Русское богатство. 1893. № 12

За нами осталась некоторая недоимка перед читателем… Ознакомившись с разнохарактерным составом и наиболее выдающимися чертами людей, живущих и пытающихся жить и действовать в деревне («Р[усское] Б[огатство]», №№ 5 и 6), мы хотели остановиться на общих чертах и сделать некоторые обобщения <…>. Вот эту то недоимку нам и хочется теперь пополнить, так как без этого не только наша статья «Культурные одиночки в деревне» была бы неполной, но и сами эти люди не получили бы в глазах читателя того значения, какое мы им придаем, какое они, если пока не имеют, то могут иметь. Значение это прямо определяется степенью общественной полезности и нравственного содержания и влияния их деятельности.

Для одних из этих людей общественные задачи и служение составляют главную и прямую цель; другие, не задаваясь широкими общественными планами, руководятся преимущественно личною этикою и желанием найти скромное, чистое занятии по душе и совести; третьи присоединяют к этому личный, экономический интерес, т. е. желание, чтобы занятие это служило вместе с тем и источником существования; а некоторые ставят последнюю цель даже на первое место и руководятся исключительно ею. По всей вероятности, с течением времени, с возрастанием в народе культурных потребностей, деятельность около него может служить известному числу и сорту лиц даже источником наживы; но о таких господах мы не говорим <…>. В данном же случае нас прежде всего занимает наилучшая постановка вопроса, какую мы встречаем у лучших людей этого рода, и условия наилучшего, если можно так выразиться, обобществления культурной деятельности вообще, т. е. каким образом она может переходить в плоть и кровь, на общественную потребу и духовную пользу.

Люди эти стремятся делать то, что, при иных условиях и состоянии общественности, должно было бы делать все образованное общество. Тогда их деятельность не представляла бы ничего выдающегося, ничего особенного; но зато и не была бы такой одинокой, трудной и бедной результатами. Но чем безразличнее и бездеятельнее общественная среда, чем к ней больше могут относится слова поэта: «к добру и злу постыдно равнодушны», тем ярче выделяются на ее темном фоне эти маленькие, одинокие огоньки теплящейся жизни, искренней любви к ближнему и веры в лучшее будущее, тем симпатичнее все эти бескорыстные учителя и учительницы, врачи, крестьянские поверенные, ходоки, основатели артелей и т. д. Со всех сторон говорят им, что они берутся за непосильное дело и не переделают жизни, что они толкут воду в ступе и размениваются на мелочи, что ковшом моря не исчерпать; а они отвечают: «надо хоть что-нибудь делать, надо хоть ковшом отчерпывать человеческое горе, если оно заливает землю, лишь бы не сидеть, забравшись на верхние этажи, сложа руки; мы органически не можем дольше сидеть, потому что у нас затекли ноги и руки от бездействия, мы хотим делать, что можем и умеем; пусть являются более сильные и умелые, - честь им и дорога, мы пойдем за ними, если сможем, а кто не сможет – будет помогать общей работе, лишь бы только это была работа, а не черпание чужого горя одним только языком». И этот то вот действенный элемент, которым проникнуты их неугомонные души, и делает их особенно ценными во время общественной апатии, подавленности духа и празднословия. Это, разумеется, не исторические герои, - с героями мы их и не сравниваем, перед героями они и сами снимут шапки, - а люди обыкновенной человеческой меры, только добросовестные и искренние, показывающие, что должны и могут делать все, что доступно всякому, даже самому дюжинному человеку, если только он добросовестен и не боится стать лицом к лицу с неправдой и лишениями. Героев обыкновенно бывает мало, но людей, для оправдания собственной бездеятельности, прикидывающих ко всем и всему героическую мерку, очень много. Не мало у нас также мокрых кур, сидящих десятки лет на своих насестах и уверяющих, что жить они могут только в широких горизонтах и что у них будто бы отрастают орлиные крылья. Никакие самые мощные крылья не поднимут их брюха даже на вершок от земли; но тем не менее всех, кто летает ниже орлиного, по их мнению, нельзя ценить больше пятиалтынного. Это умеют теперь делать даже просвещенные краснорядцы и шустрые чиновницы и наметавшиеся в разговорах купчихи. Вы говорите им: какой хороший у вас доктор, сейчас же едет к бедным и ничего не берет, а они вам отвечают: «да, черпает воду решетом, лечит для того, чтобы они сейчас же вновь заболевали». Вы указываете на не знающую устали учительницу, а они говорят: «ничего себе, копается, приготовляет грамотных приказчиков, но пороху не выдумает». Сами они, конечно, также не только не выдумают пороха, но зачастую и не знают, кто его выдумал, а диалектические разговоры прекрасно умеют вести. Перед такими господами и госпожами люди, о которых мы говорим, шапки, разумеется, не снимут. Об этом речь, впрочем, впереди, а пока достаточно сказать, что с героями их и не правильно сравнивать, а можно сравнивать только с большинством общества, с общественною массою. С этой же точки зрения вряд ли кто-нибудь имеет право смотреть на них сверху вниз. Тем более не может смотреть на них так литература, дело которой оценивать явления по их общественному смыслу и одобрять каждую активную попытку к добру. Она твердила и продолжает твердить о недостатке учителей, докторов, техников, о том, что народ болеет, беднеет, не знает грамоты и т. д., и, когда являются люди, которым надоело сидеть за зелеными столами, участвовать в любительских спектаклях и есть предводительские пироги с визигой, люди, которые выходят на работу с редким самоотвержением и не смотря на множество препятствий, она должна приветствовать их. Если результаты в этом отношении достигались до сих пор лишь самые незначительные, она должна посмотреть, почему это происходило и что нужно для того, чтобы дело шло лучше. Так мы и делаем.

