Русская мысль. 1905. № 6, 9

I

Крестьянский вопрос необыкновенно надоел чиновному Петербургу своею бесконечностью… Решенный в 1861 году спешно, в экстренном порядке, он вскоре потребовал разных охранительных дополнений и поправок и превратился в такую департаментскую головоломку, каких и в Китае еще не делалось. Сколько за это время было о нем переговорено и переписано бумаги, сколько раз его считали окончательно решенным (а мужика благоустроенным) и отодвигали на второй план перед другими вопросами (дворянским, железнодорожным, банковским, о крупной промышленности и т.д.), а он, между тем, опять вылезал и бесцеремонно становился на первое место. Оказывалось, что все эти вопросы так или иначе с ним соприкасаются, и какой из них ни тронь – затрагиваешь и его. Сколько раз на него налагались даже запреты, напр., воспрещалось говорить о малоземелье и переселениях; а в ответ на это являлись сотни тысяч самовольных переселенцев и опять начинались разговоры об организации переселенческого дела, о переселенческих бюро, о переселенческих чиновниках и т. д. Сколько употреблено было стараний и создано разных учреждений и должностных лиц для урегулирования или, вернее, локализации его по частям, на местах, а он все-таки так или иначе пролезал в Петербург и опять надоедал и беспокоил. В последний раз, наприм., он проник в Петербург даже не под своим именем, а под видом «оскудения центра». Сперва многие не понимали, что это за вопрос такой и почему вдруг оскудел центр? А потом оказалось, что это все тот же докучный крестьянский вопрос, да еще развернувшийся во всю свою ширину. И опять пришлось говорить о крестьянском правопорядке, землепользовании, чересполосице, общине, волостном суде, обычном праве и т. д. Из ответов местных комитетов относительно упадка сельского хозяйства образовалось целых 59 томов новых материалов по крестьянскому делу, которые обсуждались в особом совещании о нуждах сельскохозяйственной промышленности, а теперь, с закрытием его, перейдут в новое особое совещание об укреплении крестьянского землевладения под председательством г. И.Л. Горемыкина[*]⁾.

