшего в эти страны, поражает существующая в них социальная

атмосфера, порожденная отсутствием институционализированной корпоративности, столь характерной для психологического климата в рыночных структурах.

Активизация и распространение исследований структур обществ государственного социализма неизбежно затронут хотя бы некоторые из важнейших проблем современной социологической теории. Одной из первоочередных должна стать проблема неизбежности той или иной формы отчуждения. Теоретические достижения на этом направлении возможны в марксистской социологии, верной критическому духу марксизма, — иными словами, в социологии, отвергающей функцию административной технологии. Но отрицание функции предполагает и отрицание определенной формы: мнение, что чисто эмпирические методы могут совершенно вытеснить критические элементы в марксистской социологии, несовместимо с задачей изучения обществ государственного социализма в их исторической специфичности.

Теперь рассмотрим другой спорный элемент марксовой теории общественных классов — проблему классового устройства неиндустриальных обществ. В наиболее острой форме она проявляется сегодня в связи с вопросами развития. Однако сама постановка вопроса развития сегодня неисторична (как в марксистской, так и в буржуазной социологии). Причем в своем антиисторизме каждый из этих двух подходов является как бы искаженным отражением другого. Буржуазная социология тяготеет к определенной материализации культурных традиций, подчеркивает необходимость выдвигать стимулы и антистимулы для «модернизации» (весьма сомнительная концепция), не нарушающей эти традиции, но чаще всего хранит молчание по поводу вторжения в рассматриваемые общества — в нарушение всякой историчности развития — колониалистских и империалистических сил извне. В марксистском же анализе основное внимание уделяется именно последнему фактору, а остальные элементы влияния истории игнорируются. Марксистская социология особенно безразлична к специфическим культурным традициям и социальным институтам, которые во взаимодействии представляют собой особенную черту исторического развития общества, — адекватное понимание ее роли еще только предстоит выработать.

Вариантность классовых конфликтов в неиндустриальных обществах требует особого и постоянного внимания. Такие явления, как существование компрадоров, полностью зависимых от сил империализма, или «национальной буржуазии», ставшей союзницей настоящего пролетариата в этих обществах, достаточно хорошо известны. То, что требуется сегодня, — это способ разобраться в генезисе культурной традиции, радикально отличающейся от западной, в том числе и по классовой структуре, а также в особенностях путей, которыми происходило смешивание традиций с новыми историческими явлениями, что и привело к формированию обществ Азии, Африки и Латинской Америки

в их современной форме. Кое-что можно почерпнуть из теоретических обоснований политической практики таких неомарксистских режимов, как режим Кастро на Кубе.

Многое может дать и обращение к недавно возродившейся классической марксистской дискуссии вокруг «азиатского способа производства». Конечно, Виттфогель, разрабатывая эту идею, допустил огромные преувеличения, но само по себе напоминание о возможности превращения государства в собственника и эксплуататора полезно тем, что еще раз подчеркивает многообразие форм классовых конфликтов, возникающих в ходе исторического процесса. В этом, если я правильно понял, заключается суть сравнительной социологии Макса Вебера. Его целью было не доказательство ошибочности марксизма (марксизм, с которым спорил Вебер, часто на самом деле оказывался эволюционным позитивизмом немецких социал-демократов), не отрицание деления общества на классы в зависимости от их места в системе общественного производства и отношения к средствам производства, а стремление показать, что это лишь один из многих вариантов классовых конфликтов при капитализме.

Современная фаза мировой истории, появление освободившихся от гнета цивилизаций и народов особенно остро ставят вопрос о необходимости анализа с точки зрения марксизма особенностей возникающих в этих обществах социальных структур и разворачивающейся внутренней борьбы. Решение последней задачи, несомненно, потребует совершенствования политической социологии развитых обществ для того, чтобы охватить такие явления, как колониализм и империализм, ставшие, по всей видимости, важными элементами внутреннего функционирования развитых обществ. (В этой связи нельзя игнорировать периоды с 1945 по 1956 год в Восточной Европе и с 1948 по 1961 год в Азии, если мы хотим понять Советский "Союз.) Требуется также уделить значительное, внимание специфическим историческим традициям обществ, которые мы называем слаборазвитыми, и не в последнюю очередь их религиозным традициям. В дальнейшем мы увидим, что осознание исторической роли религии является важным элементом современной дискуссии в марксизме. Теперь следует обратить внимание на политическую социологию развитых обществ.