Результаты деятельности культурных одиночек, действительно, до сих пор были лишь самые незначительные. Причины этому лежат, с одной стороны, во внешних неблагоприятных условиях, среди которых им приходится действовать, а с другой – в условиях внутренних: в способах и приемах действия, в выборе и направлении деятельностей, в малочисленности и разрозненности действующих лиц и в целом ряде смутных понятий и недоразумений, распространенных в культурном обиходе. Внешние условия представляют нередко такую массу препятствий, что нисколько неудивительно, если в столкновении с ним гибнет много сил и энергии; а натуры деликатные и робкие, неспособные к жизненной борьбе, прямо отступают перед ними. Как, в самом деле, защитит себя одинокая сельская учительница от ловеласничества и ложных доносов волосного писаря с урядником (случай, указанный в № 6 «Рус. Бог.»); где гарантии для человека, ведущего крестьянские судебные процессы, подобно г. Гецевичу, над которым проделывались самые невероятные издевательства (в Валдайском у.). Случаев грубости и мелочной придирчивости так много в провинции, что их затруднительно даже перечислить: в одном месте волостной старшина, рассерженный раскрытием его злоупотреблений, домогается подвергнуть учителя телесному наказанию (в Старицком у.); в другом – пьяные сельские власти вламываются ночью в учительскую квартиру и наносят учителю побои (в Новосильском у.); в третьем составляется целая компания из волостного писаря, станового и нескольких деревенских воротил, которая путем разных подвохов и сикофанства выживает лиц для нее неудобных (дело, разбиравшееся окружным судом в Сарапуле) и т.д. <…> Многие безобразия производятся совершенно открыто, на глазах всего общества, как нечто вполне правомерное и заслуживающее одобрения, производится с полной откровенностью и даже с цинизмом, что, конечно, крайне дурно говорит о нашей общественности. <…>

…Мы отлично знаем, в какой мере важны общие условия, в какой мере они могут поднимать дух даже слабых людей, поддерживать неустойчивых и облагораживать сомнительных, а в других случаях доводить до бесчувствия даже людей сильных; но дом, в котором тепло, когда и на дворе тепло, и холодно, когда и на дворе холодно, - плохой дом, и человек, который при малейшем холоде, превращается в ледяную сосульку или бежит на печку греться и сталкивает оттуда всех более слабых, также немного стоит. Вот почему направление и тон жизни определяется у нас не общественным мнением, а случайными обстоятельствами, внешними температурами и веяниями да бессознательным ходом экономических причин, которыми мы управлять не умеем и которые поэтому периодически заставляют нас упираться в стенку. Кто по совести или на основании незыблемых фактов даст ответ, напр., относительно крестьянской реформы: была ли она плодом общественного сознания, или делом небольшой, просвещенной и энергичной группы лиц? Если необходимость ее сознавалась многими, то точно также многие и противодействовали ей. По тем же причинам, когда совершаются реформы, в роде последней земской и городской, или вводится институт земских начальников, то общество не знает, как к ним относится <…>. Сколько людей колебалось перед вопросом: идти ли им в земские начальники, в городские головы, в председатели и члены земских управ, по новому положению, или не ходить.