Нельзя сказать, чтобы в этих материалах было особенно много нового, о чем раньше не говорилось бы в печати или чего нельзя было бы найти в прежних трудах комиссий, напр., Кахановской, сенатора Любощинского, в земских статистических сборниках, в отчетах податных и фабричных инспекторов и т. п. Материалов этих у нас много, и среди них есть очень ценные, только, к сожалению, все их постигает одна общая участь: после того, как их соберут и некоторое время о них поговорят, их переносят в архивы, где и предают забвению; практические же мероприятия не только с ними не сообразовываются, но сплошь и рядом идут даже в разрез с добытыми данными. Настоятельные нужды и требования жизни остаются, таким образом, неудовлетворенными, и этим, конечно, и объясняется, что столько лет подряд перед нами стоят все одни и те же вопросы: о малоземелье и обременительности податной системы, о разобщении крестьянской жизни от земской и слишком ограниченном представительстве крестьян, о недостаточности школ и юридической беспомощности, об излишестве опеки и недостатке законности, а отсюда о бесправии и зависимости, с одной стороны, и об избытке усмотрения, произвола и самоуправства, с другой. Между тем чиновничество добрых 40 лет работало над благоустройством крестьянской жизни по собственным соображениям: усиливалась губернаторская власть и поднимались стеною между Петербургом и провинцией губернские присутствия, создавались присутствия по крестьянским делам, в свою очередь служившие стеною между земской деятельностью и крестьянской жизнью, и получались таким образом клетки, в которых, казалось, легче будет управлять; вводились земские начальники и урядники, уничтожался выборный мировой суд, урезывалось земство и усиливался в нем сословный характер, регулировались семейные разделы и переделы земли, изменялось продовольственное дело, медицинская часть и т. д., причем архивы вновь наполнялись целыми возами докладных записок и протоколов заседаний разных комиссий. И все это, как теперь оказывается, было в лучшем случае бесплодным бюрократическим времяпрепровождением, а в худшем – коверканьем жизни, которая не принимала канцелярских нововведений. Заслуживает особого внимания, что в Высочайшем манифесте 26 февраля 1903 года и в Высочайших указах 8 января 1904 г. и 12 декабря 1904 г. относительно пересмотра крестьянского положения, везде говорится, что пересмотр этот должен происходить «на почве главных начал преобразований 1861 года». Что это значит? А то, что в 1861 г. было сделано по крестьянскому вопросу нечто положительное, может быть незаконченное, несовершенное и даже в частностях ошибочное, но во всяком случае нечто положительное; а все, что делалось потом гг. Толстыми, Пазухиными, Плеве и прочими контр-реформаторами, должно быть выкинуто, как совершенно неприемлемое жизнью. Все, что было сделано в реакционную эпоху, не только не усваивается жизнью, но и лежит на ней мертвым, инородным телом и осложняет общее положение вещей. Лишь недавно было указано комитетом министров на два таких закона, из которых один – устав лечебных заведений 1893 года – «после длительных недоразумений» пришлось приостановить впредь до его пересмотра, а другой – Положение 12 июня 1902 года о ветеринарно-полицейских мерах – прямо решено было подвергнуть новой переработке. То же самое, вероятно, ждет и новый продовольственный устав. Установленные меры борьбы против эпидемий таковы, что и врачи и земства всюду от них открещиваются. Положение о земских начальниках, судя по газетным сведениям, также решено пересмотреть. Переселенческий закон 1889 года, в основу которого легли правила 1886 г. гр. Д.А. Толстого, «диаметрально противоположные» тому, что предлагалось сведущими людьми, уже пересматривались и дополнялись, а теперь и дополнения также нуждаются в пересмотре, потому что и они главным образом имеют в виду не надлежащую организацию переселенческого дела, а «сдерживание переселения». Вся тщетность попыток втиснуть сложные жизненные процессы в прокрустово ложе законом санкционируемых схем, - говорит г. Чупров, - видна и на законе о переделах 1893 года: «участь этого закона, как еще раз с полною очевидностью обнаружилось в комитетах, самая плачевная: фактически он не применяется. Почему? Да потому, что “для страны незаходящего солнца нельзя предписывать тушить огни, когда в центральном месте ложатся спать”[†]⁾. Выхватив из жизни несколько случайных норм, закон 8 июня 1893 г. попытался навязать их всем, не спрашивая, подходят они к жизненным условиям или нет»[‡]⁾. И т. д.<…>

Мы имеем много оснований утверждать, что Петербург очень плохо знает Россию и что через одних губернаторов и других чиновников и нельзя хорошо ее знать. Губернаторы, проведшие молодость в столичных канцеляриях, сами сплошь и рядом не знают тех губерний, куда назначаются. Сегодня они здесь, завтра там. В таком же положении находятся и другие чиновники. В большинстве случаев они – люди чужие, пришлые, ничем не связанные с землею и местными интересами. Это – настоящие номады, на казенный счет кочующие по России, причем несколько несправедливо прогоны рассчитываются им по почтовой гоньбе, а не по воловьему аллюру. Коллегиальные учреждения, в роде губернских и уездных присутствий, с участием ничтожного числа местных комитетов, прошедших через горнило административных утверждений, мало помогают делу. Столь же мало пользы и от так называемых сведущих людей, от времени до времени приглашаемых в Петербург, по рекомендации губернаторов <…>

