По поводу внутренних вопросов

[Кого считать интеллигенцией]

<…> Слово интеллигенция, благодаря стараниям неинтеллигентных именинников нынешнего сезона, становится совсем каким-то бранным словом, так что если мы еще не слыхали, то, по всей вероятности, скоро услышим: «ах, ты интеллигенция!», «ах ты – распроинтеллигенция!». И будет это обозначать в роде непристойной брани. Одни из именинников делают это слово синонимом жулика и поджигателя, другие – дурака, третьи - желают растворить его без остатка в бюрократии и буржуазии, отождествляя таким образом их сущность и цели и причисляя к интеллигенции не только всякого, кто знает под каким соусом надо приготовлять какую рыбу и может написать фельетон про нигилистов, но и тех, даже, кто называет нигилистов «сицилистами». Оказывается, что вопросы: что такое интеллигенция и кого считать интеллигенцией, какова ее роль и имеет ли она право на существование – далеко не ясны. Тут, во-первых, недостаточно определено само слово интеллигенция, к которому мы не привыкли и которому мы придаем то политический, то экономический, то образовательный смысл, когда ближе всего было бы понимать его в смысле обособленного умственного труда, хотя и это, как сейчас увидим, было бы не совсем верно. Мы привыкли к делениям людей на расы и племена, на сословия и классы, на партии и подразделения партий, привыкли к делению людей по цвету кожи и имуществу, но не привыкли к делению их по умственным признакам и мускульному труду. Отсюда происходят и недоразумения, и в особенности появляется их много, когда в них встречается надобность.

Каждый, вероятно, понимает, что интеллигентным человеком называют человека, у которого Господь Бог не отнял интеллекта, сиречь разума, и что интеллект этот находится в состоянии такого развития, что составляет его характерную черту, его отличительный признак, который преобладает над другими – неиндивидуальными, конечно, а общими – признаками; что интеллигенции может быть несколько типов и в каждом типе несколько степеней, но что это очень мало зависит от наследственных причин и форм образования; что и простой пахарь, не изучивший «метра корбо», но изучавший неписанную мудрость и много думавший, имеет все права на имя интеллигентного человека; что простые пастухи и рабочие становились иногда великими изобретателями и замечательными людьми; что интеллигенция, наконец, не составляет какой-нибудь отдельной политической партии или экономического класса, а стоит вне их или разбита рукою случая, природы и исторических условий, по всем ним, но что это, тем не менее, не мешает ей иметь общие признаки и некоторые общие интересы и желания. Общие интересы эти и желания сводятся у нее теперь не к политическим и экономическим привилегиям и господству, как это было некогда в государствах, где были касты жрецов, а к свободе слова, к свободе мысли, совести и деятельности на общественную пользу, что не составляет, конечно, никакой привилегии, так как должно сделаться общим достоянием и должно служить к уничтожению всяких привилегий, так как они противоречат понятию о справедливости. Каждый, говорю я, это понимает, но, несмотря на это, является возможность совершенно извращать факты и самые понятия. Когда говорят, например, о том, что у нас для интеллигенции делается очень много, то прежде всего надо, кажется, показать, что делалось у нас для науки, для университетов, для печати и т.п., а не для торговли, банков и железных дорог, между тем, это смешивается, и смешивается, конечно, умышленно. Собственно говоря, даже в самой деятельности для развития науки и распространения знаний надо отличать две стороны: одну, которая имела в виду самую науку и знание, и другую – огромную – имевшую целью выковать из привилегированных классов интеллигенцию, для практических целей и сохранения их господства; но о таких тонкостях я уже и не говорю.

«Московский Телеграф», как-то недавно указывая, что для «крестьян-производителей, кроме “Положения” 19-го февраля, не было издано почти ни одного законодательного акта, имевшего сколько-нибудь серьезное значение для упрочения их экономического положения», говорит об упадке крестьянского хозяйства и приводит следующий небезынтересный ряд фактов быстрого возрастания капиталистического хозяйства, совершившегося при помощи всяких содействий:

«В 1860 году в эксплуатации находилось всего только 1,260 верст железный дорог, а через 20 лет, при содействии правительства и частных акционерных учреждений, число верст возросло до 21,870. До 1864 г. в России был один только банк, государственный, а теперь, кроме него, мы имеем 37 акционерных коммерческих банков с капиталом в 27 милл. руб., 277 общественных коммерческих банков с годовым оборотом в 800 милл. руб., и 21 ипотечный банк с 750 милл. руб. В 1855 г. в России действовало только 82 акционерных компании с капиталом в 64 мил. р.; теперь же их имеется более 500 с общим капиталом в 3,235 мил. руб. В области фабричной и заводской промышленности также замечается довольно значительный рост, хотя и не столь быстрый, как в области банков. Обороты внешней торговли, не превышавшие в 1855 г. 325 милл., достигают теперь до 1,213 милл. руб. Параллельно с этим, однако, происходило и сильное возрастание государственных расходов, поднявшихся с 414 милл. р. в 1861 г. до 644 в 1879 г. В то же время росли и государственные долги, достигшие в 1878 г. громадной суммы – более 3 миллиардов рублей».

Делая эту выписку, «Новое время» замечает: вот «ряд красноречивейших цифр, наглядно уясняющих, что сделано для так называемой русской интеллигенции, а вернее для нашей юной буржуазии» (№ 1,991). И тут же проливается поздняя слеза об упадке крестьянского благосостояния: «еще бы не быть упадку, когда от земледельца взято столько миллионов, от которых ни одной копейки не вернулось к нему». Интеллигенция, как видите, вполне противопоставляется народу и крепко накрепко привязывается к буржуазии. Еще определеннее высказался г. Суворин недавно (в № 2,033): «У нас интеллигенцию, говорит он: - хотят отделить от буржуазии; это мол, не одно и тоже, далеко не одно и тоже. Например, говорят, Лермонтов – интеллигенция, а Губонин – буржуазия. В “Отеч. Записках”, у г. Михайловского, я нашел это разительное определение». <…> «На Западе буржуазия образованная часть общества – где там интеллигенция? Там этого слова нет совсем, но, рассуждая о наших домашних делах, мы должны принимать западную терминологию в соображение. Наши соотечественники, помещики, купцы, фабриканты, заводчики, если они образованные люди и вместе с тем имеют кое-какие капиталы, интеллигенция ли они или буржуа? Меня это очень интересует, ибо если принять в соображение, что Губонин – буржуа, а Лермонтов – интеллигент, то сколько же десятков у нас интеллигенции и стоит ли тогда кричать: мы – интеллигенция, для нас, интеллигенции не сделано того-то и того-то, да мы, интеллигенция, способны руководить, направлять, управлять… - Позвольте, позвольте, господа, говорит г. Суворин (точно кто-то уже теснит его и врывается в вверенное ему здание) - сколько же вас интеллигенции, Лермонтовых или даже около того? Давайте сочтемся». <…>

«Когда Сиэс, говорит он, - поставил вопрос: что такое третье сословие, и отвечал на него, что оно есть все, он стоял на твердой почве и третье сословие выставило массу замечательных людей, даровитых и образованных; но когда г. Михайловский ставит вопрос, что такое интеллигенция и отвечает на него – “интеллигенция есть Лермонтов”, то ясно только, что слово “интеллигенция”, как политический термин, совершенно бессмысленное слово…

Поэтому, говорит г. Суворин: - я за буржуазию, за большую силу, а не за маленькую. Губонин и Поляков, Утин и Спасович, князь Урусов и Гинцбург, Морокин и Самарин, Евгений Марков и Аксаков, богатый мужик и купец, Салтыков и Глазунов, Стасюлевич и Бродский, Кошелев и Кокорев – все это буржуа, у всех стремления чисто буржуазные, у одних сознательно-научные, у других бессознательно-практические; наука и практика тут, впрочем, идут рука об руку, и еще неизвестно, у кого бы выделились лучшие буржуазные стремления, себя не забывающие и других, меньшую братью, у буржуа сознательно-научных, или у буржуа сознательно-практических».