В обществе с развитым сознанием гражданских потребностей и обязанностей ни подобные колебания, ни подобное отношение к делу не мыслимы, потому что оно всякую реформу, если только в ней есть жизненные стороны, ассимилировало бы по-своему, т. е. воспользовалось бы и дало бы развитие тем ее сторонам, которые целесообразны; стороны же ненужные обратило бы в мертвую букву; а если в реформе совсем нет жизненности, то она и совсем осталась бы инородным телом. <…> Нам скажут, что реформы не с неба сваливаются, а производятся в удовлетворение общественных же потребностей, если не всего общества, то известной его части; но это нисколько не изменяет того, что мы говорим: чем меньше группа, заинтересованная в реформе, чем интересы ее приходят в большее противоречие с интересами общими, тем обществу необходимее создать практический корректив к ней, выяснить, где страдают его законные интересы, и на законной почве постоять за их охранение. – В обществе же с слабым самосознанием выходит наоборот: в то время, как большинство общества остается равнодушным, а лучшие люди сторонятся от неприятностей, являются на сцену худшие элементы или люди своекорыстно заинтересованные в отрицательных сторонах реформы, которые и дают развитие именно этим ее сторонам. Наиболее рьяные из них проносятся смерчем по жизни. То же самое происходит и с хорошими, истинно-общественными реформами: они попадают в руки слабые, или в руки людей, недовольных ими, которые по-своему поправляют их, урезывают, вообще, вертят ими, как хотят, и, в конце концов, искажают. Нечего и говорить, насколько невыгодно для государства такое распределение общественных сил и такое отношение к делу, а между тем нередко доходит до того, что нет возможности узнать даже откровенного общественного мнения о реформе: говорят и хвалят только те, кто лично заинтересован, а остальные молчат или выражаются уклончиво. <…>

…Пассив этот очень велик. Тут мы встретим и новейших Обломовых, и престарелых Маниловых, и возмужавших Фемистоклюсов, и широкие, возвышенные натуры ả la Рудин и Агарин, которые не находят дела по плечу; <…> и господ, говорящих, что теперь нельзя и не стоит ничего делать, однако, достаточно обеспеченных, чтобы жить без труда; и людей, занимающихся на склоне жизни самоусовершенствованием и саморазвитием, и людей, живущих исключительно воспоминаниями прошлого, и просто говорунов, и просто трусов, боящихся житейских столкновений и недоразумений, и настоящих либеральных фарисеев, и молодежь, возводящую пассивность в принцип, как, напр., некоторые из наших марксистов, которые говорят, что с капитализмом ничего нельзя поделать, что он предназначен покорить народы и обратить мужика в пролетария, что пред его требованиями должны преклониться всякие общественные силы и даже самый человеческий дух, и т. д. Вот с кем нужно сравнивать людей, проявляющих бодрость духа и желающих нести в деревню ободрение, просвещение и помощь. Вот что говорит Спенсер в недавно вышедшем II томе своей «Этики»: «участвовать в общественной жизни страны есть долг каждого гражданина; тот, кто этого не делает, обнаруживает одновременно и близорукость и неблагодарность, и подлость». Хотя речь собственно идет об Англии и ее учреждениях, но смысл ее во всех случаях остается одним и тем же: близоруким был бы такой человек, потому что воздержание от участия в общественной жизни, - если бы оно стало всеобщим, - повлекло бы неизбежно к упадку каких угодно хороших учреждений и к замене их плохими; неблагодарным он был бы, потому что забыл бы о работе мысли и усилиях лучших людей прошлого, и, наконец, это было бы низостью и подлостью, потому что сваливание общего дела на других «равносильно наклонности получать какую-нибудь выгоду, не давая за нее взамен ничего». <…>