Когда мы читаем в «Зап[иске] по кр[естьянскому] делу», что большинство местных комитетов выражает пожелание «отменить обычай, как источник материального права, и нормировать частно-правовые отношения крестьян правом общегражданским», то опять являются те же вопросы: 1) как сморят на это крестьяне, и 2) что они при этом получают и что потеряют? Сочувствуя расширению гражданских прав, мы, однако, еще не видим в гражданском праве, самом по себе, таких безусловных преимуществ и гарантий для личности и общего правопорядка, о каких в таких случаях говорится. Достаточно вспомнить, что гражданское право прекрасно уживалось и может уживаться с политическим бесправием, отражающимся на всей жизни и на всех отношениях, а затем, что на почве его очень быстро развивается экономическая неравноправность и зависимость. Между тем, по-видимому, более всего желательно «нормировать» общегражданским законом именно «имущественные отношения крестьян» (стр. 72): такой, по крайней мере, характер носит настойчивое и повторяющееся указание на то, что Положения о крестьянах 19 февраля 1861 г. им были «дарованы общегражданские права», но неправильным сенатским толкованием надельная земля «была изъята от действия общегражданского закона» и «введен был вместо этого обычай, вследствие чего «в результате крестьянин оказался лишенным возможности ликвидировать свое имущество при выходе из общества» (стр. 44)… Не имея возможности производить такую ликвидацию «в порядке, обеспечивающем юридическую силу договора», крестьяне изобретают разные обходные пути, что ведет «к сильному понижению продажной стоимости имуществ». - Можно подумать, что если бы сделки совершались нотариальным порядком с уплатою крепостных пошлин, то «продажная стоимость» или вернее цена на землю возросла бы и крестьяне могли бы если не разбогатеть, то очень хорошо устроить свои дела. Чтобы думать так, нужно совершенно не обращать внимания на несоответствие продажных и арендных цен с доходностью земли и на то, что цену на землю подняли крестьяне, что покупщиками жалких надельных клочков и полосок могут быть только они же и что всякое увеличение предложения земли может вызвать понижение цен и возможность скупки ее кулаками или еще более простое отобрание за долги. Относительно частно-правовых отношений нельзя также не заметить, что на крестьян и теперь по всем главным видам индивидуальной деятельности распространяются общегражданские законы: они имеют право производить торговлю, открывать фабрики, промышленные и торговые заведения, записываться в цехи и гильдии, поступать на службу, переходить в другие сословия, отдавать детей в общие учебные заведения, вступать в договоры, обязательства и подряды, как с частными лицами, так и с казною, а также приобретать в собственность движимые и недвижимые имущества, закладывать их, завещать и вообще распоряжаться ими, на основе Х тома, как им заблагорассудится.

Если они совсем не пользуются или пользуются только в исключительных случаях этими правами, то это по другим причинам: вследствие бедности, недостаточного образования и тех административно-фискальных пут, которыми связана вся их жизнь. Причины эти не имеют никакого отношения к обычному праву, и сколько бы мы его ни заменяли гражданским кодексом, они останутся, пока против административных стеснений не будет политических гарантий, против безграмотности общедоступных школ, а против бедности – такого решения социального вопроса, при котором или совсем не будет бедных, в нынешнем смысле слова, или, по крайней мере, бедность их не будет сопровождаться таким, как теперь, бесправием. Искать же корень зла в обычном праве, по меньшей мере, странно, а еще более странно настаивать на уничтожение его одним почерком канцелярского пера, не справляясь с мнением народа. Как бы ни было велико число высказывающихся в этом смысле комитетов, не нужно забывать, что число это ничтожно, сравнительно с многомиллионной массой крестьян, которые не навязывают своих обычаев другим сословием и не требует уничтожения Х тома. <…>

II

С вопросом об обычном праве тесно связан вопрос об общине и неотчуждаемости крестьянских наделов. <…>