Теория государства

Среди недостатков потерявшего свою подвижность и гибкость марксизма следует назвать отступление от данного самими Марксом и Энгельсом совета держать государство в фокусе анализа. Неверно понятый марксизм сразу же попытался свести государственную власть к ее предполагаемому базису — действиям общественных классов, не принимая во внимание способность государства канализировать и трансформировать внешние воздействия. В то же самое время буржуазные социологи (хотя и здесь Макс Вебер и в какой-то степени итальянские постлибералы являются существенным исключением) настаивали на автономии государства и довольно часто отрицали роль грубой силы в новейшей истории. Ждать скорого и легкого разрешения этих противоречий не приходится, но вполне возможно обозначить некоторые спорные вопросы.

До настоящего времени роль государственной власти в обществах государственного социализма приводила в замешательство ученых-марксистов, сочувствующих режимам государственного социализма или их представляющих. В конце концов главной чертой сталинизма была высшая степень концентрации государственной власти. Более того, слияние государства с целым обществом означало, что критический анализ части общества неизбежно затронет и роль государства. Применение чисто умозрительных понятий о продолжении классовой борьбы при социализме, главной силой в которой становится государство (являющее собой олицетворение «исторического прогресса»), стало выходом из этого трудного положения. Другой выход нашли сравнительно недавно, переняв у буржуазной социологии политическую изворотливость. Теперь дискуссия ведется вокруг отдельных секторов общества, а интеграционная и командная функции социалистического государства просто не затрагиваются. Можно сказать, что некоторые круги в буржуазной «официальной» социологии, которые трудно отличить от политической разведки или политической пропаганды, совершили противоположную ошибку: они систематически игнорировали роль общественных классов в социалистическом обществе, а государство изображали как непреодолимую силу, отделенную от общества. Объяснение этих взаимоотношений в социалистическом обществе ждет нового прорыва в марксистской социологии, свободной от политической опеки.

Не меньшее количество проблем ждет своего разрешения и в западном обществе. Одним из противопоставлений упрощенному марксизму стала доктрина полной автономии слоев общества: роль государства как интегрирующего фактора была преуменьшена, а концепция политического плюрализма скорее идеально, чем реально позволила оформить, вернее деформировать, результаты анализа. Здесь как раз следует отметить хоть и небольшой, но позитивный вклад западноевропейского марксизма. Интеграция капиталистических обществ, особенно в современной, или неокапиталистической, фазе их развития, стала для него объектом серьезной работы. Проведенный им анализ функционирования системы образования и средств массовой коммуникации; ограничения классовой борьбы рамками жесткой формализованной системы отношений между профсоюзами, работодателями и государством; развития институтов социального страхования; несомненного, хотя и частичного, контроля за рынком показал, каким образом современным западным государствам удается институционализировать и контролировать классовую борьбу. Недостатками страдает анализ роли сознания различных общественных классов и особенно роли осознания причастности к национальным или псевдонациональным сообществам. В этом направлении прогресса практически не было, поэтому обсуждения заслуживают две важные проблемы.

Нынешние изменения в природе капитализма как экономической системы привели к тому, что анализ рыночного механизма не может дать нам реального представления о структуре системы: государство стало неотъемлемым элементом функционирования экономики, и в определенном смысле все общество было превращено в экономический аппарат. Об этом я уже упоминал выше, когда утверждал, что самые разные элементы общества пронизаны экономической рациональностью. В таких условиях государству трудно соблюсти автономию в специфически политической сфере, а рынку ограничиться чисто экономической сферой практически невозможно. Действительно, на смену классической рыночной экономике пришел не просто монополистический и олигополистический рынок, но сложная структура управляемых и взаимозависимых процессов. Перед лицом этой тотальной структуры исходные понятия базиса и надстройки практически потеряли смысл. Правда, тут мы сталкиваемся с вопросом о том, не угрожает ли независимому социологическому анализу, переложившему на плечи других дисциплин анализ экономики, государства и культуры, опасность скатиться на позиции формализма или искусственной ограниченности, каждая из которых приведет к самоуничтожению. Марксистская социология традиционно концентрировала внимание на общественных классах. Пока они были в капиталистическом обществе сравнительно стабильны и легко различимы, это внимание было вполне оправдано. Опыт тотальной интеграции в условиях режимов государственного социализма и явление, которое можно было бы обозначить как «интеграция на основе консенсуса» в неокапиталистических обществах, делают границы между социальными классами все более условными.