Существует опасение, что деятельность культурных людей в деревне ограничится крошечными пределами маленьких, частных дел, так что в общественном смысле не только не будет от них пользы, а будет будто бы даже ущерб, в виде потери времени и сил. Если представить себе, что эти попытки не встретят сочувствия, что сами действующие лица не приложат усилий к развитию и упрочению своей деятельности и энергия их ослабеет, то опасение это может иметь некоторые основания, но говорить, что это именно так и будет, и тем более, что так и должно быть, нельзя. Гораздо больше опасений могут внушить чисто внешние препятствия и общественная безучастность, а не дела, которые, хотя бы и были малы в данную минуту, но неизвестно почему обречены оставаться такими и в будущем. В полемике, которая произошла несколько лет тому назад по этому поводу между «Неделею» и покойным Шелгуновым, действительно, можно было подумать, что «Неделя» рекомендовала малые дела или, вернее, малые цели, как нечто самодовлеющее, не советуя при этом не только смотреть, но даже взглядывать кверху; но такую постановку вопроса нельзя не признать исключительной, несогласной не только с мотивами деятельности людей, думающих о деревне, но даже с самой природой человеческой. Я уже имел случай высказываться по этому поводу, и теперь мне остается только повторить то же самое. Во 1) маленькое дело вовсе не синоним маленькой цели. Что можно, напр., представить себе меньше сборов, которые производил Массе для своей Лиги образования, а между тем и цель была не маленькая, и дело также создалось не малое. Во 2) маленькие дела могут не иметь никакого отношения к тому, что находится за их пределами, быть раскиданными там и сям крупинками и не иметь никакой перспективы, но могут также, при известном сродстве и содействии, слагаться в большие суммы, как слагаются капли в реки и паровые частицы в тучи, а также могут и синтетически входить в большое дело, подобно тому, как каждое большое дело, в свою очередь, разбивается на части. В этом большая разница, и в последнем смысле чуждаться маленьких дел, конечно, нельзя. Каждое такое маленькое живое дело, разумеется, гораздо лучше большого безделья, о котором мы выше говорили и которое имеем, главным образом, в виду. – Нужно не иметь ни малейшего представления об обществе, чтобы не понимать, что живет оно непрерывно и движется по равнодействующих не потенциальных, а активных общественных сил. Если положительных сил больше, оно идет вперед, если отрицательные силы получили преобладание – идет назад, и при этом пассивные элементы вовсе не остаются в безразличной роли, а увеличивают движение в направлении преобладающем.

Решив этот элементарный, общий вопрос, мы будем иметь уже дело с точкою отправления и методом деятельности, с воззрениями, склонностями, характерами и вообще индивидуальными сторонами действующих лиц, приводить которых к однообразию пансиона будет в значительной степени нецелесообразно. Это значило бы стеснять инициативу и ограничивать могущие получиться результаты. Здесь необходим значительный простор. Совершенно достаточно знать, что люди одинаково понимают добро и зло и идут, хотя бы и разными тропинками, но в одинаковом направлении. Нельзя, напр., всех и каждого сделать учителями, как нельзя всех превратить в докторов. <…> Между тем, сегодняшний врач или учитель могут завтра сами потерять всякую охоту к лечению и преподаванию и пожелать более живой и подвижной деятельности, а человек, ведущий подвижный образ жизни, занять более спокойное учительское место. Тогда, наверное, все устроится гораздо лучше, и даже недостающие знания пополнятся. Мы видели, наконец, недавний пример, как необходимость помощи во время голода заставила самых разнообразных людей сосредоточиться около одного предмета – кормления голодающих.

Словом, здесь больше, чем где-либо, необходима свобода, а между тем здесь-то именно и предъявляется больше всего требований и делается больше всего ошибок. <…> В противоположность простому народу, наше культурное общество отличается замечательною неуживчивостью и склонностью к регламентации. Может быть отчасти этим объясняется и тот факт, что культурные люди живут и действуют в деревне одиночками. <…> Полное единодушие и единомыслие по некоторым предметам – вещь очень хорошая, к которой надо стремиться, и оно устанавливается по мере общественного развития, или в известные моменты жизни; но желать, чтобы все без исключения и во всех случаях думали по одному образцу и ходили по одной тропинке, да еще не обыкновенным шагом, а размеренным, - вещь не только несбыточная, но и ненужная, не только ненужная, но и вредная.