Местные комитеты рисуют общинные порядки в самых мрачных красках: есть обширные районы, «где община совершенно прекратила уравнительные порядки» (стр. 83); «предмет общего владения является не источником выгод, а источником споров, розни и экономической неурядицы» (стр. 84); «общинное владение менее всего воспитывает общественные чувства; напротив того, порождает скорее эгоизм и, что еще хуже, индифферентное, почти апатичное отношение к делу» (ibid.); «в общинной среде происходит дифференциация: большинство беднеет, а самая незначительная часть богатеет путем хищнической эксплуатации земли и своих однообщественников и сосредотачивает в одних руках значительную и лучшую часть надела» (стр. 86); а с другой стороны, запустившие свои хозяйства, «по неумению, лености и нерадению», «стремятся поживиться за счет более хозяйственных, пустив их наземные полосы в передел, или являются послушным орудием в руках кулаков» (стр. 87). Неустойчивость владения и зависимость «от произвола случайно составившегося большинства голосов воспитывают неуважение к чужим правам и порождают взаимное между членами общины недоверие, а иногда и острую вражду». Большинство же, «от которого зависит не только право владения отдельных крестьян, но и порядок пользования, является по самому существу своему косным, а иногда и прямо регрессивным» (ibid.). словом, вместо правильного человеческого общежития выходит какой-то бедлам или разбойничий вертеп.

Разумеется, все это нуждается в проверке, но мы охотно допускаем, что в действительности все так и есть, как говорят комитеты, и нисколько этому не удивляемся. Тут может быть один только вопрос: насколько справедливо возлагать все эти недостатки и смертные грехи на общину, а не на те условия, в каких она столько лет находилась и находится? Условия эти таковы, что нужно удивляться, как мало еще людей уходит из деревни и как до сих пор не началось еще массового бегства <…>

Земельные наделы, как известно, отводились в 1861 г. крестьянам не особо щедро. Преобладали наделы средние, но, кроме таковых, были еще наделы малые и четвертные, а часть крестьян (бывш. дворовые) и совсем были отпущены без земли. За 45 лет количество земли осталось то же, а население с тех пор удвоилось, а в некоторых местах даже утроилось. И вот что мы читаем относительно этого: «право каждого рождающегося на одинаковое с другими земельное обеспечение ведет к быстрому измельчанию отдельных владений; повсеместно указывается, что надел не в состоянии ни прокормить, ни занять рабочих рук живущей на нем семьи; уже во многих местностях измельчание владений отдельных хозяйств заставляет вспомнить образное выражение об обращении земли в пыль; в недалеком будущем, согласно приводимым расчетам, явление это получит широкое распространение» (стр. 82). Печать давно уже твердить об этом явлении, которое в особенности сказывается в центре «оскудение центра»), на западе и юге России. Средние статистические цифры, в которых обыкновенно выражаются размеры крестьянского землевладения, не дают еще понятия о цифрах ниже средних, а следовательно не могут давать и надлежащего представления об обострении земельной нужды. Это – нечто вроде «приходящихся в среднем на двор ¼ лошади и ¼ коровы», над чем останавливался в одном из своих очерков Гл. И. Успенский: как на ¼ лошади нельзя пахать и ¼ коровы доить, потому что их у кого-нибудь нет, так и относительно земли у известной части населения оказывается так ее мало, что при существующей системе хозяйства нельзя на ней хозяйничать. Но, конечно, и средние цифры все-таки дают общее представление о предмете: если в 1861 г. бывшие помещичьи крестьяне, в числе 10.750,000 душ мужского населения, получили 37,1 милл. дес., то это составляло в среднем около 3 ½ дес. на душу, а в настоящее время душевой надел равняется только 1,1 дес.

Затем, в отношении землепользования, Положения 19 февр. 1861 г. «чрезмерной регламентации общинной жизни не допускалось», а она между тем «существует в настоящее время, благодаря правилам о переделах и предоставленному учреждениям по крестьянским делам праву контролировать и отменять любой приговор сельского схода» (стр. 88). Регламентация эта очень стеснительна , а насколько она не достигает цели, «достаточно вспомнить, что правила о переделах, имевшие целью устранить слишком частое поравнение земли, вызывали общие коренные переделы в тех местностях, где их никогда ранее не было, и привели к крайней неустойчивости прав пользования в других местностях, где общинники не могут придти к соглашению о переделах на тех основаниях, которые признаны этими правилами обязательными: в этом случае споры об условиях новой разверстки тянутся годами, и передела можно ожидать каждую минуту» (стр. 89). Указав затем, что «эта регламентация и дискреционное право вмешиваться в хозяйственную жизнь общины, предоставленное земским начальникам, в корне противоречит Высочайшему предуказанию о неприкосновенности общины и совершенно лишает ее свойств частно-правового союза», автор говорит, что при современном положении община «имеет многие черты публично-правовой организации, невольно напоминающие о военных поселениях» (ibid.).