Пример дебатов вокруг империализма несколько проясняет это положение. Возникновение мирового рынка и мировой структуры управления (polity) как результата мирового сообщества больше не относится к области мистики. Об этом можно говорить с полной определенностью. Понимание истории капиталистического и других обществ в XIX и начале XX века потребует серьезного пересмотра. Понимание внутренних процессов в каждом из обществ Запада должно расшириться и включить в себя признание империалистических отношений, их роли. Во второй половине XIX века Маркс указал на возможность того, что английский рабочий класс благодаря эксплуатации Англией ее колоний превратится в привилегированную группу. В войнах за гегемонию в Европе, бушевавших на континенте с 1866 года, европейский рабочий класс, как правило, поддерживал свою национальную элиту в войне против других национальных государств. Более того, одной из причин развития Бисмарком и Ллойд Джорджем национальных институтов социального страхования была необходимость поднять уровень национального согласия для более успешного ведения борьбы с империалистическими соперниками. Есть свидетельства и того, что рабочий класс современных Соединенных Штатов Америки вовсе не против карательных авантюр в отношении иностранного «коммунизма», особенно если они сопровождаются повышением уровня занятости. Эти факты, однако, требуют систематизации и интерпретации, которые до сих пор не осуществлены.

Здесь я говорю не о toMj что, пользуясь чисто экономическим анализом, трудно выделить составляющую экономики каждой из стран Запада (а также Советского Союза), сформированную благодаря империалистическим отношениям. Я хочу показать, как сложно определить тот слой элиты, который больше других повинен в проведении империалистической политико-экономической линии в отношениях с другими государствами. Исключением является лишь Великобритания на одном из отрезков ее истории, когда существовали классические империалистические магнаты, не имевшие ничего общего, скажем, с промышленным капиталом средней Англии. Если нам однажды удастся выделить интересующую нас прослойку, то можно будет изучить ее деятельность во внутренней экономике, выяснить механизм, с помощью которого она втягивает другие группы элиты в империалистические предприятия, а также идеологические ресурсы, позволяющие создать — реально или simulacrum⁵ — «консенсус».

⁵ Симулировать (лат.). -- Прим. перев.

Решая эти проблемы, марксистская социология должна обязательно подтвердить, что критичность и интерпретация — неотъемлемые ее черты. Это необходимо потому, что практически отсутствуют явные свидетельства взаимосвязи между империализмом за рубежом и внутренними социальными структурами, поскольку такие синтетические исследования не приветствуются как не отвечающие канонам «позитивного» направления в общественных науках. Возможно, это покажется достаточно убедительным объяснением причин, по которым такого рода марксизм очень фрагментарно проявляется в главной империалистической державе мира — Соединенных Штатах: традиция использовать результаты усилий ученых в этом направлении в общественных науках Америки практически отсутствует. То же самое можно сказать об Англии, где даже марксисты — «эмпирики». Но даже эмпирические исследования империализма Великобритании Mi' могут скрыть наследия прошлого. Похоже, что французская социология в этом анализе ушла дальше других. Это произошло не только благодаря политической традиции во Франции, но и потому, что французские общественные науки по своей структуре гораздо более синтетичны. Мы, однако, отклонились от обсуждения сущностных проблем и приблизились к методологическим. Прежде чем продолжить, нам необходимо рассмотреть два аспекта марксистского анализа, в которых осознание кризиса наиболее развито.

Анализ культуры

Я остановился на термине «анализ культуры», предпочтя его таким терминам, как «анализ сознания» или «анализ идеологии». По-моему, культуру нельзя полностью отнести к сознанию, поскольку человеческое сознание в области культуры реагирует на информацию, передаваемую с помощью символов, на уровне подсознательного, а сознательное размышление или анализ часто опираются на более глубокие пласты опыта, не всегда непосредственно доступные самому сознанию. Идеология в свою очередь представляет собой формализованную систему социальных суждений, которые складываются и на основе накопления культурного опыта, и непосредственно под давлением социальных проблем и интересов. В любом случае анализ культуры особенно интересен для марксизма, так как марксизм не есть вульгарно-материалистическая доктрина. Скорее, это учение о генезисе форм удовлетворения человеческих потребностей и их содержания в действительных и необходимых формах кристаллизации власти труда, а также в будущих и возможных институтах царства свободы.