Отсюда только один шаг до аракчеевщины, а может быть и еще дальше, - в глубь тех исторических подземелий, где совсем не церемонились с человеческой совестью. Имея дело с обществом бесформенным и разрозненным, которому предлагаемые пути и ожидаемые результаты еще не ясны, нужно иметь в виду, что оно может отвернуться от таких бинтов и рецептов для поведения и что самый призыв к добру, если он с этого начинается, может остаться неуслышанным; что общество состоит из элементов очень разнородных, для которых одного рецепта не придумаешь, но которые, однако, могут своеобразно служить добру конкретному, близкому и понятному, а, следовательно, служить и одной общей цели, что одна из первых задач должна состоять в том, чтобы вызвать на такую работу возможно больше работников, и что в этом смысле надо дорожить каждою личностью, каждою обращенную в сторону правды деятельностью, как бы она ни казалась мала и как бы, по-видимому, далеко ни отходила от требуемого образца. Не сужение умственного горизонта должно произойти при этом, а расширение, хотя бы уж по тому одному, что лучше выяснятся условия добра и причины зла, что большему числу людей придется возводить частные факты к общим причинам. Одни общие экономические причины представляют очень сложную задачу для изучения и рационального решения. На добро и зло конкретные, повседневные, не смотря на их сравнительную незначительность, нельзя смотреть как на нечто ниже нашего достоинства и не стоящее внимания. В них мы прежде всего познаем людей; а затем, прогрессивные стремления отдельных лиц и изолированных групп столько раз приходили по этому поводу в противоречие с обществом, народом и вообще со всею страною, чтобы не создавать таких противоречий и о том, чтобы не создавалось таких положений для прогрессивных стремлений. Между тем, когда заходит речь о практической деятельности, то очень многие и в том числе те же прогрессивные элементы говорят, что у нас нельзя и не стоит ничего делать, и остаются в бездействии, предполагая, вероятно, что все само собою сделается, но в то же время не отказываясь, однако, пользоваться теми условиями, на которые так высокомерно машут рукою; в те, кто берется за общественное дело, сплошь и рядом оказываются неумелыми или бросают его при первой же неудаче, при первой же встрече с препятствиями. <…> Когда у нас говорят, что практика, как тина, засасывает людей и что надо смотреть выше, то предполагается, что надо от нее сторонится, а на малые дела и тем паче нужно плюнуть; а когда говорят, что надо дело делать, то добавляют: «и не предаваться при этом мечтам», точно то и другое представляют нечто совсем несовместимое, точно человек, делающий какое-нибудь дело, уже не может мечтать и смотреть вверх, а человек, смотрящий выше брюха, не должен даже и думать о каком-нибудь практическом деле. Нам кажется наоборот, что человеку всегда следует смотреть возможно выше и шире, но что это нисколько не мешает, а равным образом и этому нисколько не мешает, если он будет не забывать об окружающем и будет любить и уметь делать какое-нибудь дело. <…> Говорят, что русский человек склонен к широким общечеловеческим интересам и стремится быть всечеловеком. Если не подвергать такой поэзии сомнению, то это, разумеется, очень хорошо, но надо при этом заботиться и о том. Чтобы вместо всечеловека не сделаться всероссийскою размазнею, переполненную только смутным брожением хороших чувств, но не способною ни на самоотвержение, ни на то, чтобы сделать что-нибудь прочное в жизни. В этом последнем отношении я знаю, напр., такой обидный факт: в одной