Если г-ну Суворину нужно было заявить, что он за буржуазию, вместе с аббатом Сиэсом, то так прямо и можно было бы это сказать, не приплетая сюда г. Михайловского. Наконец, зачем это нужно было заявлять – неужели этого никто не знал? А нужно было все это проделать для того, чтобы сказать, что никакой особенной интеллигенции у нас нет, что вся она пропитана буржуазными стремлениями и свойствами, что органы печати и писатели, решающиеся отделять интеллигенцию от буржуазии и уважать первую и не уважать вторую, в сущности, тоже буржуазные органы и писатели. Относительно г. Михайловского он еще выкинул некоторое па, сказав, что его читает молодежь, считающаяся у нас по-преимуществу интеллигенцией и не читает зато буржуазия, так как он для нее скучен, претенциозен и неудобопонятен; а относительно г. Салтыкова, прямо провозгласил, что это – поэт буржуазии. <…>

Что современная интеллигенция вышла главным образом из буржуазии – кто же этого не знает? что она несет на лице своем и делах своих буржуазную печать, кто же этого не говорил? что она часто противоречит делом слову – кто же этого не повторял после того, как умные люди этого высказывали по меньшей мере раз по сту. Прежде главный контингент интеллигенции выходил и примыкал к дворянству и духовенству, когда они были преобладающими сословиями; когда же господствующим сословием стала буржуазия, то из буржуазии стала выходить и интеллигенция. Но этого мало: самое преобладание буржуазии обусловливалось прежде всего и больше всего интеллигенцией, которая собиралась с разных сторон, выходила как из народа, так и из верхних слоев – дворянства и духовенства, выходцы из которых принадлежали душою другому порядку. Новый порядок возникал и строился на отрицании старого, разлагавшегося и самопожиравшего. Отрицание было первою работою. Хороша была бы интеллигенция, если бы она навеки вечные была бы привязана, например, к феодальному кнуту и бесправию. Отрицание старого порядка было даже абсолютно-необходимым элементом роста самой интеллигенции. Даже отвлеченные знания и науки, по-видимому, не соприкасавшиеся с этическими и политическими вопросами, невольно проникались началами гуманизма, невольно служили его успехам и сами двигались вперед, благодаря его успехам. Интеллигенция не есть что-то неподвижное, каменное или привязанное к известному режиму, это есть напротив нечто живое и непрерывно растущее. Неужели мне нужно ссылаться на известную книгу Бокля, где особенно картинно и величественно очерчен рост человеческой мысли. Тоже самое и теперь. Как из монастыря и феодальных замков выходили люди, начинавшие с отрицания феодальных порядков, так и теперь из буржуазии выходят люди, которые начинают с отрицания буржуазного режима во имя идей более светлых и начал более справедливых. Когда говорят: буржуазия, то подразумевают обыкновенно все то, что упрочивает этот порядок; а когда говорят интеллигенция, то подразумевают все то, что думает об улучшении и изменении этого порядка и ищет путей к справедливости и истине. Вероятно, никак иначе и нельзя понимать интеллигенцию в политическом смысле. И когда говорят, что в то время, когда желают что-то сделать для народа, то интеллигенция должна будто бы пострадать и покраснеть, то это остается совершенно непонятным. Это, конечно, только неблаговидно со стороны говорящих. Интеллигенция может покраснеть при этом разве только от радости, что осуществляются, наконец, ее лучшие и самые заветные думы. Лучше всего было бы, конечно, сделать что-нибудь для народа и затем посмотреть – будет ли этим недовольна интеллигенция. Здесь, пожалуй, был бы и лучший критерий для интеллигенции и буржуазии. А как называть наших образованных помещиков и фабрикантов: интеллигенцией или буржуазией - решительно все равно; их можно называть хоть купидонами, нельзя только привязывать интеллигенцию к известному состоянию или классу, как скот к возу, потому что она и действительно может скоро обратиться в скотину.

Здесь остается еще очень много вопросов: может ли интеллигенция быть в изолированном от народа положении, не составляя огромного и не вознаграждаемого для него бремени; должна ли она разделить и бремя его тяжелого повседневного вседневного труда; может ли она и в настоящем своем состоянии, но при измененных условиях обстановки, где были бы выдвинуты иные стимулы для деятельности, быть полезною народу; полезнее ли дня него и интеллигентнее ли будет интеллигенция, которая выдвинется из его среды и будет ближе с ним связана, но будет также становиться в обособленное положение и т.д. Все эти вопросы, о которых можно долго спорить, но которые теперь нам не нужны, так как мы и заговорили по этому поводу только для того, чтобы указать на передержку г. Суворина и на камень, пущенный им в интеллигенцию. Камень этот попал, конечно, в пространство и затем в лужу. <…>

№ 2