Ограничение семейных разделов, действительно, представляет собою в высшей степени тягостное вмешательство в домашнюю, интимную жизнь… Многорабочие семьи, состоящая из нескольких взрослых поколений, при уменьшении земельного простора, не находят приложения всем своим силам и, при тесноте жилищ, чувствуют себя прескверно; но гр. Д.А. Толстой подобными вещами не стеснялся: он находил, что эти условия особой роли не играют, тогда как такие семьи представляются более достаточными и дисциплинированными стариками, и, вскоре по принятии поста министра внутренних дел, вошел в государственный совет с проектом ограничения семейных разделов. Н.Х Бунге, бывший тогда министром финансов, привел против проекта весьма характерные данные, свидетельствовавшие, что местности, в которых наиболее развиты семейные разделы, оказываются наиболее исправными в податном отношении, и это послужило поводом к возвращению проекта Толстого, но последний этим не смутился – внес его вторично и настоял на том, чтобы он был принят. Многосемейные дворы, конечно, представляются более достаточными, тем более по внешнему виду: у них и скота, и хлеба больше, часть работников уходит на сторону и приносит и присылает заработки и т.д. Благодаря этому, и малоземелье не так обостряется или, лучше сказать, не проявляется в такой наглядной форме, как при разделах. Но продолжите и развейте этот порядок несколько дальше: усильте паспортную систему, стесните переселение и отход на дальние заработки (чтобы на местах было побольше рабочих рук), присоедините к большим семьям еще по нескольку брачных пар из подрастающих поколений и скучьте все это население на маленьком наделе и в одной избе, и вы увидите, как хороша будет при таких условиях жизнь. Ничего нет удивительного в том, что это будет не жизнь, а настоящий «домашний ад» (стр. 97), из которого люди начнут бежать куда попало. Не естественны ли в такой обстановке домашние ссоры, попреки, обиды невесткам, у которых мужья на заработках и положение которых мало чем отличается от положения солдаток, самодурство старших и хитрость, утаивание заработка и озлобление со стороны младших. Представьте на минуту культурную семью в таком положении, под главенством какого-нибудь прадедушки, и вы увидите, что будет то же самое. Молодое поколение всегда стремится к самостоятельности и к тому, чтобы обзавестись своим хозяйством; но ошибочно было бы думать, что молодые односемейные дворы, сколько бы сил они не употребляли и как бы ни старались быть исправными в податном отношении, могут хорошо устроиться на тех еще более крошечных клочках земли, которые приходятся на их долю. А затем, разве земельная, семейная и мирская теснота и неприятности - единственные причины трудностей крестьянской жизни, разве ими и ограничиваются крестьянская зависимость и подчинение? Помнится, как перед введением института земских начальников, когда в петербургских канцеляриях и в Моск[овских] Ведом[остях] так много говорилось о безначалии, одна из газет (тогдашняя Русь) стала было перечислять крестьянское начальство, т. е. все те инстанции и всех лиц, которые могут обращаться к крестьянству с теми или иными требованиями, то насчитала 34 инстанции, да еще не кончила, а поставила «и т. д.». Возьмите одну процедуру взимания податей и так называемого «выколачивания» недоимок, когда платежи сплошь и рядом превышают обыкновенную доходность земли; возьмите натуральные повинности и целый ряд самых неприятных обязанностей с административными и судебными за них карами, а затем целый бесконечный ряд больших и мелких произволов, при полной юридической беспомощности и бесправия. В некоторых селах, преимущественно трактовых или где помещаются волосные правления и особенно деятельные должностные лица, жизнь действительно напоминает военное поселение, с той лишь разницей, что там надзора было, пожалуй, меньше. Повторяем, разве можно все это сваливать на общину, а между тем, как только заходит речь о положении крестьян, так обо всем этом забывается, и противники общины сосредотачиваются на одной мысли, на одной точке – на необходимости раскрепостить и освободить население от этого варварского института. И действительно, говорит г. Чупров, получается впечатление, что стоит лишь уничтожить общину, и Россия будет спасена. Не гораздо ли естественнее и проще начать с другого конца: освободить крестьян от внешней, бюрократической опеки, сравнять их в правах с другими сословиями, дать подрастающему поколению землю освободить от непосильного податного бремени, дать возможно больше школ, а затем внутреннюю жизнь предоставить самим крестьянам. Захотят они жить в общине – пусть живут, не захотят – есть закон, благодаря которому они всегда могут переделить землю и перейти к подворному владению. Восстановите ст. 165 для отдельных домохозяев, желающих выйти из общины, с точным, строго-юридическим определением порядка выдела земли и выкупа ее миром, причем можно быть уверенным, что вопрос этот в таком случае всегда будет разрешаться полюбовным соглашением спорных сторон, как ему и надлежит разрешаться. Вообще, чем меньше вмешательства во внутреннюю обывательскую жизнь, тем лучше, и канцелярскому творчеству в этой области давно пора положить предел, хотя бы в виду горького опыта, какой у нас имеется. <…>