местности на юге России жило человек пятнадцать русской молодежи, одушевленной самыми лучшими намерениями и любовью к меньшему брату; мужику оказывалось всяческое внимание и почтение; его сажали чуть ли не на первое место, ели с ним одною ложкою, угощали вареньями и печеньями; за все ему платили дороже, чем другие, давали денег – и взаймы, и «на чай», и просто так себе, - рассказывали об европейском устройстве и рабочих ассоциациях и т. д. В той же местности жил и один молодой немец – Шмидт, управляющий или, вернее, просто садовник, человек без всяких гуманитарных идей, настоящая узкая, формальная немецкая душа, с военною выправкою, с ни на чем не основанным и нескрываемом высокомерным отношением не только к русскому мужику, но и ко всему русскому. Само собою разумеется, что русские культурные соседи относились к нему соответственно и ничего общего с ним не имели; а года через три-четыре и он, и они разъехались из той местности в разные стороны. Прошло около 20 лет, и вот что я, совершенно неожиданно для себя, узнал и услышал, когда снова заглянул в тот край. Один крестьянин, показывая мне свой садик, сказал: «эти груши и яблони мне еще Шмидт прищепил»; другой, на вопрос о том, как идут дела, ответил: «дай Бог здоровья Шмидту, - научил, как садить и ходить за виноградом, вот теперь пудов по 80 продаю каждый год по 2 р., это и выручает, а то бы плохо было». Третий, указывая на маленький виноградник, также помянул добрым словом все того же Шмидта и сказал, что, благодаря ему, имеет верных 75-100 р. в год; четвертому Шмидт дал хороших сортов слив для прививки и так далее. Словом, г. Шмидт, проезжая из имения, где служил, в город, останавливался по пути в деревне и учил людей тому, что знал и что впоследствии стало им давать некоторый доход, и о нем сохранилась добрая память, а о господах, только питавших хорошие чувства к мужику и ничего существенного для него не сделавших, даже памяти не сохранилось, точно их и не было совсем; разве только, когда сам о них напомнишь и спросишь у кого-нибудь из стариков, услышишь: «да, ничего, - господа были хорошие, добрые». Я не говорю этим, конечно, что Шмидт лучше этих господ, а говорю только, благодаря чему, при всех прочих дефектах, он оставил все-таки более прочный след в данной местности и в населении. Не говорю я так же, что он сделал нечто важное, а напротив привожу сделанное им, как образчик самого крошечного, попутного и ничего ему не стоившего дела, но дела несомненно жизненного. – У жизни много сторон, и такой, и гораздо более глубокий след могут оставить о себе и учитель, и техник, и доктор, и юрист, если будут действовать сознательно, систематически и с действительным знанием дела и потребностей жизни. Отдельная деятельность, будучи совсем изолированной и одинокой, конечно, может ограничиться слишком незначительной сферой и походить на заплатывание худого кафтана, который будет пороться в других местах; но раз отдельные и разрозненные деятельности могут быть как сами по себе расширены, так и приведены во взаимную связь и в общую систему, так положение становится иным. Тогда они делаются живыми, органическими частями одного большого дела, которое, творя добро, будет вместе с тем препятствовать и злу уже в более широкой сфере. Чем больше будет работников, чем разнообразнее и полнее будет их контингент, чем разнообразнее будут пути, которыми они вступят в жизнь, тем значительнее будут и результаты. Всего менее я был бы защитником малых дел, если бы убежден, что люди, идущие от частного к общему, нисколько не мешают людям, идущим от общего к частному.