Одно из крупнейших современных достижений марксизма приняло парадоксальную форму обращения к истокам самого марксизма. Вместо механического выведения надстройки из базиса, вместо упрощенной психологии интересов, лежащей в основании марксизма Бернштейна, Каутского (а в какой-то степени и Ленина), современная марксистская культурная практика вводит идею всеобщности человеческой культуры. В процессе развития марксизма в этом направлении были сделаны экстраполяции из ранних произведений Маркса и Энгельса. Это повлекло за собой трактовку материализма из ранних произведений как полемического акцента в критике гегелевской системы, хотя этот материализм был к тому же заново определен как экзистенциальный гуманизм. В любом случае марксистская теория культуры теперь рассматривает символическое или идеологическое выражение данной исторической ситуации как неотъемлемую и определяющую часть этой ситуации. Это выражение не просто «отражает» материальные условия, но может и предвосхищать, а кто-то скажет — создавать, в исторических ситуациях новые материальные возможности. Далее, понятие противоречия было использовано для опровержения представления о том, что культура (как надстройка) должна абсолютно «отражать» материальные зависимости: культура может до некоторой степени представлять собой духовное отрицание данных материальных зависимостей и опять же предвосхищать их исчезновение. Последнее положение дало повод для систематического пересмотра марксистской теории религии, а это заставило некоторых марксистов — и, кажется, среди них было несколько теологов — гораздо более внимательно и благожелательно, чем прежде, взглянуть на религию как на человеческий феномен.

Не пытаюсь ли я здесь пересказать известное замечание, сделанное Энгельсом в конце жизни, когда он предостерегал от переоценки материальных факторов и подчеркивал взаимное влияние друг на друга базиса и надстройки? Думаю, что нет. Скорее, это проявление воздействия на марксизм или открытия в самом марксизме трех ярко выраженных, хотя и часто смешиваемых, компонентов.

1. Обращение к ранним текстам, и особенно к тем, где затронуты проблемы антропологии, позволило открыть марксистский экзистенциализм. Это относится к представлению о человеке как о творце истории, скорее, ее субъекте, нежели объекте.
Конечно, суть всей марксистской антропологии сводилась к тому, чтобы показать, что человек не может быть творцом истории в условиях капиталистического товарного производства и связанного с ним отчуждения от своей собственной потенциальной природы. Более поздние марксистские интерпретации культуры не отвергают этого положения, но несколько видоизменяют его, утверждая, что борьба против отчуждения носит универсальный характер и проявляется во всей истории культуры. Это является — в большей или меньшей степени — модификацией временной схемы марксизма, так как включает борьбу против отчуждения в различные, а не только лишь в революционный контексты.

2. Опять же благодаря обращению к ранним текстам (а также, как в случае с Лукачем, к трудам Гегеля) было вновь подчеркнуто значение диалектики как метода мышления. Но применение его к теории культуры вызывает специфические трудности. В отношении деятельности отдельных реальных людей его применение ведет, кроме всего прочего, к использованию амбивалентности, в то время как до сих пор марксистская психология не отличалась ни убедительностью, ни тонкостью. В отношении временной последовательности в развитии культурных структур диалектика наиболее успешно применялась тогда, когда не выходила за рамки внутреннего строения структуры, одного направления в развитии мысли или стиля, периода в истории данного общественного слоя, но менее успешно применительно к изменениям самих структур. Что касается значения культуры, то здесь использование диалектики ограничивалось лишь теми случаями, когда возможно двоякое толкование. На сегодняшний день диалектика наиболее явно выражена в еще одном понятии — понятии всеобщего.