Наш крестьянин беден потому, что у него мало земли, потому что он безграмотен, потому что стеснен в передвижении и часто не находит другого заработка, потому что платит большие налоги и несет разные другие повинности, но об этом при обсуждении крестьянского вопроса мы также или совсем не слышим, или, во всяком случае, гораздо реже слышим, чем о лени, пьянстве и вреде «общинной правовой конструкции». Только разве впоследствии, очень долго спустя, начинают и в комиссиях говорить, что при освобождении земли крестьянам зачастую отводились похуже и в неудобных границах, что выкупные платежи настолько превышали их действительную ценность, что даже в 80-х годах это превышение составляло «от 5 до 68%», что во многих местах было «сильно стремление бросить наделы» и что «во многих районах» даже «происходило массовое бегство с земли»[§]⁾, так что удерживать людей на земле приходилось разными искусственными и принудительными мерами.

Та опека над крестьянской жизнью, тот надзор и вмешательство, которые так ее связывают и так ей мешают, с этой точки зрения, также оказывают не столько повинны, как община, которая буквально во всем виновата – в дурном хозяйстве, и в крестьянской лени и бедности, и в неуважении к чужой собственности, и в социалистических грехах, и в пожарах (скученность построек) и даже в том, что у помещиков идет плохо хозяйство! Можно с уверенностью сказать, что, при взгляде на крестьянский вопрос с этой точки зрения, он никогда не будет решен правильно, и что вся работа над ним, сделанная помимо крестьянства и не особенно даже интересуясь его мнением, будет бесплодной.

В заключении нельзя не сказать следующего. При таком всестороннем пересмотре правого и экономического положения крестьянства, какой был намечен, нельзя оставлять нетронутыми некоторых вопросов первостепенной важности: нельзя, напр., ограничиваться рассмотрением одной только правовой стороны землевладения, не касаясь малоземелья, народной промышленности, податной системы, сословного или классового представительства (раз существуют и имеют своих представителей другие классы и сословия) и, наконец, вопроса о чисто политических гарантиях личности. Между тем, в «Записке по крест[ьянскому] делу» вопросы эти отсутствуют <…>.

[*]⁾ В замен первого совещания (состоявшегося под председательством С.Ю. Витте) вторым некоторые органы печати (наприм. Русск[ие] Вед[омости]) видят только перемену названий <…>.

[†]⁾ Слова г. Плевако в Козловском у[ездном] комитете.

[‡]⁾ Нужды деревни. Т. II. С. 230.

[§]⁾ Записка по крест[ьянскому] делу. С. 74-75.