Каждое дело, если только оно живое, уже в силу одного этого, стремится к развитию и распространению; каждый человек, если только он не страдает боязнью пространства, любит свое дело и верит в него, старается поставить его лучше и распространить. <…> Хотя любители сидеть под решетом у нас и имеются, но большинство, конечно, не таково и не может быть таким. А.Н. Энгельгардт не ограничивается применением фосфоритов в одном только Батищиве, а стремится к применению их всюду, где только можно, и вызывает фосфоритное производство; Н.В. Верещагин не довольствуется сыроварением в одном только Едимонове, а старается преобразовать во всей стране целую большую отрасль сельского хозяйства; другие также стремятся к расширению деятельности и работают до последней возможности, до последнего предела физических сил. Вот какой пример я могу привести в этом отношении. Расскажу его несколько подробнее.

В Арзамасском уезде есть село Яблонка, лежащее в очень глухой местности, в 120 верстах от железной дороги. В этом селе вот уже 7 лет учительствует в земской школе дочь местного помещика, Александра Алексеевна Штевен. Начала она свою деятельность совсем еще в юном возрасте, тотчас же по выходе из института. Мотивы были самые простые: «стала, говорит она в одном частном письме, я замечать среди крестьян все возрастающую потребность в образовании», а «так как притом школьное дело мне очень полюбилось, то я начала учить в открытой мною Яблонской земской школе». – Сначала у г-жи Штевен были неприятности с духовенством и некоторыми другими местными лицами, но потом все обошлось и уладилось. Настойчивость, энергия и спокойствие сослужили свою службу. – Но затем Александра Алексеевна скоро увидела, что деятельность в одной школе не удовлетворяет ее, что остаются время и силы, что тесно ей в таком малом пространстве, и вот она задумала создать целую сеть школ, которые прилегали бы к ее школе и которыми бы она могла руководить. Таким образом, в ближайших к Яблонке деревнях и селах было открыто ею на свои средства 13 школ грамотности. Две из них существуют уже третий год, три второй и 8 первый год. Учеников в каждой из этих школ от 15 до 40 чел., а всего 365 учащихся (в том числе 50 девочек). Учителями в них являются главным образом ученики же г-жи Штевен, в возрасте от 15 до 19 лет, окончившие курс в ее центральной земской школе. Она выбирает наиболее способных, и они по окончании обычного курса продолжают еще от 1 до 2 лет готовиться к учительству, образуя в школе особую группу. Учителями этими она очень довольна, но все-таки наблюдает за ходом преподавания в школе грамотности сама. Для этого она вечером, по окончании занятий, ездит по очереди в каждую из них и проводит там часа 2 или 3, проверяя усердие учителей и учеников, помогая им в занятиях, давая разъяснения и т.д. Искреннее и сильное ее желание не ограничиваться четырнадцатью школами, а продолжать открытие их и дальше, но, к сожалению, говорит она, «личных моих средств не хватает уже и на то, немногое, что мне, при строжайшей экономии, удалось устроить до сих пор» <…>. Мне кажется, что такого рода деятельность и такие стремления уже нельзя назвать малыми, а следует назвать правильным и хорошим делом. <...>

Другой пример расширения деятельности. Г. Гецевич, о котором мы упоминали выше, действуя в качестве крестьянского поверенного и защитника на суде крестьянских интересов, не выходит за пределы Валдайского уезда, даже той местности, где живет, и берется не за все, а только за такие дела, которые особенно его возмущают своей несправедливостью. Он поступает несомненно хорошо, как сосед, как человек и гражданин; но его деятельность слишком ограничена пространством и количеством дел. – До некоторой степени он расширяет ее, когда переносит дела в следующие губернские и столичные высшие инстанции, но расширение это относится уже к судоустройству и сущности самых процессов. А теперь представим себе такое положение: что он или другой кто-нибудь посвятили себя всецело такой деятельности и ни одно правонарушение в уезде мимо них не проходит, а одновременно с этим нашлись такие же люди в других уездах и губернском городе среди настоящих юристов. <…>

…Человек, действующий в одиночку, без чьей бы то ни было дружественной поддержки, будет и сам слабее, и деятельность свою рискует изолировать, сузить или изменить в нежелательную сторону, а потому не будет пользоваться (хотя бы в некоторых случаях это было даже несправедливо) таким доверием, как целая группа лиц или целое общественное учреждение, - совет присяжных поверенных, земство, дума, управа и т. п. Вот почему, когда врач Таиров переходит с частной практики в земство, то мы невольно этому радуемся, так как он, нисколько не уменьшая своей деятельности, ставит ее под некоторую гарантию и защиту земства, а вместе с тем усиливает земские ряды своею благородною, энергичною личностью. <…>

…Чем человек более одинок, тем жизнь ему будет казаться страшнее и тем больше шансов измениться, следовательно, и в данном случае, как и в других, необходима взаимная или какая-либо иная общественная поддержка, но поддержка не временная и случайная, а в форме более постоянной и прочной, на которую человек мог бы надеяться, как на право свое. В каком виде выразится эта поддержка (в виде ли взаимного или общего страхования, в виде ли земского участия, в виде ли хозяйственного общего или отдельного устройства на земле, присоединяясь или не присоединяясь к тому деревенскому миру, на который люди работают и т. п.), это будет зависеть от выбора самих действующих лиц. Ни на одной из таких форм я не останавливаюсь, как на единственной и наиболее совершенной, так как здесь большую роль играют индивидуальные склонности, а говорю только, что нельзя оставлять эту сторону без внимания, как в видах помощи и поддержки друг друга, так и в видах взаимной гарантии от нежелательных изменений.

№ 4

Кривенко С. Крестьянское дело и канцелярское творчество //