3. Систематизированное объяснение всеобщего в культуре с помощью диалектического метода в современном марксизме в значительной мере связано с заимствованием идей из гештальтпсихологии и философской феноменологии. Один аспект ситуации стал рассматриваться как особым образом отражающий совокупность всех остальных аспектов — процедура, временами приводившая на грань отрицания определяющей роли производственных отношений. У марксиста Гольдмана анализ всеобщего в культуре следует только после установления базисных социально-экономических отношений. Иными словами, диалектика эффективна в пределах заранее определенного исторического всеобщего, а процессы изменения — перехода от одной всеобщей структуры к другой — в такого рода анализ не включаются.

Эти изменения марксистской мысли, несомненно, бросают вызов; их результатом явились некоторые наиболее интересные из современных исследований в этой области. Тем не менее можно сказать, что и они несут на себе печать кризиса в марксистской социологии. Эти инновации в марксистской теории культуры включают в себя довольно много представлений и методов, почерпнутых в других философских системах и методологиях. Открытый марксизм продемонстрировал свою растущую продуктивность в той области, где первоначальные тексты многое обещали, но мало дали. Сегодня вопрос стоит так: как долго еще марксизму удастся оставаться открытым, не подвергая себя радикальной трансформации? Настойчивые утверждения, что новая процедура согласуется с критическим духом раннего марксизма, несомненно, звучат обнадеживающе, однако изменения сущности учения на этом пути неизбежны.

Следует рассмотреть еще две группы проблем, оказывающих влияние на теорию культуры. Первая касается пресловутой идеи «рационализации» в обществах с развитой индустриальной культурой. Наиболее глубокий анализ процесса «рационализации» был осуществлен Максом Вебером. Его близость марксистскому анализу была отмечена сначала Левитом, а несколько позже Маркузе. Маркс начинал с понятия отчуждения человека в процессе товарного производства, затем переходил к анализу имманентной структуры самого капиталистического производства, а завершил предсказанием его конечного самоуничтожения под влиянием высшей исторической рациональности, которая преодолеет кратковременную и искусственную рациональность буржуазной культуры. Из ранних трудов Маркса, а также работ Вебера Лукач вывел понятие конкретности как необходимого компонента марксистской социологии. Маннгейм воспользовался анализом Вебера (решив не утруждать себя строгостью марксистского анализа) для выделения целесообразности «функциональной» и «сущностной». Этот процесс стал неизбежен: рациональность капитализма была трансформирована посредством распространения принадлежавшей Веберу идеи бюрократизации на индустриальную рациональность. Поскольку мы говорим о марксизме, то следует признать, что результаты марксистского анализа (как и идея конкретности) оказались изолированными, отделенными от всеобщей оценки исторического процесса и исторической перспективы. Скрыто или явно, но современный марксизм признает неизбежность индустриальной рациональности, и пока не видно реальной перспективы преодоления этого положения. Он сам начинает проводить все более тонкий анализ индустриальной рациональности, все яснее понимая отсутствие рациональности в его собственном прежнем анализе, поэтому марксистская концепция высшей исторической рациональности отходит на второй план. Одним из последствий отказа от первоначальной марксистской концепции исторического прогресса в современном марксизме вполне резонно стал отказ и от представления о теории идеологии как об истине в последней инстанции. Отдельные идеологии могут подвергаться анализу в соответствующем историческом контексте, но сама история рассматривается как последовательная смена идеологий, а не как осуществляемое в борьбе движение от идеологии к истине.

Ответственность за такое положение несут в одинаковой степени как марксисты, связанные с коммунистическим движением, так и буржуазные социологи, придавшие относительность понятию идеологии. Для обеих групп идеология служила выражением интересов и перспектив абстрактных общественных слоев. Марксисты-коммунисты обычно откровенно ограничивали значение этого термина уровнем социально-политического использования. Буржуазные социологи оправдывали свой подход ссылками на богатство материала, представленного этнографией и социальной антропологией, а также историей идей (т. е. дисциплинами, несомненно возникшими под влиянием марксизма). В первом случае мы имеем дело с определенного рода политической вульгаризацией, а во втором — с философски бесплодным уходом в эмпиризм или, скорее, скрытым провозглашением крайне сомнительной философской позиции, заключающейся в том, что реальный мир абсолютно соответствует нашим представлениям о нем. Короче говоря, поразительная сторона кризиса в марксистской социологии заключается в неспособности по-новому разработать понятие идеологии, и это несмотря на реальное углубление нашего понимания структуры и функций многообразных конкретных исторических идеологий.